Прекрасный белый снег

Дома, придя из школы, она доставала из огромного книжного шкафа неожиданно ставших ей близкими и понятными Чехова или Лескова, или Куприна, подложив повыше под голову подушку ложилась на диванчик в кухне — родители в это время обычно были на работе, и она знала: никто её не потревожит, и погружалась в мир иной, тревожный и счастливый, полный теней давно ушедших лет, надежд и разочарований. Временами, сама того не желая, она начинала вдруг плакать без причины. И уже не понимая ничего, Светка глядела в помутневшие вдруг строки, и слёзы одна за другой выкатывались из её глаз, и оставляя за собой горькие дорожки катились неспешно по щекам, и наконец, маленькими солёными каплями падали ей на рубашку, и так продолжалось до тех пор, пока не появлялась пара мокрых пятен с обеих сторон её почти уже оформившейся маленькой девичьей груди. Тогда она поднималась и шла к окну, и долго стояла там, молча, и всё глядела и глядела сквозь оконное стекло, как сверху, из серого зимнего неба, посланный, казалось ей, прямо от Спасителя, танцуя и кружась летел на город прекрасный белый снег.

Потом она шла в ванную комнату, включала посильнее воду и сложив руки на коленях с закрытыми глазами сидела ещё долго у раковины на краю ванны, опустив голову и прислушиваясь как бежит вода, и ей чудилось, что с этой водой утекают и все её больные мысли. И расслышав наконец, казалось ей, то чего ждала, хотя она и сама теперь уже не знала, чего же ей всё-таки ждать и ждать ли хоть чего-то, умывала сухое уже лицо, медленно и тщательно вытиралась, а потом снова шла на кухню, опять ложилась на диван и открывала книгу. Она листала эти потёртые, сто раз перечитанные кем-то другим страницы и понимала, что несчастные людские судьбы случались и до неё, что и теперь таких немало, и такие ещё будут, и не раз, и не два, и не двадцать два, и от всего этого ей становилось немного легче, и она уже не чувствовала себя такой одинокой и несчастной в этом жестоком, страшном мире.

Родителей своими капризами Светка старалась не тревожить, отец после той ужасной ночи долго ещё ходил сам не свой, глотал пачками валидол, и запершись один на кухне всё курил и курил в настежь открытое окно, одну сигарету за другой без перерыва. Вечерами она уходила в свою комнату, садилась за тетрадки и учебники, брала в руки линейку, ручку или карандаш, она и сама порой того не замечала, и сидела так подолгу, молча глядя в раскрытые тетради. И так продолжалось до весны, слёзы её постепенно становились всё тише и тише, тише и светлее, а с появлением первых листьев на клёнах в маленьком скверике у дома, и вовсе исчезли как-то незаметно. И когда однажды, в начале мая, возвращаясь из школы Светка услышала вдруг забытые с прошлого года и казалось навсегда запахи: молодой травы, распустившихся только, клейких ещё, маленьких листочков на липах во дворе, мокрый прохладный дух речной воды принесённый ветерком с Невы — все эти дуновения пришедшей вновь весны, ей снова неожиданно вдруг захотелось, как и когда-то в детстве, окунуться в это чудо с головой. Дома она бросила портфель не разбирая, быстро переоделась, и даже не перекусив выбежала на улицу. Она пошла в парк, на Горьковскую, долго бродила между клёнов, акаций и тополей, глядела сквозь пальцы на солнце, и шла всё вперёд, дальше и дальше, дошла уже и до мечети и повернула наконец обратно, вернулась в парк и задумавшись, присела на скамейку. Светка сидела молча, смотрела вслед уходящему солнцу и тихо улыбалась. И прохожие, прогуливающиеся парами вокруг, глядя на неё видели уже не девчушку-третьеклассницу, а стройную худенькую девушку, с прекрасным, почти по-детски открытым лицом и печальными светлыми глазами...

А потом пришло лето, и Светочка уехала в деревню, далеко-далеко, за триста километров и тридевять земель, туда, где много лет назад, девчёнкой подрастала её бабушка. Там, почти за околицей, на краю глубокого оврага стоял их старый дом из тёмного от времени, но прочного ещё кругляка, сразу за домом, спускаясь вниз к ледяному узкому ручью, шумел одичавший за долгие годы яблоневый сад, большая русская печь за зиму покрылась паутиной, а в сенях грустно пахло плесенью. Весь год в доме никто не жил, только летом бабушка приезжала проведать свою родню в деревне, навести порядок в саду и в доме, немного отдохнуть от города и вспомнить молодые годы. Вот и теперь, они туда вернулись, всей семьёй, бабушка с дедом, родители и Светик. Через неделю мама с папой сели в проходивший два раза в день мимо деревни маленький автобус, и он отвёз их на станцию в город Остров, а Светик с бабушкой и дедушкой остались. Лето в тот год стояло жаркое, Светка купалась в речке почти до посинения, помогала бабушке в саду, с дедом они ходили в лес и возвращались все измазанные малиной и черникой, а в конце июля прошли дожди и появились первые гриб. И дед учил Светку как распознать хороший, правильный как он выражался гриб и не набрать в корзину ложных, и они приносили в дом полные корзины подосиновиков и развешивали их с дедом на суровой нитке над горячей печкой, и она опять купалась до упаду и они вновь ходили в лес, и скоро Светка выздоровела окончательно.

Время шло, история с несложившимся олимпийским чемпионством Светкой почти уже забылась, она как-то рано повзрослела и превратилась в худенькую и стройную молодую девушку, со словно выбеленным солнцем светло-пшеничным волосом и голубовато-серыми, с туманной поволокой, немного грустными, внимательными глазами. Друг её по школе, Коля, бывший когда-то давным-давно Колей с рынка, первый и тайный её поклонник, классе в седьмом исчез со Светкиного горизонта, родители Коли переехали и его перевели в другую школу, жили они теперь на далёкой южной окраине в новостройках, иногда правда он всё-таки звонил, но всё реже и реже, а потом и вовсе исчез куда-то.

Поначалу, после той истории, Светка просто отдыхала, наслаждалась нежданно-негаданно свалившейся свободой, гуляла с подружками, а случалось и с Колей в парке, однажды они даже пробовали целоваться, вечером на скамейке в тихом уголочке рядом с зоопарком, но вышло как-то нелепо и смешно, и ничего толком у них тогда не получилось, и он, показалось ей, даже обиделся немного. А вскоре Коля переехал, она же как и все ходила в кино по выходным, танцевала до упаду на школьных вечеринках, потом вдруг, нежданно-негаданно попала в конный спорт, правда ненадолго, играла в шахматы в клубе на Петроградской, и только к Зениту старалась не приближаться. Аптекарский проспект Светка не любила.

А однажды, уже под конец восьмого класса, у Горьковской, Светка встретила Марата, того самого хореографа из Зенита, человека без возраста с немного странной на вид причёской, чем-то почти неуловимо напоминавшего девушку с мужской фигурой.

Судя по всему он то ли вышел из метро, то ли только собирался туда спускаться, а может ждал кого-то, или ему просто было некуда спешить, он закурил сигарету и присел на скамеечке у входа в парк, Светка видела его, она ехала куда-то по своим делам, и ей тоже было в общем-то не к спеху. Марата она узнала сразу: несмотря на совсем недолгое их общение, пару месяцев все-то в лагере, его как ни странно, она запомнила прекрасно.

За то лето, точнее за те два месяца пока он занимался с ней танцами и хореографией у них сложились неплохие в общем отношения: он тогда как-то выделил Светика из группы и уделял ей больше внимания чем остальным. Гораздо больше, это ей запомнилось прекрасно. Да и самой Светке Марат тогда понравился, несвойственным каким-то для обычных тренеров юмором на грани фола и совсем даже не формальным отношением к своим занятиям. У него всегда было интересно, хоть зачастую и нелегко: хореографом он был отличным, а педагогом очень требовательным, хотя и считался при этом совершенным раздолбаем.

О Марате ходили загадочные истории, Светка слышала их от старших девочек, полушёпотом рассказывали что когда-то он был настоящей звездой балета, что даже на первый взгляд, судя по его фигуре очень походило на правду: мощные, длинными тонкими узлами бёдра под лосинами, костистые широкие плечи и вызывающие странное немного ощущение тонкие, но очевидно сильные руки — всё это безошибочно выдавало в нём балетного танцора.

Говорили, что он танцевал то ли в Большом, то ли в Мариинке, объехал со спектаклями полмира, рассказывали что-то таинственное о его несчастной любви и неудавшемся самоубийстве, было это правдой или нет толком никто сказать не мог, но звучало очень романтично. Хотя, казалось бы, какая тут романтика: несчастная любовь и как итог самоубийство? Автору вот кажется, что ничего романтичного тут нет. Это даже не смешно...

В результате из театра Марат то ли сам ушёл, то ли его ушли, об этом история умалчивает, потом, по слухам, он пил неделями по чёрному, и после одного из очередных запоев очнулся в дурке с самой настоящей белкой, белочкой, Delirium tremens, как сказал один известный персонаж из старого советского кино — белой горячкой. Белый-белый, совсем горячий...

В дурке белого, совсем горячего Марата немного подлечили, и вышел он оттуда всего через полгода, совсем уже белый, как снег, в буквальном смысле — весь седой, зато здоровый, абсолютно. То есть, он уже не пил, не собирался вешаться в сортире, но самое главное: этого ему почти уже и не хотелось... Вернуться в театр после такого, пусть и на вторые роли Марат уже не мог, там его никто не ждал, да и сам он наверное не захотел бы, а если бы даже и захотел то вряд ли теперь такое было бы возможно. Но поскольку кушать всё же хочется, а устроиться грузчиком на мясокомбинат Марат отчего-то не догадался, бывшие друзья-товарищи пристроили Марата в гимнастическую секцию, и он оказался в школе гимнастики Динамо, на должности тренера по хореографии с окладом 120 рублей в месяц, что с учётом возможности работать на полторы ставки составляло 180 ре, неплохую, в общем, для советского человека зарплату. Конечно, не Большой и не Мариинка, но на портвейн и на дешёвую закуску Марату этого вполне хватало.

Во избежание лишних вопросов Марат носил теперь парик, и по балетной привычке, на работу, иногда подкрашиал глаза и губы, совсем чуть-чуть, в общем-то практически и незаметно. Обитал он в коммуналке, на Финляндском, в большой, с длинным тёмным коридором квартире на несколько семей, там, ещё в бытность в театре, ему выделили средних размеров комнату, в которой он, естественно, не жил в те годы. И как-то постепенно, даже для самого Марата незаметно, в этой его комнате всё чаще вдруг стали появляться его относительно молодые тренеры-коллеги, из Динамо, и как правило, с полными сумками портвейна.