Родные дети

Только б глянуть на всех этих детей... Кажется, сегодня они спят в мрачных комнатах. Мальчики и девочки. На нарах в два этажа.

Кажется, они спят — так как только услышали они беспрекословное «Schlafen»¹³, как все, сразу все закрыли глаза: Юрис, Петерс, Грегор, Ганс... другие мальчики.

Юрис, Петерс, Владис, Грегор, Ганс и другие ребята — они все говорят по-немецки и помнят себя только в мрачных почти пустых комнатах, в серой одинаковой одежде, они все делают по команде директора мистера Годлея, фрау Фогель, доктора герра Хопперта, мисс Джой и других надзирателей.

Кто самый страшный из них? Все надзиратели сажают в карцер, оставляют без обеда — без той миски нищенского супа и куска черного хлеба. Они не разрешают наказанным за самую малую провинность выходить на прогулку. Так хочется погулять, они же не видели ничего другого, кроме этого чахлого сада, если можно назвать садом три подстриженные липы и дорожку, обсаженную кустиками люгуструма, и совсем пустынный плац, на котором поутру дети должны делать гимнастические упражнения.

Но это все-таки развлечение в суровой жизни сиротского дома. Каждую субботу и каждое воскресенье их водят в церковь. Но и тут фрау Фогель строго запрещает по дороге смотреть по сторонам, разглядывать встречных, разговаривать между собой. Патер произносит нудные и строгие проповеди, и не выпадает на их долю ни единой улыбки, ни одного теплого лучика внимания и любви.

Но дети — везде дети. Им хочется поиграть, побегать, даже если за это их накажут. Чаще всех попадает Гансу, светлому, синеглазому Гансу, которого интересует все на свете и который даже лазил на забор и смотрел на улицу, пока его оттуда за ноги стащила по приказу фрау Фогель и мисс Джой служанка Гертруда. Тогда ему спустили штаны и больно высекли. Но через несколько дней Ганс нашел новое развлечение. В углу двора под трубой он обнаружил раненого воробышка. Тот почти не дышал, его крылышки вздрагивали еле-еле. Ганс взял его в руки и поднес к щеке, начал греть своим дыханием, потом поднес к губам и даже как-то непроизвольно поцеловал.

...А его самого тут никто никогда не целовал. Да он и не думал об этом, он, наверное, и не знал, что таких, как он, семилетних мальчиков могут целовать, ласкать — он давно забыл об этом... Ведь ему не было еще и трех лет, когда его оторвали от бабуси Василины. Он стоял задумчивый, растроганный каким-то незнакомым теплым чувством и не заметил, как возле него кто-то остановился. Испугавшись, он спрятал птенчика за пазуху.

— Дай и нам, покажи! — услышал мальчик.

Он обернулся и успокоился. Возле него стояла Линда с маленькой Ирмой. Линда была старше его, ей пошел уже девятый год, но игралась она почему-то с ним, может, потому, что их всегда перевозили вместе из дома в дом. Маленькая, худенькая Ирмочка попала к ним недавно, и Линда сразу взяла ее под свою защиту.

Она вообще была очень энергичной девочкой — может, еще и поэтому дружила с непоседливым, ко всему любопытным Гансом. Они все время что-то придумывали. А Ирма тоже сразу потянулась к ней. Только сначала, когда ее привезли, она звала Линду Линой...

— Покажи! — попросила и она.

Ганс тихонько достал птенчика.

— Только не трогайте, он покалечился, видишь, ножка поломанная.

— Надо завязать, — сказала Линда. — Вот где нам взять тряпочку? А если я оторву маленький, совсем малюсенький, кусочек от рубашки? Никто же не заметит!

Но рубашка была из такого грубого полотна, что оторвать было просто невозможно.

— Я оторву конец завязки от передника! — быстро решила Линда. — Держи, Ганс.

О, ужас! — вместо маленького кончика оторвалась вся завязка.

— Ой, что же теперь делать? — испугался Ганс. — Вечером фрау Фогель увидит и накажет тебя.

— Ничего, — покачала головой Линда, — давай птенчика, мы перевяжем ему ножку. Бедненький, мой маленький! — Она точно так же прижала птенчика к своим щекам, грела в ладошках, как это делал несколько минут до того Ганс. И маленькая Ирма гладила его пальчиками.

— Знаете что, — сказал Ганс, — нужно нарвать травы и сделать ему гнездышко, и он будет жить с нами.

— Пусть живет с нами! — попросила и Ирма.

— И вместо того, чтобы летать везде, где захочет, он будет жить в сиротском доме за высоким забором... — печально произнесла Линда.

— Нет, он выздоровеет и полетит, — уверенно сказал Ганс, — а если не сможет перелететь забор, я залезу и пущу его лететь прямо вверх. Я уже лазил.

— Ты забыл, как приказали тебя побить, и Гертруда это сделала?

— Ну и что? — непокорно тряхнул светлым чубчиком Ганс. — А за обедом надо припрятать кусочек хлеба и принести сюда. Только никому нельзя ничего говорить.

Так и решили. За обедом Линда как-то закрепила передник, и никто не заметил, что он висит без одной завязки. Но мисс Джой бросилось в глаза, что трое детей побежали сразу после обеда во двор и спрятались там в углу между серой стеной дома и высоким глухим забором.

Неслышными шагами, словно хитрая кошка, что охотится за неосторожной птичкой, мисс Джой приблизилась к детям. Костлявая, с лошадиным вытянутым лицом и лошадиными желтыми большими зубами, в ней не было ничего привлекательного, ничего женственного. К детям она относилась брезгливо, как к каким-то вредным насекомым.

Она была как раз под стать фрау Фогель с ее озлобленной ненавистью и яростью к этим детям.

Кем только не была она в своей жизни, пока не попала в сиротский приют англо-американской зоны! Правда, чаще, как и большинству учителей, а еще больше учительниц в Америке, ей приходилось быть безработной. Всю жизнь она проклинала свою профессию, которая оплачивалась хуже, чем уборка мусора на улицах. Ей всегда надо было искать дополнительные приработки. Приходилось в свободное от школы время и щетки продавать, и посуду мыть в придорожных трактирах, и быть рассыльной.

Она отказалась от мысли о замужестве потому, что замужних учительниц освобождали в первую очередь, а об учительницах с детьми и речи не могло быть. Поэтому, когда мисс Джой удавалось устроиться на работу, она меньше всего думала о детях, она старалась лишь угодить начальству. Вот что было главным, а не какие-то там уроки! Учителей, которые честно думали и работали, сразу обвиняли в «большевистской агитации» и немедленно увольняли.

Два года тому назад закрыли школу, в которой она проявила себя в качестве весьма старательного исполнителя требований начальства, и она опять, чуть ли не в десятый раз за свою жизнь, оказалась безработной. Однако вскоре она получила приглашение на работу — ехать воспитательницей в сиротский приют в Германию в англо-американскую зону. Сцепив зубы, она согласилась, выслушала подробные инструкции и таким образом оказалась с фрау Фогель и герром Хоппертом — их достойной коллегой.

Собственно говоря, что было ужасного в том, что трое детей забавляются маленьким птенчиком? Ведь у них не было никаких игрушек, никаких развлечений. Книги, кроме школьных, старых, потрепанных немецких учебников, им давали только религиозные — такие неинтересные, такие для них нудные!

Но пойти после обеда самовольно в сад, выносить хлеб, хлеб, который так экономно выделяется Гертрудой каждому, — это уже было серьезным нарушением дисциплины! И внезапно она заметила еще и то, что передник на Линде болтается, а тесемкой от него перевязана ножка воробья!