Последний Герой. Том 2

— И что дальше? Когда на ноги встанет? Он мне п*здец как нужен. Ты слышишь? Дорогой мой Лёня.

Хирург медленно выдохнул, покачал головой:

— Сейчас я удалил костные осколки из глазницы, мы очистили рану, остановили кровотечение окончательно. Сутки-двое пациент может провести без сознания, это нормально после таких тяжёлых травм. Но мозг, к счастью, не пострадал. Когда организм наберётся сил и стабилизируется, он обязательно очнётся. Выживет.

— Когда? Лёня! — терял терпение Вальков. — Когда? Мать твою за ногу!

— Герман Сильвестрович, простите, случай редкий, я не берусь за прогнозы… Но… последствия будут серьёзные, — продолжил врач. — Глаз полностью утрачен, мягкие ткани лица сильно повреждены. Лицо, разумеется, станет другим, это навсегда. Но и это не самое важное. Характер у таких пациентов меняется часто кардинально: резкие перепады настроения, вспышки агрессии, эмоциональная нестабильность — обычные последствия травм головы и нервной системы. Человек становится непредсказуемым, раздражительным и нередко опасным для окружающих. К этому нужно быть готовым, Герман Сильвестрович.

Валет зло выдохнул, будто доктор говорил что-то совершенно уже лишнее.

Врач замолчал, нервно поправил очки. Валет медленно кивнул, опустил взгляд на сцепленные пальцы и тихо произнёс — негромко, словно разговаривал с самим собой, но хирург слышал каждое слово:

— Лёня… Ты мне его на ноги поставь. Прошу тебя. В долгу не останусь, сам знаешь. Но только чтобы тихо. Ни одна живая душа, слышишь? Вообще ни-ни. Иначе в таком же пакете закопают другого. Ты ведь понял, кого я имею в виду?

Хирург побледнел, дёрнулся, будто его током коротнуло, очки сползли с его носа:

— Герман Сильвестрович! Да вы что… Вы ж меня знаете. Клиника моя, частная. Конфиденциальность полная, всё сделаю. Не в первый раз уже ведь.

— Вот и славно, — улыбнулся Валет, поднимаясь с кресла. Плечи расправил, голос вернул прежнюю твёрдость и уверенность. — И держи меня в курсе, Лёня.

Глава 19

— Ну всё, баб Нин, бывай, — бросил я, отрываясь от грамот на стене. — Запирайся и не лезь больше никуда.

А у самого на душе скребло. Вот она — легендарная Мотя. Кем была и кем стала. Старуха с приветом. Эх, помотала тебя жизнь, Мотя…

— Ой, сынки, как же так-то? Чаю хоть попейте, — засуетилась старуха. — Я медок сейчас принесу, свеженький, в подполе припасён.

Засеменила в угол, сдёрнула половик, потянула люк. Тяжёлый, зараза. Остановилась, глянула жалобно:

— Подсобите бабке, одряхлела совсем.

Я и слова не успел сказать, как Грач уже открыл люк и шагнул вниз по шатким ступенькам. Только голова его скрылась под полом, как бабка резко захлопнула крышку, задвинула щеколду и в один миг выхватила из-под своего фартука револьвер.

Ого! Да это тот самый, легендарный наган, о котором ходили байки в девяностых! Говорили, что судья Матюхина, известная как Мотя, не расставалась с ним никогда, даже в суд проносила его тайком.

В девяностые её боялись даже отморозки. Сроки она лепила по верхней планке, условным никто и никогда не отделывался, пожизненных настрогала — будь здоров. И никакие деньги, связи или угрозы не брали эту железную бабу. Её пытались купить, припугнуть, даже и убрать — дохлый номер. Репутация самого честного и жёсткого судьи навечно приклеилась к ней.

Теперь же Мотя стояла напротив, и глаза сверкали сталью — так же, как тогда, в прокуренном судебном зале:

— Попался, голубчик! Я все видела. Как вы в лесу мертвецов закапывали.

И голос её был теперь совсем другим — не менял громкости и интонаций, гуляя то туда, то сюда, звучал чётко, будто сам по себе приговор. Я осторожно поднял руки перед собой, стараясь не делать лишних движений:

— Не дури, Мотя… мертвецы заслужили. А я — свой… Это я….

Она вздрогнула, словно её ударило током:

— Откуда ты знаешь, как меня называли раньше? Откуда прозвище это вспомнил? Да не можешь ты помнить. Лет двадцать уже никто не называл меня Мотей…

— Было дело… В прошлой жизни, — спокойно проговорил я.

— Кто ты такой, чтоб это помнить? Ты ж сопляк ещё. Не можешь ты меня знать! — в глазах ее зажглась смесь недоумения и гнева.

— Я тоже из органов, вообще-то, — осторожно сказал я, отступая чуть назад.

Она резко мотнула головой, глаза сузились в щёлочки, но наган в её руке даже не дрогнул:

— Врёшь! Стоять на месте! Руки сцепил за головой, живо!

Я подчёркнуто медленно заложил руки за затылок, устало хмыкнул:

— Тогда сама и доставай моё удостоверение, если не веришь.

Она секунду помолчала, потом махнула револьвером:

— Поворачивайся спиной! Только дёрнись — сразу выстрелю.

Я повернулся, почувствовал холод ствола между лопаток. Бабка осторожно приблизилась, упёрла наган мне в спину и правой рукой нырнула в карман. Вынула корочки и медленно отступила, часто дыша.

Что же ее так напрягло? Или всё-таки утомили пенсионерку лесные вояжи? Нет, не может быть.

Оказалось, что удостоверение она достала не моё нынешнее, а старое, простреленное, окровавленное, с моей прошлой фамилией и лицом давно покойного человека.

Матюхина раскрыла его, уставилась внутрь и вдруг охнула так, будто увидела мертвеца, восставшего из могилы. Я медленно повернулся к ней лицом.

— Лютый?.. — прошептала она едва слышно, а глаза её расширились от удивления и страха. — Дьявол меня забери! — Я ведь знала… Я всё знала, всё видела… — голос её дрогнул, сорвался, но она тут же взяла себя в руки и продолжила уже громче, отчётливее: — Небесная колесница… сегодня должна была тебя привести. И вот ты пришёл.

Она медленно подняла голову вверх, точно в потолок, но смотрела куда-то выше, будто сквозь крышу, сквозь серое небо, прямо в глубину космоса, и голос её теперь звучал совсем, уверенно, хотя и чуть надломленно:

— Звёзды-то не врали. Я голоса слушала, давно уже слушала… Чуяла, что сегодня посланник появится. И вот… ты стоишь передо мной, здесь, живой…

В глазах старухи вспыхнул фанатичный огонек. Во взгляде отразилась смесь безумия, тревоги и какой-то отчаянной веры в чудо.

Я понял, что она не притворялась — её снова накрыло. Но сейчас это даже к лучшему.