Приключения сомнамбулы. Том 2
Шрифт:
Иза всплеснула ладошками.
– Да, хитро всё сошлось! – приглашения я получил в один день. А вольные дополнения к лекции при прослушивании их оперативной записи мне показались, простите за нескромность, свежими и сегодня. Ко всему ресторан тайской кухни «Райская раковина», который у меня и коммерческого отдела публикаций Большого Дома выкупил авторские права на историческую кассету, изъявил желание издать лекцию в серии «Секреты секретных служб», в…
– В подсерии «Культурный ракурс и дискурс»! – ускорила темп Иза, не стесняясь, глянула на свои часики и объявила новости.
– Громкое
– Григорий Явлинский заявил, что не удивлён случившимся. Это, по мнению политика-отказника, – прямое следствие преступных реформ Гайдара-Чубайса… Яблоко протестует…
Как может протестовать яблоко?
– Наш корреспондент на Северном Кавказе… двое из раненых в Чечен-ауле скончались в госпитале… продолжается минная война, три бойца внутренних войск погибли на мине-растяжке…
– Сколько погибло?
– Не расслышала, там каждый день гибнут.
– На информационную ленту поступило открытое письмо заслуженных деятелей науки и культуры в защиту чести и достоинства русского изобретателя Романа Познанского, предложившего проект спасения Пизанской… мы, наследники… подковавшего блоху, протестуем против недобросовестных… среди подписавшихся: Павел Бухмейстер, Владилен Филозов… всего… подписей…
– Красотища! На полу-то что наворочено?!
– Италия!
– С ума сойти! Не поскупились, плитки-то, думаю, на вес золота.
– Турфирмы, слышала, скинулись.
– Что взяла, зразы?
– Соблазнилась, все писатели так нахваливают.
– С минуты на минуту ожидается вердикт жюри, заседающего в ресторане «Серебряный Век», напряжение за обеденным столом нарастает, но жаркие споры в жюри…
– Сегодня из Санкт-Петербурга вылетел в Париж почётный гость Всемирного Клуба Петербуржцев и Федеральной Службы Безопасности, искусствовед с мировым именем… Продолжение беседы с Анатолием Шанским, записанной накануне его отлёта, смотрите после выпуска новостей.
Замельтешила реклама.
Стволы, лианы… кувыркания обезьян в ветвях.
Полуголые охотники углубляются в джунгли, чтобы мы насладились плодом любви! Попробуйте плод любви!
И – попробуйте тайские лакомства из «Райской раковины»: папайя, фаршированная моллюсками, «Пассио» с улитками в банановом соусе, «Карамбола», суп «Том Ям» с креветками, листьями каффира и лимонной травой.
– Постмодернизм стал ругательным словом, – возобновила беседу Иза.
– Да, это самое неприличное из ругательств, которое я слышу в приличном обществе, едва услышу, хочу схватиться за пистолет, но, увы, – заулыбался Шанский, – я безоружен и потому вынужден терпеть… словечко это и раньше, до всемирного злоупотребления им, мне казалось противным, а уж до чего противны и занудны его фанатичные французские философы-толкователи! Однако помеченное этим словечком искусство, обрушившее прошлые ценностные иерархии, своевольно
обживающее исторические пространства, худо-бедно собирает по осколочкам мир, который разломан в реальности.– Поясните, ведь постмодернизм не способен одолевать хаос, он по сути своей вызывающе и раздражающе фрагментарен.
– Это, – улыбался Шанский, – как посмотреть! С одной стороны, постмодернизм фиксирует вмятины, разрывы, дыры в сознании, с другой, собирание, склеивание по новым правилам есть и сам творческий процесс, и его образ, скрытный стимул постмодернизма – борьба с идейной и образной фрагментарностью, с разрывами и специализациями.
– Как практически видится вам такая борьба?
– Между двумя разнородными фрагментами втискивается третий, в образовавшиеся промежутки четвёртый, пятый; размножаясь, фрагменты измельчаются, срастаются.
– При механическом-то соединении?
– Почему механическом? Не забывайте, художник – стихийный гармонизатор. Только художник-постмодернист не гнушается и фрагментов хаоса при компоновке своих гармоний.
– Толчея фрагментов… – задумчиво произнесла Иза.
– Порождающая толчею образов! – обнадёжил Шанский.
– Фрагметы измельчаются, а образы? – всё ещё сомневалась Иза.
– Изанька, здесь нет и быть не может прямой зависимости.
– Что в пределе измельчения?
– Если речь о литературе, то – слово! Получится внешне вполне традиционный, но внутренне – другой текст.
– Простите, Анатолий Львович, но сие – художественная утопия! И губу от смелости закусила.
– Конечно, хотя об утопии я бы предпочёл поразмышлять позже, в контексте особенностей петербургского текста.
– Согласна! Но пока – ключевая мысль из вашей лекции, цитирую по копирайту, распространённому информационно-издательской службой «Райской раковины». Скосилась в листок. – «Постмодернизм… оперирует знаками и массивами знаков, его поэтику творят касания культурных поверхностей, расшифровки следов, игры условностями художественных методов и приёмов, аллюзиями и раскавыченными цитатами». Иначе говоря – искусство, скользящее по плоскости ли, рельефам; модернизм, пусть болезненно, но углублялся в тайные изнанки и извилины психики, а постмодернизм, если верить манифесту одного из вдохновеннейших его теоретиков, – коварно улыбнулась, – глубину отвергает как ценностную категорию.
– Я, Изанька, не согласен! – ласково пискнул Шанский, – искусство временами пресыщается самим собой, тогда-то и меняются оценки и критерии глубины, в постмодернизме глубину задаёт композиционная структура ячеек текста, язык их сочетаний, но не содержательное их наполнение. Таков, кстати, Петербург – слепок цитат, разностильных, отнюдь, не первосортных поверхностей, а до чего глубок… и – оригинален! Чужие идеи, мысли, слова – дрожжи постмодернизма, заражающего культуру особым пониманием новизны и, стало быть, глубины. Шанский повторял известное Соснину, но прежде, в лекциях, в застольных спорах, он задиристо предполагал, ныне, в ранге искусствоведа с мировым именем, с благожелательно-вальяжной твёрдостью констатировал.
– Город-текст – намёк на священную книгу жизни? На её ежегодный круг чтения?
– После лекции мне задавали этот вопрос. Да, мне близок такой взгляд, ибо мир – чудо, и текст – чудо, мне близка вычитанная у иудаистских мудрецов метафора чудесного сотворения текста: стопку листков бумаги ворошил и перелистывал ветер, который, опрокинув ещё и склянку с чернилами, заполнял, пока не заполнил, буквами-кляксочками все-все страницы… И чтение Торы по кругу… разве это не намёк на кружения по открытому, незавершённому городу-тексту, кружения, которые обещают чудо?