Приключения сомнамбулы. Том 2

Уф, ещё не легче. Всласть поиздевался, только над кем? Не над собой ли? Над собой, над собой… Склонился Стороженко. – Кто, Илья Сергеевич, дом обрушил? Вы и обрушили-с!.. Ну да, так писать – всё равно, что ткать для Влади со Стороженкой красную тряпку! Разъярятся, обругают написанное абракадаброй.

смятый черновик

«И всё же анализ – любого произведения, архитектурного в том числе – оперирует взглядами на это произведение под разными углами, то бишь чередой мысленных расчленений и упрощений.

Иного не дано, хотя сплошь и рядом мы слышим, читаем клятвы верности нерушимой целостности творения.

Историко-культурологический ракурс, структурализм, оснащённый отточенным семиотическим инструментарием, кибернетические модели – выявляют и описывают содержательные и формальные проекции произведения, тогда как совокупность разных проекций охватывает и удерживает лишь чувственно-вкусовая, эстетическая оценка, которая выражается в обиходных, до обидного простых формулах – нравится – не нравится, красиво – не красиво, формулах, увы, не способных удовлетворить ни заведомых упрощенцев, ни высоколобых искусствоведов.

И не оттого ли погоня за тайнами красоты упирается чаще всего в тупик, что сознательно ли, бессознательно отвергается её божественное происхождение? В архитектуре вообще соблазнительно трактовать красоту как поверхностный узор, в лучшем случае – рельеф на фасаде, способный радовать глаз… будто красотою изъясняется с нами не душа здания, а приятная во всех отношениях лицевая маска, и её надобно лишь ловко прицепить к прочной и дешёвой конструкции.

Между тем, – с необъяснимым упрямством удерживал высокую ноту Соснин, – архитектор, как и всякий художник, творит по подсказкам неба, внимает высшим смыслам и, повинуясь порыву, сам того не подозревая, развёртывает небесные подсказки в систему пластических фрагментов. Не отсюда ли – непостижимость его искусства, к тайнам которого можно приближаться с разных сторон, но которую не дано постичь»?

Соснин раздражённо смял листок, бросил в корзину.

И прыснул внутренний цензор – ну и хватил! – на избранных нисходит благодать с неба… за эдакое кое-кто не применул бы пошпынять поповщиной.

С кухни доносился детский голосок, допевавший песенку про лесного оленя и оленью страну. Потом Пугачёва запела про Арлекино.

и тем же временем

Филозов глянул в бумаги «для служебного пользования», которые прислал Стороженко. Класс! – о домах-угрозах ни-ни. А приговор, конечно, сочиняй-не-сочиняй справку, всё равно предрешён; Филозов вздохнул – сам Остапа на след навёл, ткнув в окно на фасаде, тот и вцепился, как бультерьер. Мешая сожаление со злорадством, Владилен Тимофеевич вообразил Соснина с авторучкой, за столом, заваленным черновиками, Семёна с аккуратной подшивкой оправдательных документов, Романа Романовича – кончик языка скользил меж толстых и мокрых губ; вспотевший, похвально пыхтевший от инженерной натуги, изобретатель сросся с кульманом, уж он-то точно поспеет к сроку!

И к чему угрызения, если вариантов нет? – наливал «Боржоми» Филозов, – показательный приговор обжалованию не подлежит, надо вперёд смотреть, доводить намеченное до логического конца, до упора, справка о красоте делу не помешает, инженерное изобретение – тем более. Филозов вновь обретал деловую форму – запись на календаре подсказала уточнить кой-какие зацепки в процедурных моментах баллотировки в академию, – позвонил, уточнил. Запустил вентилятор; готовясь принять отчётный доклад Фофанова, оточил и разложил по закону спектра цветные карандаши.

В дверь просунулась Лада Ефремовна. – Следователь по особо важным делам на городском телефоне.

– Едва не забыл в безумствах суеты обрадовать любящего и заботливого супруга! – умело приукрашивал Стороженко скороспелый сюрприз, – с тебя магарыч, Владюша, «Наполеон» обещанный выставляй! Да, Жануле в ГАИ реабилитированные водительские права жаждут с извинениями вручить и пожелать безаварийной езды… кабинет номер… да, 2-го июля, после обеда… да, они теперь по субботам вкалывают, юбилей, как и мы, ударным трудом встречают.

Флюгерок яхты трепетал в струе воздуха.

вдогонку исчезающей теме

Я смотрел на сказочный город, которого не стало, – растаял за бугристым вспененным горизонтом.

Однако, будто бы трёхглазый, как тот дом на канале, я видел его добавочным оком. Что было главным в нём, что так притягивало? – вариации очевидного множились и лишь туманили взор, а изъян психически контрастной, разбросанной впечатлительности не обещал ясности; в Венеции – как и в Петербурге – моя природная меланхолия расщеплялась на поочерёдно донимавшие меня ипохондрию и восторженность.

В Венеции – в Петербурге тоже! – первородная нагота изощрённо пряталась за мельканием соблазнительнейших изображений, я замороченно ловил их, терял и, привычно впадая в одну ли, другую крайность, меняя розовые очки на чёрные и наоборот, присочинял реальность, жившую в иных измерениях и лишь излучавшую сияния чего-то, чего я пока не видел, но вот-вот мог увидеть – вариации неразличимой уже пространственной темы проблесками невиданной подлинности вводили меня в прозревающий транс.

Сердце колотилось.

Нечто похожее я испытывал, фотографируя флорентийские памятники. Но теперь-то я глядел не в стиснутые рамкой кадра исторические каменья – передо мною пенилось зелёное море.

…………………………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………..Внезапно сердце сбилось с ритма, упало: по глянцево-зелёному морю с натужной торопливостью плыл старый чёрный пароход с серыми тентами на верхней палубе, чёрной наклонной трубой, из которой валил чёрный дым.

впечатления ждут объяснений (плывущий взгляд)

Само собой, общим местом бесподобных подобий оставалась вода; она ткала ускользающую материю – бликам дано поколебать камни. И, конечно, общими были романтические пошлости, которыми облипали города на воде.

Впрочем, я не о конкретных дворцах, площадях, я об ощущениях.

Петербург, пока его лицезрели с прошпектов, плацев, сам в болезненных сомнениях засматривался на себя в воду, а Венецией, по-моему, чуждой самоуглублению, без смущения гордящейся своей сказочностью, напротив, дивились с воды. Обводящий, обобщённый обзор с быстрого вапоретто – приз машинного времени. Но строилась-то Венеция для близкого взгляда снизу, из-под расцвеченной мраморами и изразцами до небес её потной плоти – лоснящихся, дробящихся бликами нависаний балконов, балюстрад, лепных зверей, досужих разодетых матрон, которые, облокотясь на ярчайшие ковры, высовывались из окон, из полосканий занавесок, как сменные украшения… красоваться в окнах – древняя привычка венецианок, вот и Бьянка Капелло, сохранив во Флоренции верность своей привычке, озирала из окна площадь, на которой стоит теперь конный памятник её отравителю. И – гребок-рывок, и – сразу – плавность скольжения, взрезание задраным носом лодки карнизов и облаков. Грациозный гребок-рывок и… Ритмизованные приступы тошноты. Тёплая сладкая вонь клоаки. Проплывая, заглатывая порции затхлого сумрака, я не успевал заглянуть в бутылочно-зелёные, сизые, сиреневые, голубоватые расщелины водяных закоулков меж роскошными, то высокомерно-угрюмыми, то беспричинно-весёлыми, кокетливо подгримированными дворцами, но жадно устремлялся дальше, дальше, в трепетные сгущения импрессионистских мазков, в теснины осыпающихся пастелей, в акварельные набухания бесчисленных оттенков серого, розоватого, охристого, умбристого цветов с каким-то белёсым на каждом цвете, будто бы солевым, как на морских раковинах, налётом, с тёмно-красными рваными ранами отвалившейся штукатурки, тяжёлой лазурью стёкол, растениями, пившими из стен воду. Непрестанно переписывая картины калейдоскопического бесстилья, колебания наново и иначе дробили камни – смазывались в ритмизованном скольжении и корчах отражений знакомые фасады, детали декора. И – опять вырывал из плавного восторга гребок. Физически затянутый в эту баюкающую и воспринимающую пульсацию, я чувствовал, как частота членений фасадного фронта канала, измельчённость черт самоих дворцов, соизмеряясь, кротко подлаживались к плавно-прерывистому шагу гребков. Фасад – гребок, фасад – гребок. Конвульсивно-слитная красота.

В «Таймс», которую я с моим английским собутыльником просматривали в гостинице, пережидая дождь, авторитетно было обещано, что к концу века Венеция непременно потонет, выглядывать из пучины будет лишь самая высокая колокольня. А я, зевака праздный, влекомый веслом, задирал голову и не верил в неминуемость погружения. Если издали, с моря, всплытие Венеции наблюдали редкие поэтические натуры, то с подушек лодки и мне, простому смертному, чудилось, что Венеция всплывала, поднималась на манер расписного задника в опере. Расступались летейские воды-волны, отпускали из плена новую Атлантиду с сырыми густо-розовыми с золотом мозаичными фризами, ноздреватыми, пятнисто опушенными плесенью плитами на углах домов, тиной на цоколях; и верандами на крышах, где телепалось на горячем ветру бельё. В счастливой тревоге, поглаживая лаковый борт, я плыл сквозь сон, беспокойный, вязкий сон Хроноса – потеряв власть над временем, которое обратилось вспять, он всхрапывал-посапывал, где-то рядышком ворочался, вздрагивал, а Венеция, покорная наваждению, поднималась выше, выше, и вода уходила, испаряясь ли, утекая не известно куда, и лодка моя садилась на мель, её засасывал зловонный ил, в обезвоженном мираже обнажались сваи. Дубовые ли, из долматинской лиственницы…