Родная партия
Шрифт:
— Что за зелёный змий?
— Да про водку или что вы там пьете… — Леонид хитро прищурился.
— Нет, больше никакого алкоголя. Да я и не пью совсем, — осекся, быстро вспомнив, кем был Андрей в прошлой жизни. — Проблема в другом. Меня отправляют в Афганистан.
У Леонида сигарета выпала из пальцев. Он неосторожно захлопал по внутренним карманам серой куртки, будто ища запасную сигарету.
— Вот как жизнь повернулась…
— Да задом она повернулась ко мне. Обидно до жути.
— Ну да, несправедливо.
— Извините меня, Леонид. Не хотел вас обижать. И простите за то, что до сих пор не узнал судьбу сына.
— Я не обижаюсь,
Леонид замолк, погрузился в мрачные мысли. На его напряженном лице с дачным загаром морщины заиграли.
Мне хотелось обнять этого простого мужика. Стоит лысоватый, состарившийся под тяжким грузом непонимания, как дальше жить и где искать правду, стоит мужичонка и курит; и я всё смотрел на него, всё не мог отделить от воспоминаний эту фигуру, столь знакомую по моей жизни, моей реальной истории из 2028-го, реальность смешалась с памятью, превратилась в большой туман неясности; русский народ отразился в этом мужике, типичном и с немногострочной биографией, он слез не бросает, а только дымит в небо: правды нет ни на земле, ни на небе, но стоять нужно, жизненно необходимо, иначе сломают, затопчут, скрутят в бараний рог…
– Как только выясню, где находится ваш сын, в первую очередь отправлю новость. Думаю, на месте мне будет проще разыскать его. А теперь поехали ко мне домой.
Леонид, кивнув головой, умеючи бросил окурок в Москву-реку.
В квартире, пока мы ехали, уже оказался Григорий Максимович. Он сидел в кабинете и кому-то напряженно говорил по телефону. Разговор шел по-разному, но чаще я слышал упрашивающие нотки.
Виктория Револиевна пыталась скрыть заплаканное лицо макияжем, но получилось скверно. Глаза красные, как горящие угли, выдали её целиком.
– Андрюша, ну почему ты не рассказал? Ведь время решает! – трепетая передо мной, она пыталась найти точку опоры в наблюдаемом ею живом сыне, но покой ей только снился. – Если б ты сказал сразу, мы что-нибудь попробовали сделать!
– Что именно? – смутился я.
– Григорий сейчас всех знакомых обзванивает, – ответила Виктория Револиевна. – Может быть, попробуем тебе сделать бронь.
– Бронь?
Забавно, что и в моем двадцать восьмом такое же слово использовали. Видимо, блат на подобный иммунитет от армии пошел из СССР. Но мне не нужен был блат, не нужна была бронь. Они не понимают, что творят.
Если я заруиню свой путь во власть, то кто тогда остановит Апокалипсис? Кто не допустит ядерных ракет, падающих на таких слабых и беззащитных, как я, например? Да тот же мужик в милитари, что стоял рядом со мной в метро и слезился про то, что война его настигает на каждом шагу, куда бы он не сбежал – он разве не заслуживает освобождения от ядерной гильотины? Когда ему расплющило голову американской боеголовкой, когда его тело разлетелось ошметками по вагону, когда человека в секунду стерло – разве не заслуживает он справедливости и права на спокойное небо, чистое от бурь между высокими лбами из мира политики?
Если я провалюсь и не войду в ЦК КПСС, то будет упущен шанс на изменения. Сейчас я сижу в кресле, куда меня усадила Виктория Револиевна, и в правую руку сунули бокал красного, видимо считая, что тяжесть ситуации позволяет расслабиться. Пить вино не хотелось, но бокал не отпускал, иначе мать Андрея снова словит тревожность, начнет трепетать, бегать, суетиться…
Им не понять,
что меня, зумера, судьба наказала дважды – и в двадцать восьмом, и в восемьдесят пятом. Им не понять ни моей горечи утраты, ни моих переживаний; я не считаю окружающих пластиковыми и бесчувственными людьми, они просто не понимают меня.Да я и себя понять не могу порой…
– Пусть закончит звонить, мама. Это решение Политбюро ЦК КПСС. После него мне гарантирована должность в Отделе ЦК. Вы сейчас больше вредите, чем приносите пользу.
Виктория Револиевна резко остановилась. Она буквально расширилась от разрастающегося гнева.
– Закончит звонить? Ах, закончит звонить?! Андрей! Ты в своем уме вообще? – закричала она. – Ты у меня единственный сын. Я ради чего всего этого достигала? – руками провела по гостиной. – Вот это вот всё? Оно кому должно достаться? Лире, что ли?! Да у неё золотая ложка изо рта не вылезала, ей никаких квартир не надо, машин не надо, и дач тоже! У неё всё есть, у этой ветренной дуры! А ты у нас один. Один! И тебя словно намеренно отправили в Афганистан, чтобы ты там погиб.
– Это домыслы. Пустой разговор. Ты не пойдешь против решения партии. Мы все это понимаем.
Виктория Револиевна захотела вставить слово, но речь оборвалась на гласной. Минуту наблюдая на меня, она разразилась страшнейшим матом: словесный понос летел в адрес неблагодарного сына, тупорылой компартии, дебильного комсомола и никчемных мужиков во власти. От мастерства мата я приоткрыл рот, а Курочка, весь этот час игравший роль немого наблюдателя, артистично улыбался. Ему нравилось, как люди открывали свое истинное я.
– Мы должны подчиниться решению Центрального комитета, – пришлось настойчиво повторить, чтобы остановить эту ругань.
Из кабинета вышел ошарашенный Григорий Максимович.
– Что за брань, Вика? Что это такое? Прекрати немедленно.
Обещание мать Андрея не сдержала, но я и не надеялся. Но Виктория Револиевна включила русскую женщину – лишь додавив на неё до конца, заставив чувствовать возможную потерю самого ценного в жизни, она сбросила свою номенклатурную одежду, все маски упали и с хрустальным звуком разбились, и она открыла словесный огонь по Григорию Максимовичу. Теперь я уже боялся, как бы не началась драка между ними.
– Родители, успокойтесь, – смеялся Курочка.
– Вот когда родишь сам сына, тогда и будешь затыкать мне рот! Ты что?! Это наш единственный сын. Очнись!
– Я пытаюсь решить вопрос, – виновато промямлил Григорий Максимович. От всесильного директора автомобильного завода не осталось и следа. – Созвонился с двоюродным братом. Возможно, получится найти болезнь против Афгана.
– Не нужно ничего решать, – громко заявил я.
– Нужно, – ответила Виктория Револиевна.
– А ты правда хочешь служить? – спросил Григорий Максимович.
– Не служить. У меня командировка по линии комсомола. Налажу пропаганду в ДОМА, сразу домой. К новогодним обещали вернуть.
– Но это просто смешно! – воскликнула Виктория Револиевна, хлопнув в ладоши. – Что ещё за ДОМА?
– Демократическая организация молодежи Афганистана. Афганский комсомол. Они запросили помощи у ЦК, я организую работу комитетов в провинции.
– Даже не в Кабуле? – Виктория Револиевна схватилась за голову.
– Штаб располагается в столице. Успокойтесь, пожалуйста. Выслушайте меня. Чему быть, того не миновать. Я должен отправиться в командировку. Против решения члена Политбюро идти опасно. Нужно пережить это.