Приключения сомнамбулы. Том 2
Шрифт:
Чёрную, с позолоченными рельефными вензелями, карету вытаскивал из грязи за трос, выдыхая едкий голубой дым, грузовик «Камаз»… пиво закончилось?
Прошелестел тёплый дождик, зазеленела травка, дубовые кроны. Соснин обнаружил, что сидит впритык к открытой верандочке бистро, почти под вывеской «Корюшка – круглый год»; за ближайшим столиком шумно ворочался… тот самый? – могучая суконно-зелёная спина, жирный затылок, стрижка «под бокс». Чёрная кошка, направляясь к бистро, медленно пересекала разбитую, сдавленную руинными осыпями дорогу.
– Чего желаете к порционной корюшке?
– Солнышко,
Ну и обжора, только-только шаверму слопал и уже…
– Что пить будем?
– Текила есть?
– Голд? Сильвер?
– Голд, голд! – поллитровку и лимон с солью. И, предвкушая, потянулся, привычно оглядел землисто-умбристые, припорошенные землёй горы обломков – над ними тут и там блестяще вздувались стеклянные сводики. Хлебнул из фляжки, которую, привстав, достал из заднего кармана штанов.
– А вот так и расчистишь, чего резину тянуть-то? – отставила бутылку жёлтая каска, – и гробы – на х… Там, в камнях, может, больше денег припрятано, чем надо, чтобы новые ларьки строить. Слыхали? Под той пятиэтажкой, что Томку с любовником завалила, старинный клад, когда их доставали, нашли. Порыли б получше, ещё бы на юбилей добавилось.
– Не, не клад – пачку долларов под книжным шкафом, новеньких.
– И золото партии можно найти!
– Ищи-свищи! То золото давно вывезли.
– Куда вывезли?
– Хоть в Израиль к себе! Вон сколько евреев ездит.
– Ездят и вывозят, ездят и вывозят. За один раз х… столько вывезешь.
– Мы, б…ь, уродуемся, они жируют и богатеют.
– С золотом навалом и документов секретных от коммуняк осталось!
– Находят, повсюду в мешках находят, «Совершенно секретно» за миллионы теперь печатает.
– Да, жили, копили, припрятывали, а ё…….ь всё на х… и всё – кишками наружу! – ласково обминала спинку воблы красная каска.
Официантка принесла поллитровку текилы и… ломтики лимона были густо посыпаны солью, выгибалась спиральками надрезанная, бледно-жёлтая кожура.
Справа от Соснина блеснуло стекло, заклеенное объявлениями: «Ищу мужчину со всеми удобствами и знакомствами, смотреть с 23 часов, Инна»; «Срочно женюсь на женщине, умеющей выводить клопов»; «Пухлый! Любимый мой! Куда ты пропал? Твой Толстый». Из-за стекла неслись взрывы, стрельба – в полутьме, на ярко вспыхивавших экранах гибли от прямых попаданий ракет космические корабли, рушились инопланетные небоскрёбы.
Соснин вздрогнул – заиграли-ударили куранты на колокольне Петропавловской крепости, загорелся ангел на фоне тучи; считал удары, но сбился.
С новой остротой ощутил себя ненужным, лишним, если его вдруг сейчас не станет, никто не заметит, что сгинул в развалинах случайный неприкаянный силуэт, меньше народу – больше кислороду.
Ангел с кончиком иглы растворились, Соснин, вставая, спросил, – Я так дойду до Питера? Мне бы на Петроградскую, – посмотрел в ту сторону, где исчез шпиль.
– Нет, – красная каска махнула рукою с воблой в другую сторону.
– Вот и нет, нет, туда надо, – поменяла направление жёлтая каска, помолчала и сочувственно добавила, – далеко-о-о будет.
– Я вот,
помню, дамбу строил, смотрел, помню, на Питер, смотрел – вот он, думал, вот, а не подойти, вода.– И я дамбу строил. Помню, до Разлива и Лисьего Носа близко, и до Ораниенбаума по другую сторону тоже близко, а до Питера далеко, хотя вот он, виден.
– И до Кронштадта близко, совсем близко, там, помню, шалманщица была…
– И я помню! Ещё та шалава, почище Томки…
– Да, помню её, получку просадил с ней. Только не п…и, что до Питера далеко, если виден, то близко, но х… подойдёшь, вода.
– А на метро можно?
– Ты что, отец, ох. л? На метро нельзя, плывун.
Тут грянул оркестр, по-хозяйски зашагали через грязь от чёрных машин крупные мужчины в расстёгнутых зелёных и малиновых пиджаках, и модельная блондинка с ножницами на серебряном блюде их радостно встречала у зеркального входа. Перерезали, точно перерезали пуповину, алую ленточку, зааплодировали, когда вспыхнули буквищи в ритме стеклянных сводиков: «Мясной фарш – Корейские телевизоры», выше – ещё крупнее – «Самсон»-«Самсунг», и – совсем крупно – «24».
– Круглосуточно будут торговать, без сна и отдыха, – пробежала мимо замешкавшегося Соснина толстая женщина с большой сумкой.
И Соснин заразился любопытством, свернул к толпе у прозрачных вращающихся дверей. Потолкался, с опаской протиснулся в бескрайние светящиеся пространства, пошёл, оскальзываясь, мимо многодельной декорации из кухонной утвари и сиявших сосудов с фаршем, который исторгала в наклонные распределительные желоба, исполненные из нержавейки, огромная, управляемая системой компьютеров мясорубка; шёл по отблескивавшей пульсацией слепящих ламп итальянской керамике с помпеянскими патио, райскими уголками Сорренто, Капри.
Трёхэтажная ячеистая стена телевизоров тянулась напротив белоэмалевых холодильных ванн, накрытых прозрачными колпаками, непрерывные ячейки погасших экранов напоминали колумбарий. Бесконечный колумбарий, однако, вспыхивал там и сям дрожащим сиянием, вся-вся жизнь, непостижимо-многообразная и пёстрая спешила заявить о себе и отразиться в непрестанных мельканиях.
Телевизоры свисали и с потолка, словно модернистские люстры – сомкнутые в квартеты перфорированными задницами, вылупились прямоугольными глазищами во все четыре стороны…
Скользко, как скользко! Не керамика, зашлифованный лёд.
Соснин с предосторожностями, на негнувшихся ногах, обогнул выжженный жарким солнцем Неаполь, топтался у палево-зелёноватого подножья Везувия. Потухший кратер голубой исторической горы омывал молочный свет, и лучистая вибрация окутывала бесплотные стены, невесомые подвесные потолки, плавно изогнутые прилавки, прозрачно-блестящие трубопроводы из стекла и нержавеющей стали, мясистолистные искусственные растения в могучих мексиканских кадках из обожжённой глины. В плотном сплошном световом потоке все-все магазинные предметы дрожали, плыли, а руинные обломы за стеклом, снаружи, напротив, будто б наводились на резкость, но там же, чудилось, сгущались сумерки, хотя светило солнце.