Русские не сдаются!

Гадят где попало, любой куст — отхожее место. Да чего там — трава чуть повыше тоже сойдет. Рой мух… мыши… осы и пчелы… А люди, в основном, грязные. При этом у многих офицеров был чуть ли не фетиш на чистую одежду. И вот они… чуть ли не с кружевными чепчиками, а ногти не стрижены и черные от грязи. Такими руками едят, что сложно в них вовсе определить руки, словно земля оживает и тянет кусок солонины в рот. Животами маются? Удивлен, что холеры с чумой в войсках нет! Впрочем… И эта зараза есть.

Четко выстраивалась очередная моя цель в этом мире. Я хочу добиться того, чтобы русская армия имела меньше санитарных потерь. Ранее я думал, что катастрофа с небоевыми потерями была только во время Русско-турецкой войны, что вот-вот разразится. Так как же не быть смертям, когда только по тому, что я помню (а там-то цифры через века дошли наверняка неполные), более тридцати тысяч померло во время одной лишь каомпании к Крыму? Боевые и то в десять раз меньшие.

— Что люди говорят? — спросил я у сержанта.

— Стрекочут, как те сороки. Мол, Норов норов показал, корабль русский не отдал, — словно частушку пропел Кашин.

Норов норов показал? Тавтология какая-то. Да и я мог и хотел что-нибудь другое показать всем тем, кто сдаваться хотел. А так… Норов — это нрав. И тогда все становится на свои места. Говорящая вышла фамилия, подходящая, я — Норов, и нравственный, и со нравом.

— Ты, сержант, сам слушай, что люди говорят, да солдаты пусть прислушиваются. Воно как — сколько дней прошло, а уже стихи обо мне сочиняют! — усмехнулся я.

Мы стояли уже сколько времени у палатки фельдмаршала. Я понимаю, что время тут течет медленно. Но не настолько же…

— Ух ты ж… Простите вашбродь, — присвистнул Кашин и сразу повинился.

— А и правда хороша! — не выдержал и я, и так же обратил внимание.

И, нет, она не была красавицей. Просто она была женщиной. Первой, увиденной мной женщиной в новой жизни. И что же тут сказать, когда и говорить ничего не хочется… Молодой организм…

— Господам понравилась Леска? — вдруг материализовался интересный типчик.

Маленький, толстенький, с кипой на голове. Захочешь увидеть сплошь заклешированного еврея? Так вот он! И даже пейсы болтаются. Не путать с бейцами [идиш. мужские тестикулы]. Впрочем, наверное, у этого колоритного товарища и бейцы, и пейсы. Рядом с такой дамочкой всё нужно наизготовку иметь.

— Рanowie pragna kobiete [польс. паны желают женщину?] — спокойно, буднично, будто булку предложил маркитант.

Хотя… Да предлагаемая женщина вся была будто сдобной опарой — сплошной булкой в центнер весом. И она так смотрела на меня, что мне хотелось сказать о своей несъедобности.

— Z tym pieknym moge za darmo [польс. с этим красивым могу бесплатно] — пробасила дамочка.

Это, конечно, лестно, от любой женщины услышать. Но…

— Не нужно! — усмехнулся я.

Я себе хозяин, даже и молодой строптивый организм будет мне подчиняться. На поводу у страстей идти я не собирался.

— Ты, Исхак, найди меня, справить торг нужно! — сказал Кашин, не отрывая взгляда от женщины.

И откуда сержант уже знаком с маркитантами? Быстрый, сообразительный, нужный человек. Нам приварок к столу пригодится. Понял я уже, какой паек у солдата. Не важный, и это. мягко сказать. Если заниматься физическими упражнениями, то явный дефицит калорий будет.

— Унтер-лейтенант Норов, вас ожидают! — позвали меня от входа в шатер командующего…

Вдохнув-выдохнув, поймав любопытный взгляд на себе, проследив, как офицер посмотрел, на еврея и его «товар», я направился в шатер командующего. Краем зрения увидел, как вслед меня перекрестил Кашин. Да ну! Всё нормально будет. Все же люди, даже если они наделены властью.

Мужчина в шатре напротив меня смотрелся человеком, недовольным всем. Его рельефные скулы, чуть продолговатое лицо, немного впалые глаза — всё создавало впечатление, что я имею дело с человеком злым, злым и решительным. Бурхард Христоф Миних, в русской традиции Христофор Антонович, словно бы стремился прожечь меня своим въедливым взглядом, а я отбивал его зрительные атаки своим безразличием и почти что отсутствием чинопочитания.

— Ваших объяснений недостаточно, чтобы я повлиял на вашу судьбу в том ключе, в каком вы желали бы, — разговаривал со мной на родном, немецком языке, фельдмаршал Миних.

— Будет ли мне дозволено сказать в свою защиту? — спрашивал я.

— Как у вас это получается: вы у меня спрашиваете, а я слышу такой тон, будто вы от меня требуете? — сказал Миних и попробовал усилить свою атаку взглядом.

И вновь он потерпел фиаско. Для того, чтобы я чувствовал себя неудобно под пристальным взглядом Миниха или иного высокопоставленного русского вельможи, нужно осознавать ценность и важность этого чиновника или полководца. У меня пока не получается воспринимать фельдмаршала Миниха как великого человека, перед которым я, вроде бы как, должен пресмыкаться. Напротив сидел, в то время как я стоял, сильный человек. Это ощущалось предельно точно. Но и я не считал себя слабым.

А ещё меня раздражали все эти словеса. Так и хотелось называть всех товарищами либо гражданами, комрадами! И все кругом морщатся и даже вслух говорят, что моя речь какая-то не такая. А чего бы ей быть «такой»? Но я стараюсь.

— Ваше высокопревосходительство, кроме того, что я не мог допустить сдачи фрегата, что легло бы позором и на русский флот, и на русскую армию, я ещё и выполнял приказ. Мне было велено доставить мортиры и осадные орудия к Данцигу. Я это сделал.

— И потеряли одно орудие, которое обошлось в немалые деньги казне, — парировал Миних.

— Но четыре орудия доставил! — настаивал я на своём.

— Вы дерзкий юноша… Своими действиями сильно смутили и меня, и флотских. Думаю, что они ждут вашего наказания…

Говорил он неспешно, задумчиво, перебирая пальцами на правой руке и время от времени покусывая губу.

Разговор этот происходил в большом, просторном, тёплом, обставленном мебелью шатре командующего. Здесь было явно хорошо прибрано, чистота во всем. Да и сам генерал-фельдмаршал, как я заметил, следит за собой.

У него в углу стоял бронзовый таз. Рядом, на том, что я назвал бы «табуретом», лежало аккуратно сложенное полотенце и мыло. Причем не такое, каким я пользовался, не темно-серое, а белоснежное. Наверняка, мыло даже пахло чем-то приятным. А еще такое мыло должно было прямо вонять деньгами, так как стоило по весу серебром, а как бы не золотом.

И ногти пострижены, и потом здесь не пахнет. Так почему же?..

— Я могу задать вам вопрос, ваше высокопревосходительство? — решился я.

Ну не могу молчать. Лучше высказаться, пусть и в легкой форме, чем после жалеть, что не попытался.