Проклятый Лекарь

Чёрт.

А я как раз собирался перехватить Варвару у кофейного аппарата и предложить ей чашку «сочувствия». Придётся отложить светские манёвры и готовиться к разбору полётов.

Дверь за последним врачом закрылась. Мы с Сомовым остались одни в звенящей тишине ординаторской.

Он не спешил начинать разговор. Он медленно, с наслаждением отпил свой утренний кофе, поставил чашку на стол и только потом сложил руки в замок, устремив на меня свой тяжёлый, изучающий взгляд.

Началась очередная партия в «шахматы».

— Пирогов, объясните мне одну вещь. Простую, — начал он. — Почему пациенты, с которыми вы контактируете пять минут, потом идут напрямую к вам? Почему они устраивают скандалы своим лечащим врачам и требуют лечиться только у вас, полностью игнорируя всю нашу выстроенную иерархию?

— Не понимаю вопроса, Пётр Александрович, — я сохранял на лице маску невозмутимости. Хотя, конечно, я все понимал. Тут было только два варианта. — Я просто делаю свою работу.

— Не понимаете? — он слегка повысил голос. — Пациентка Воронцова сегодня утром устроила настоящий скандал. Она требовала, я цитирую: «Немедленно перевести меня под личное наблюдение доктора Пирогова, потому что все остальные в этой клинике — некомпетентные мясники!»

— Ну что, мне теперь специально плохо работать, чтобы не вызывать у пациентов симпатию? — я развёл руками. — Если люди видят результат и хотят продолжить лечение у конкретного врача — разве это не лучшая реклама для вашего отделения? — я нанёс ответный удар, переходя от обороны к нападению. — Лучше уж так, чем как некоторые ваши врачи. Лечить паховую грыжу мазью от ревматизма и называть это «новаторской методикой».

Сомов был явно задет. Он смутился, но быстро взял себя в руки.

— Это была временная погрешность в диагностике! Егор просто… переволновался.

— Погрешность? — я усмехнулся. — Пётр Александрович, он спутал пах со спиной. Это не погрешность. Это топографический кретинизм.

Сомов устало потёр переносицу.

— Ладно, Пирогов, вы победили. Дело в том, что Воронцова наскандалила так, что это уже дошло до главврача. Морозов лично распорядился перевести её в наше отделение. Под ваше личное попечение.

Морозов сам отдал мне в руки ценный источник Живы. Либо он не понимает, что делает, либо это часть какой-то более хитрой игры. Скорее второе.

— Вы справитесь? — Сомов поднял на меня усталые глаза. — Она сложный пациент. Не в медицинском, а в человеческом плане.

— Разумеется, Пётр Александрович. Спасибо за доверие.

— Это не доверие, Пирогов, — проворчал он. — Это головная боль, которую вы же мне и создали. А теперь идите и разбирайтесь с ней. И постарайтесь больше не создавать прецедентов, из-за которых мне приходится оправдываться перед Морозовым. Это может быть чревато вашим увольнением.

Выходя из ординаторской, я позволил себе лёгкую улыбку. Живы много не бывает. В сосуде тридцать три процента. Надо набирать обороты.

Но сначала — Синявин. Его загадка интриговала меня куда больше, чем капризы старой аристократки. Воронцова подождёт.

Я шёл к его палате уверенный в своей гипотезе. План был прост: подтвердить её, назначить правильное лечение, получить свою порцию Живы. Но как только я открыл дверь, вся моя радость испарилась.

Палата превратилась в филиал реанимации. Пациент лежал в центре сложной паутины из прозрачных трубок и разноцветных проводов.

Кислородная маска с глухим шипением закрывала половину его лица, мониторы над кроватью отображали хаотично пляшущие графики, а капельницы создавали целый лес из металлических штативов вокруг кровати.

Атмосфера в палате была тяжёлой, почти осязаемой.

Монотонный, тревожный писк мониторов создавал саундтрек к поражению. А в воздухе смешался резкий запах лекарств и чего-то ещё — того неуловимого, сладковатого аромата.

Дежурная медсестра, молодая девушка с уставшим, бледным лицом, вскочила при моём появлении.

— Доктор Пирогов, вы пришли! — в её голосе было искреннее облегчение. — У нас ночью было резкое ухудшение. Сатурация — насыщение крови кислородом — упала до семидесяти, пришлось подключать его на максимальный поток.

— Антибиотики? — спросил я, подходя к кровати и глядя на пациента.

— Даём по вашей схеме, внутривенно, — она покачала головой. — Но… словно воду льём. Реакция нулевая. Температура не падает, хрипы в лёгких только усиливаются.

Я активировал своё некро-зрение, фокусируясь на потоках Живы в теле пациента. То, что я увидел, заставило меня мысленно выругаться.

Аура Синявина едва теплилась, как догорающий фитиль свечи на сильном ветру. Но хуже всего выглядели его лёгкие. Они почти не «дышали» энергией, жизненная сила словно обтекала их, не в силах проникнуть внутрь.

И что самое паршивое — я отчётливо видел следы воздействия антибиотиков, которые назначил вчера. Они не боролись с «мутью». Они, наоборот, подкармливали её. Тёмный туман в его лёгких становился плотнее и агрессивнее.

Что-то не так. Антибиотики должны были сработать.

Значит, нужно копать глубже. Я должен спасти этого пациента. А иначе вместе с ним умру и сам.

У кровати, сжимая в руках скомканный платок, сидела женщина лет тридцати пяти. Анна Синявина, его жена — я помнил её по документам. Глаза красные от слёз и бессонной ночи, но спина идеально прямая. Она держалась из последних сил, как солдат в последнем бою.

— Доктор? — её голос дрогнул. — Что с моим мужем?

— Скоро мы это выясним, — ответил я, доставая из кармана халата свой рабочий планшет.

Экран загрузился, показывая список исследований. Общий анализ крови, биохимия, посевы… Всё то же самое, что и вчера, только показатели стали хуже. Стоп. Что это?

В самом низу списка, добавленный кем-то другим, был новый пункт, которого вчера точно не было. «Анализ архивной пыли на содержание спор редких патогенных грибов».

Я моргнул. Перечитал ещё раз. Нет, не показалось.

Кто, чёрт возьми, назначил этот анализ? Я — точно нет. Сомов? Но зачем ему это? И откуда он мог знать? Кто вообще ходил в архив, чтобы взять пробу? Вопросов было больше, чем ответов.

Я открыл результаты анализов. И все встало на свои места.

Глава 17

Я смотрел на экран планшета. Результат анализа архивной пыли был открыт на нём.

Чисто. Абсолютно чисто. Никаких патогенных грибов, никаких аномальных спор, ничего, что могло бы объяснить критическое состояние Синявина.