Призраки Пянджа

— Алим! — бросил ему я. — Ты молодец! Отлично придумал с камнепадом!

Канджиев глянул на меня и едва заметно улыбнулся, но тут же подавил улыбку.

— Да ладно. Я б всё равно в него не попал. Не видел. Только заметил блик и всё.

— И всё равно додумался, куда стрелять надо. Как рука?

Канджиев махнул здоровой рукой.

— Жить буду.

Мартынов переглянулся с молчаливым задержанным лазутчиком.

— Сашка, а ты как понял, что снайпер будет в своего стрелять?

— Ну, — я отряхнулся от пыли, — либо ты, либо этот очкастый. Да только на тебе бушлат казённый. Портить было жалко.

Мартынов удивлённо уставился на меня. А потом нервно рассмеялся, даже хлопнул задержанного лазутчика по плечу. Тот не дрогнул ни единой мышцей на лице. Только обернулся и поднял взгляд на старшего сержанта.

— Ну даёшь, Сашка, — смеялся Мартынов. — Ну даёшь! Вот же придумал, а?

— Ну! — отозвался Гамгадзе, запаковывая радиостанцию в сумку. — Если б не ты, генацвале, чёрт его знает, сколько бы нам тут сидеть пришлось! Ох, ёлки-палки!

Гамгадзе кинулся к Канджиеву, который вдруг не выдержал боли. Ноги снайпера подкосились, и тот сполз спиной по камню. Радист принялся торопливо доставать аптечку и перевязочный пакет. Стал заниматься рукой Алима.

— Давай помогу, — предложил Расул тихо.

— Знать бы ещё, сдох этот сукин сын или нет, — пробурчал Мартынов, возвращая панаму на голову. — Что б не было у нас проблем дальше, по пути.

— Держи так. Ага, — сказал Гамгадзе Расулу и встал, чтобы поискать, из чего сделать Алиму шину на руку. Потом крикнул нам: — Лучше б сдох! Он, падла такая, мою Платвичку застрелил! А очень мне, понимаешь, лошадь эта нравилась! Умная была! Добрая. Жалко её!

— Зубаира так просто не убить, — внезапно для всех подал голос пленный лазутчик.

Мы с Мартыновым, стоя над ним, глянули на всё ещё сидевшего под камнем задержанного.

Тот медленно поднял голову. Посмотрел на меня сквозь свои тёмные очки.

— Он высокий профессионал. Обучение проходил у американских советников ещё до войны, — сказал лазутчик в очках.

— Хайло своё брехливое закрой, — пробурчал ему Мартынов. — Говорить на заставе будешь. И то, когда тебе разрешат, вражина. А до того — молчи в тряпочку.

Мартынов пнул полный камней халат лазутчика, мешком лежащий рядом.

— Вытряхивай и одевайся. Не хватало, что б ты ночью ещё пневмонию на холоде подхватил и сдох. Зря из-за тебя что ли шкуру подставляли? А мы теперь пешие. Нам дорога долгая предстоит.

Мы двигались пешими по ущелью, где я оставил Огонька. На единственную лошадь, оставшуюся у наряда, усадили Алима.

Лазутчик шёл первым, под конвоем Мартынова. А вот Расула под конвоем вести не стали. Даже рук ему не связали. Он свободно шёл за моей спиной, перед Гамгадзе.

— Вот значит как. Передатчики раскладывают, — задумчиво пробурчал Мартынов, когда я рассказал ему всё, что произошло после того, как они отправились дальше по тропе и оставили нас у пещеры.

При слове «передатчики» лазутчик замедлил шаг. Едва заметно повернул голову.

Мартынов рассказал мне, что при нём не было оружия и никаких документов. Что назвался он капитаном Надимом Хусейном. Однако подробностей о себе выдавать не спешил. Сказал, раз уж взяли, говорить будет только с начальством. Нам — ни слова больше о себе не проронит.

Мартынов и не настаивал. Лазутчик был спокойным, и, казалось, даже не думал сопротивляться.

— Значит, ты остальных отправил на заставу, — сказал Мартынов. — А тот, молодой пастух, который вовсе и не пастух — он всё? Помер?

— Попытался убить нас, но погиб сам, — кивнул я. — В пропасть упал.

— Вот падла такая, — плюнул Мартынов и толкнул в плечо Надима. — Ну ничего, сука очкастая. Ты нам всё расскажешь — и зачем вам эти камни-маяки, и кто твои дружки будут.

Надим пошатнулся на ногах, но даже не обернулся.

— Кстати, я тебе рассказывал, как мы этих двоих взяли? — хмыкнул Мартынов недобро.

— Да когда бы?

Он вздохнул, наполняя лёгкие разрежённым воздухом. Начал:

— Идём мы, значит, дозором. Идём спокойно. Всё нормально, никаких проблем. И тут на тебе! Выпрыгивает дед какой-то из ущелья, что справа от тропы протянулось. Руками машет.

Ну мы, значит, все опешили, за автоматы похватались. А дед и кричит:

— Стойте! Не стреляйте! У меня тут дух! Гамгадзе ему: че? Какой дух? А Алим: так от него козами воняет. Я отсюда чую. Вот тебе и дух! Старик тогда тюбетейку стянул, сорвал бороду, ну мы — хоть стой, хоть падай. Хорошо — в седлах были. Никакой это не старик оказался. Расул, вон.

Мартынов кивнул назад, туда, где шёл старший сын Айдарбека.

— Ну он нам и говорит, — продолжал старший сержант, — я, мол, заметил вас ещё на той стороне ущелья. Увидел, как идёте. Ну вот и завёл врага, которого вёл в горы, в низину, между скал. А потом сбежал от него.

Мартынов сдержанно улыбнулся и продолжил:

— Ну и повёл нас Расул к нему, к нарушителю этому. Мы его и взяли. Так что — Расул молодец. Единственное, вот что мне сказал: я вам его помог схватить, а вы, взамен, пришлите кого-нибудь, чтоб с этой бандой душманов разобраться, кто моей семье угрожает. А я ему — не боись, боец. Начальник заставы у нас умный. Придумает, как тебе помочь.

Я обернулся. Глянул на Расула, который молча шёл в середине цепочки. Вот он был похож на своего отца. Парень был молодым, однако возраст пастуха определить сложно. Слишком сильно горы и тяжёлые условия жизни старят людей. Ему одновременно можно было дать и тридцать лет, и тридцать пять, и сорок.

Как и у отца, у Расула было кругловатое, смуглое и плоское лицо с маленькими глазами. Он носил короткие чёрные волосы и короткую же редковатую бороду.

Одевался похожим образом, как и лазутчик — в чапан с шароварами, только на голове носил войлочную тюбетейку с заковыристым узором.

— А я тогда ещё спросил его, — вклинился Гамгадзе, слушавший наш разговор, — для чего тебе борода? Для чего морду сажей натёр? От кого маскируешься? А что ты мне сказал? А? Что сказал, Расул, генацвале?

— Чтоб за деда сойти, — протянул Расул немного мычащим, низковатым голосом. — Чтоб не узнали.

Пограничники кратко, но звонко и немного нервно рассмеялись.

— Кто не узнал? Козлы горные? — сквозь смех спросил Мартынов.

Внезапно развеселившиеся пограничники замолчали. Всё потому, что заговорил Надим Хусейн.