Предрассветные боги

— Ты о мужиках начал.

— Они копают камни, — удивился проводник его забывчивости. — Там же нарыты плавильные ямы. Тяжкий это труд, — вздохнул он. — Оттого там долго не живут. Но ваши сородичи живут меньше остальных, уважаемый, — потупил он черные свои глазки. — Они так строптивы, что их часто убивают. Не хотят, но убивают.

— Это как? — полезли на лоб брови Драговита.

— Кто ж станет убивать хороших рабов? — пожал плечами Сэбэ. — За ними слишком далеко ходить. Много воинов остаются там, на полуночи, так что этих рабов берегут. Хорошо кормят, — со значением пояснял он. — Лечат. Даже к вашим… богам дозволяют взывать: пожалуйста, не жалко, — покосился он на задремавшего Перунку. — Но этого всего для них мало. Светловолосые дикари, знающие лишь шкуры да каменные ножи, не терпят принуждения. Спроси любого, уважаемый, и тебе ответят: вы — самые плохие рабы из всех, кого приводят из дальних земель наши воины. Они за вас платят самую высокую цену: не меньше двух воинов за одного раба. Потом светловолосые слишком дорого обходятся мастерам, плавящим аяс. А потом их приходится убивать, чтобы не убивали они. Очень плохие рабы, — вздохнул Сэбэ, задумчиво глядя вдаль.

— Зачем же вы за ними ходите? — спросил Драговит.

— Так повелел нам великий Ыбыр, — удивился его непонятливости шекэри.

Аил являл собой поселение, прихваченное смертельным моровым поветрием, что обрушилось разом на всех. Тут и там валялись тела баб, детишек и стариков — мужиков здесь посреди бела дня не водилось. У всех были черные кучерявые волосы — тут Мара с Перункой не промахнулись. Впрочем, и многие молодые бабенки из славнов были уже темноволосы да черноглазы. Таковыми же были их детишки. Но лица обмануть не могли: на сакха они не походили, как не посмотри. Да еще имена. Белый народ не признавал чужих кличек, что оскорбляли духов предков, ведь те болели за своих детей, попавших в полон. И вот, нате вам: прислали подмогу. Косясь на недвижные тела хозяев, полонянки молча слушали мальчишку с белыми, как их родной снег, волосами. Правда, поначалу, когда тот мальчишка вырос макушкой выше деревьев, они смертельно перепугались. А вот когда пришлые уняли их страхи, тут на них и свалилось главное испытание. Лишь две из этих баб помнили заснеженные леса, откуда их народ притащили немилостивые воины. Да и те были тогда девчонками, и память о том у них почти не задержалась. Остались сказки, но Белый народ в них год от года все больше походил на местный люд. А тут явились их родичи и позвали уйти назад, домой…, что домом им, как не смотри, вовсе и не был. Но ведь родичи! Так ведь и тут у всех уже новые родичи, кровь коих влилась в жилы черноглазых детишек, едва разбирающих язык Белого народа. Торговаться было недосуг, а насилия Мара не попустила бы. Вот и вышло, что из этого селища они утащили с собой лишь десяток баб и пяток детей.

Из второго с ними и вовсе ушли лишь четыре молодых девки, коих из-за светлых волос присмотрели в наложницы для воинов. А что с такими случается, им Зеля растолковала, помянув про судьбу Благи. Из третьего селища забрали пять баб и четырех детишек. Словом, из присмотренных более семи десятков к Белому народу порешили вернуться неполных три.

— Не о том задумывали, когда затевали, — ворчал Парвит. — Они уж тут все прижились. Детишек этим сакха нарожали, так куда им теперь? Понятно, что с их отцами детишкам-то получше будет, чем с чужими дядьками.

— Сэбэ, — взялся за проводника Драговит, — а когда в последний раз ходили на полночь? Сколь лет-то прошло?

— Да с десяток, — махом сообразил тот, чего от него требовалось. — У тех-то точно светлые волосы. Они и по нашему плохо говорят — я не смог у них учиться языку.

— Так, какого ж лешего ты притащил нас к этим черноголовым? — со зловещей лаской прошипел Рагвит.

— Не трогай его, — вяло встрял Ирбис. — Чего просили, то он и сделал. Надо правильно просить.

— Ты прав, брат, — постановил Драговит. — Нужно правильно просить. Так что, теперь, Сэбэ, ты поведешь нас туда, где недавние полоняники обретаются. Далеко это?

— Недавние все там, где плавят аяс.

— И бабы? — хмуро уточнил Парвит.

— Они там тоже рядом, — заверил шекэри. — Их зерно растить определили. На самый тяжкий труд — у нас этим только мужчины занимаются.

Понятно, что после этакого признания мужики еще полдня ворчали, кляня сакха на все лады. Но вскоре стало не до того. Шли ходко, почасту сменяя в повозках коней. Кормиться тем было где — степи поздней весной зеленели и цвели сплошняком. А отдых им сокращали Мара с Перункой, подкармливая гривастых скопленной силой. Девичий табунок Баиры сновал округ повозок: и посматривали, и мелкую степную дичинку били. Запасенным зерном распоряжались бережно, отдавая его коням. Опустевшие в дороге мешки до верха набили в селищах ткачей, коим и так не жидко жилось при их ремесле. Несколько прихваченных у них же раздоенных коз тащили в повозках — молоком не бедствовали. Были еще и сыр с творогом все из той же добычи, и огромные круглые лепехи, словом, не голодали. Полонянки — поначалу струхнувшие — пообжились, подуспокоились и занялись делом. Спасители были с ними добры: говорили ласково, руки не поднимали, за бока не хватали, по кустам не тащили, так чего ж? Даже их волки, не шнырявшие по пройденным селищам, а явившиеся уже в дороге, на них не скалились. Да, вообще в их сторону не глядели, проносясь сторонкой. За старшую бабы приняли Зелю — ей славны особо доверяли. Бойкая девка всех повязала добрым словом и даже с Баирой умудрилась задружиться. А уж той бабы боялись, как огня. На Мару и вовсе старались не смотреть. Она, как Перунка, себя перед ними богиней не выставляла, но чуяли в ней силу все: каким-то своим темным бабским неведомым чутьем. Богиня, впрочем, на них вовсе не любопытствовала, ибо день и ночь слушала степь, закрыв на остальное глаза. Не взбодрилась и в новых селищах мастеров ткачества, откуда забрали еще с десяток светловолосых девок не старше шестнадцати.

К ямам, где копали аяс, подобрались на шестой день. Сэбэ указал отличное местечко, дабы укрыть повозки с бабами, а сам остался при них на всякий случай. Дескать, коли, кто на них и нарвется, так опытный шекэри всегда сможет наврать с три короба: куда и зачем он везет этакую прорву рабынь. При нем же оставили настороже волков, коим боги внушили держаться Сэбэ и никуда не рыпаться. Сами же для вящей пользы дела и сохранения времени решили разделиться. Мара со степнячками рванули на закат выручать баб, что ломались на полях с зерном. А Перунка с мужиками двинули навестить те ямы, где сгинуло немало сынов Белого народа.

— Да, что б мне сдохнуть в муравейнике! — чесал затылок Парвит, поглядывая на ту яму, к коей пытался подобраться.

Огонь-то в ней прогорел, но жаром из нее полыхало — будь здоров! В такой же по соседству они уж разглядели и золу, и вымазанные глиной стенки, и толстую лествицу, по коей из ямы поднимали плавленый жидкий кэстар.

— Это ты что, напрашиваешься? — уточнил Рагвит, от души пнув здоровенного, голого по пояс сакха.

Вот только-только потел этот трудяга, охаживая тело светловолосого дикаря своим кнутом. Скот этакий — тот никак не желал подыматься с земли. На драку у дикаря сил уже не было — пятеро воинов славно потрудились над лентяем. А вот для смерти силы нашлись. Он и улегся на землю, закрыв глаза, а вслед ему улеглись еще четверо. Оно может, разлеглось бы их больше, но остальные двенадцать торчали на солнцепеке в колодках. Подохнуть им, понятно, не дадут — слишком много за них плачено. Но поучить — поучат. Одного вот уже отделали кнутом. Еще четыре ждали своей очереди на карачках с арканами на шеях. Вот такими их и застали неведомые воины, что свалились на головы честных хозяев непотребных в своей наглости рабов. И вот ведь какое дело: и вся справа на них, как есть, обычная воинская, и кони под ними свои степные, а глаза светлые. Но те глаза разглядели слишком поздно, когда на землю безо всякой драки полегли первые собственные сторожа из тех же воинов, но с правильными черными глазами.

— Тебе лет-то сколько? — хмыкнул Ильм, круша колодки на очередном полонянике.

— Шестнадцать, — буркнул тот разбитыми губами.

— А кличут как? — с треском отодрал деревянную плаху спаситель.

— Вихор, — прохрипел парень, пытаясь повернуть голову на застывшей шее.

— Ты тут, как бы, не самый старший, — добродушно пошутил Ильм, растирая скрюченную спину в застарелых шрамах. — Ты, парень, какого рода-племени?

— Рода Куницы, — гордо вякнул тот и застонал.

— Подбородком-то не взбрыкивай, — посоветовал Ильм. — Пусть шея-то отойдет малехо. После пободаешься.

— А тебе сколько, Косан? — пытал самого здорового из парней Драговит, куроча колодки.

— Два десятка лет, — отвечал тот сквозь зубовный скрежет.

— Тоже из куниц?

— Ага. Мы… все куницы.

— А постарше кто есть?

— Тут они! — заорал откуда-то Зван. — Трое! Перун! Подыхают мужики-то!

Шатающийся вокруг со скучной мордахой мальчишка поскакал на зов. Неведомо, о чем бог размышлял, но о деле явно забыл. Однако поднятого из вонючей ямы мужика из-за кромки вернуть успел. Тот был не старше ватажников — тоже где-то под три десятка лет — но всю башку у него обметало сединой. Неровно стриженые волосы сбились в колтун, вся рожа исполосована, на спине и боках живого места не найти. Ступни обожжены, руки переломаны. Собственно, достали его уже бездыханного, а таких боги прежде никогда не подымали. Не любили они этого дела, дескать, коль человек пошел за кромку, так тому и быть. Но тут Перунка отчего-то все переиначил, хотя его о том никто и не просил.

— Давайте мне этих, — повелительно указал он, кивнув на валяющихся воинов. — Они вдосталь покуражились. Значит, не зря пожили на свете, хватит с них.

Тишь над плавильными ямами стояла мертвая. И полоняники, коим растирали тела для тока крови, и сбившиеся в кучку местные сакха, и неподвижные воины с вылезающими наружу глазами — все зрили чудо. Мальчишка с белыми волосами навис над, почитай уже, мертвяком и водил по грязному голому телу руками, вполне равнодушно разглядывая небо и реку. Рядом скрючился воин с заледеневшими глазами и посеревшим в единый миг лицом. Вот только-только он умоляюще таращился на пришельцев, не в силах пошелохнуться и даже пискнуть. Только-только тот ужасный мальчишка коснулся его груди, и здоровый мужик моментом испустил дух. И теперь на лице подыхающего раба проступает первый жидкий румянец. Его пришлые родичи сияют довольными рожами, а у прочих встают дыбом волосы. А и то, есть от чего! Всяк, кто не дурак понимает, кому под силу подымать мертвых: лишь самым сильномогучим колдунам, да и те нередко плошают. Но при том трудятся над хворым до седьмого пота, пичкают его всякими зельями на самых ядреных травах. А тут, поди ж ты, единым наложением рук справился, и кто?!

— Он чего, Небора подымет? — сглотнул Вихор, вцепившись в руку Ильма.

— Подымет, — пообещал тот, отдирая от себя пальцы с обломанными острыми ногтями.

— А он кто? — заглянул в глаза Драговита Косан. — Колдун? Павер?

— Он наш бог, — как о чем-то простом молвил Драговит. — Бог Белого народа, что вернулся к нам. О том, что боги-то наши давным-давно нас покинули, ведаете ли? Ну да. То все в Белом народе навряд ли позабыли, куда б нас не разметало. А тут видишь, какое дело, парень: вернулись наши боги. Вновь взяли нас под свою руку. Потому мы и вас отыскали малым числом. Неужто, думаешь, без него мы вклинились бы так далеко в земли сакха?