Продавщица. Галя, у нас перемена!

Перед глазами у меня всплыло вдруг лицо моего бывшего сожителя Толика.

— Я тоже за макулатурой по квартирам ходил! — гордо сказал он мне как-то, выпятив грудь, будто надеялся увидеть на ней пионерский галстук. Однако была только растянутая фуфайка со свежепоставленными пятнами от супа.

— Ты? — удивилась я.

— Ага!

— И как?

— Отлично! — заржал Толик, смачно рыгнув и обнажив две дырки от отсутствующих передних зубов. — Я зашел в одну квартиру, там женщина какая-то с пацаном жила. Она говорит: подождите, я сейчас. И ушла в комнату. Я вижу: велик стоит, новехонький, «Школьник». Я у родителей просил-просил, а они покупать отказались. Денег у них не было. Ну я взял его и уехал… Еще собирал деньги «в помощь голодающим детям Африки». Старушки больше всех давали, они жалостливые. А еще обедами кормили. Хватало!

«Ну и урод!», — подумала я, но вслух говорить ничего не стала. Рассказывать ему, как плакал тогда мальчишка, лишившийся велосипеда, было бесполезно. Как это я совсем забыла, что альтруизм и честность совсем не согласуются с Толькиными принципами…

На улице было уже довольно прохладно, но солнечно. Осень в этом году в Москве выдалась просто шикарная. Я даже выходила пораньше на работу, чтобы успеть насладиться природой, и специально выбирала путь от метро до школы не дворами, хотя так было бы гораздо короче, а напрямик, по широкой аллее, по обе стороны которой росли раскидистые деревья. Шагая на уроки, я любовалась багряной опадающей листвой и вдыхала холодный утренний воздух. Казалось бы, еще совсем недавно я выгуливала свой легкий, почти летний плащик. А всего спустя пару недель и в теплом пальто иногда приходилось ежиться. Вот бы мне сейчас снова где-то заполучить пальтишко, которое я себе купила в ноябре 1956 года, получив зарплату на заводу за работу штамповщицей. Не удастся, наверное.

Где-то в этом пальто, скорее всего, рассекает по улицам настоящая Даша. Мне вдруг в голову пришла сумасшедшая и совершенно невероятная мысль, которая раньше меня не посещала. Может быть, произошла рокировка: я попала в СССР, а Даша — наоборот, в наши дни? Получается, что я пытаюсь приспособиться к реалиям 1963 года, а потерянная Дашутка бродит по Питеру в 2024-м? Смотрит, как по улицам летают, сбивая зазевавшихся прохожих, электросамокаты, прохожие — все сумасшедшие, разговаривают или сами с собой (из-под шапок не видно беспроводную гарнитуру) или с кем-то другим по каким-то брусочкам, прислоненным к уху? И разговаривают они о чем-то своем, непонятном: каких-то блокчейнах, твитах, тик-токах, что-то «сендят», «аппрувят», «имайлят», рассуждают про «токсичность», какие-то неведомые «личные границы»… Если настоящая Даша оказалась в садике у Александринского театра, из которого так внезапно исчезла я, она ни за что не сможет сориентироваться в современном гиперактивном мире, напичканном технологиями… Ладно, подумаю об этом позже.

Моя миссия в шестидесятых была мне пока не очень понятна. Случайность ли это? Или же в этом заключен какой-то смысл? В прошлый раз мое путешествие было довольно продуктивным: мне удалось помочь своей подруге Лидочке. А что будет в этот?

Однако не могу сказать, что я прямо совсем уж сидела без дела. Вот Анечке, кажется, глаза открыла. И случайно оступившегося подростка Сережку Лютикова мне удалось вытащить из серьезной беды Агриппина Никитична, к которой он тем вечером заявился на порог, отчаянно краснея и мямля свои корявые извинения, конечно же, простила дурня, даже накормила его пирогами и тройку по пению в четверти милостиво исправила на четверку.

— В конце концов, не собирается же он оперную сцену покорять, — разумно объяснила она мне, когда мы втроем с ней и Катериной Михайловной чаевничали в учительской вечерком. — А отчим этот его поколотит за тройку. Видела я эту морду — приходил как-то за ним. Ему же неважно, что пацану медведь на ухо наступил. Я Сереже объясняла-объясняла, как нужно петь: «Неба утреннего стяг»… Но он не улавливает. Да если честно, и петь ему сейчас особо не стоит — голос ломается. Я раньше в хоровом училище преподавала. У нас мальчики, как только голос начинал ломаться, в хор не ходили — только на сольфеджио. Не волнуйтесь, Дарья Ивановна, не буду я ему тройкой аттестат портить. Добрый мальчишка, смышленый. Протянул мне деньги и зарыдал, еле успокоила. Уж не знаю, что у него случилось, но видать, что-то серьезное…

— Ваша правда, — обрадованно вздохнула я. От сердца прямо отлегло. — Он вообще рисовать любит. Значит, наша договоренность в силе?

— А то! — совсем бодро, по-девчоночьи подмигнула мне старая учительница. — У Вас, Дашенька, прямо талант к педагогике. Вы были бы очень хорошей мамой, честное слово.

Я мрачно поджала губы. Агриппина Кузьминична, сама того не подозревая, ненароком наступила мне на больную мозоль. К сожалению, так сложилась жизнь, что мамой мне уже не стать. Возраст под полтинник, да еще и эндометриоз. Кто испытал на себе эту болячку, знает, что это крайне неприятная штука. Хотя… кто знает? В прошлый раз я пробыла в роли молоденькой штамповщицы Даши несколько месяцев. Кто знает, вдруг в этот раз повезет, и мне удастся задержаться подольше? Пожалуй, не буду-ка я так холодна со своим теперешним ухажером Николаем, и соглашусь сходить с ним в кафе «Мороженое», тем более что во время прошлого своего путешествия в СССР я так и не смогла это сделать: это заведение, ставшее впоследствии культовым, тогда еще не открылось. А тут предоставилась такая шикарная возможность. Грех не воспользоваться…

— Правильно! — поддержала разговор Катерина Михайловна. — Вы знаете, Дашенька, они ведь еще совсем дети… Нет, я не о том, что нужно идти у них на поводу и на все закрывать глаза. Но одним из самых тяжких преступлений педагога я считаю добивание лежачего, если Вы понимаете, о чем я говорю. Дети часто этим грешат, но на то они и дети, что часто не осознают последствия своих поступков. А вот когда педагог этому потворствует — самая настоящая мерзость. А Сережа этот — очень любознательный парень. Он тут болел неделю, я к нему домой ходила. Так у него вся комната рисунками оклеена. Всех соседей портреты нарисовал! Как в картинной галерее! Ему бы в девятый класс пойти, да отчим ему постоянно талдычит, что он на шее сидит. В ПТУ его сплавить хочет и на работу поскорее.

Я призадумалась. Надо бы действительно проследить, чтобы Сережка не ушел после восьмого класса в ПТУ, а благополучно доучился до конца десятого и поступил в художественный институт. Талант нужно направлять в нужное русло. А то, чего доброго, снова свяжется от уныния и отчаяния с этим Гвоздем, и тот его научит деньги рисовать. А потом несостоявшийся фальшивомонетчик будет с Егоркиным отчимом перестукиваться в камере.

Тут внезапно открылась дверь и вошла завуч Наталья Дмитриевна.

— Ах, вот вы где! — удовлетворенно сказала она, садясь за свой стол. — Как раз хотела с вами поговорить!

Катерина Михайловна едва слышно и очень изящно выругалась. Она как раз уже начала застегивать полусапожки на распухших ногах и собираться домой. Я очень ее понимала: как и я, моя коллега терпеть не могла всякое «пропесочивание» пионеров, впрочем, как и остальные педагоги, которые на уроках по уши насыщались воспитательной работой и, в отличие от завуча, не испытывали никакой радости от унижения детей.

— Готова поспорить, — как-то шепнула она мне, — что наша Наталья Дмитриевна в молодости той еще оторвой была. Как правило, такие набедокурят, а потом строят из себя невинных овечек. Соседка моя, Зоюшка (Вы ее не знаете), то и дело любит Риточку мою, которая на новоселье приходила, уму-разуму поучить, а у самой — условка за кражу платья в магазине. Я ей так прямо однажды и сказала: «Не выпендривайся, Зоя, срок еще не вышел». Она теперь со мной не здоровается, зыркает только недобро. Ну а мне, собственно, все равно.

Я смотрела на завуча, чуя недоброе.

— Я Вас не задерживаю, Катерина Михайловна, — сказала Наталья Дмитриевна, плотоядно облизываясь. Кажется, она предвкушала уже, как несчастный Лютиков в кандалах едет в Сибирь на каторгу. — Мне нужно поговорить с Дарьей Ивановной, как классным руководителем этого… как бы помягче выразиться… нарушителя дисциплины, позорящего образ советского пионера, и с Агриппиной Кузьминичной, как потерпевшей.

Я невольно поежилась. Бр-р. Хорошо еще, что наша Наталья Дмитриевна не в органах работает. У нее бы на допросах все писались.

— Какой такой потерпевшей? — делая вид, что ничего не понимает, воззрилась на завуча своими добрыми выцветшими глазами пожилая учительница.

— Как же так вышло, Агриппина Кузьминична, что он украл у Вас кошелек? — задумчиво спросила завуч, сверля ангелоподобную старую учительницу своими хищными глазами. — Надеюсь, Вы уже написали заявление? Я вот тут и характеристику приготовила.

— А? — Агриппина Кузьминична снова подняла на завуча ничего не понимающие глаза.

— Не помните разве?