Русские не сдаются!

— Ну что же ты так, негодник! Разве же можно про дочь Петра Великого так говорить! — смеясь так, что изо рта не только текло пиво, но брызгала слюна, сказала императрица. — Разве же это её беда, что любит девка пастуха? Отчего же дочери прачки не любить пастуха? Я вон конюха люблю, не гляди, что императрица! Зови Лизкин! Может, она, бедняжка худосочная, хоть поест вдоволь!

Эрнст Иоганн Бирон не смог скрыть своего пренебрежения. И дело не в словах про конюха, с отсылкой на то, что его отец заведовал конюшнями у Курляндского герцога. Фаворит откровенно недолюбливал дочь Петра Великого и прачки Марты Скавронской.

Эта нелюбовь была взаимной. И, что характерно, тихой, так как государыня позволяла лишь только себе вот так нелестно высказываться о племяннице. Ну, если не считать юродивых, которым, казалось, позволялось всё в отношении всех, кроме, может быть, только самой матушки-императрицы.

В обеденный зал не вошла, а вплыла лебёдка. Всё было хорошо в Елизавете. И даже её курносый носик нисколько не портил общей картины. По местным меркам, особенно относительно государыни, Елизавета Петровна была даже худа. Правда, и взгляду императорского фаворита было за что зацепиться, он даже был бы не прочь зацепиться за эти выпуклости и руками. Более того, уже цеплялся ранее…

Кроткий взгляд, вроде бы, невинной девицы, хотя все знали, что не девицы вовсе, выдающаяся грудь Елизаветы Петровны — всё это не могло оставить ни одного мужчину равнодушным. Ну, а если этому мужчине удастся увидеть ноги прелестницы, то пылкая влюблённость обеспечена.

Бирону приходилось видеть даже и не только, как приличествует, туфельки или тонкие щиколотки, а и немалую часть ног Елизаветы, когда та вытанцовывала на русский манер, приподнимая подол своего платья. А тогда… Ну, когда он ее увлек на конюшню, было не до рассматривания ног, там была быстрая, «по-конячьему», страсть. Правда, со стороны только Бирона, хотя Лиза умела притворяться [про то, как Бирон «покрывал» и «имел симпатию» с Елизаветой Петровной, Эрнст Иоганн рассказывал при первом же случае в ссылке].

— Ваше Императорское Величество, всепокорнейше благодарю вас, что соизволили пригласить меня к вашему столу, — потупив глазки, произнесла Елизавета.

— Возьми, дитя, закуси буженинной! — сказала государыня, поднося ко рту сестры уже наколотый на вилку кусок мяса.

Елизавета тут же прильнула к вилке и, необычайно широко раскрыв свой маленький рот, освободила столовый прибор от буженины.

— Как твой певчий пастух Лешка Розум поживает? — участливым голосом спросила Императрица.

— Здравствует, тётушка, псалмы поёт и молится за ваше мудрое правление, — отвечала Елизавета [авторы в курсе, что Елизавета была двоюродной сестрой, но употребляется «тетушка», как показатель безусловного старшинства].

— Поёт? А голос разве у него не подурнел? Или тебе, Лизкин, иные песни напевает, приватные? — сказала Императрица и рассмеялась.

Никто не знал, не видел, что в голове этой молодой и сиятельной женщины, дочери Петра, творится. Конечно же, она поняла, что её сейчас оскорбили, и прочувствовала унижение. Но Елизавета настолько привыкла играть при дворе роли, что не показала даже движением брови, насколько ей сейчас было тяжело.

Алексей Разумовский, Лёшка Розум, оставался едва ли не единственной отдушиной для Елизаветы. Тем человеком, при котором она могла не играть чью-то роль, а быть самой собой. Ну или почти собой. Это было чувство даже большее, чем-то, что она испытывала к иным своим любовникам.

— Чего тебе, Лизкин? Сказывай, мне недосуг с тобой беседы разводить! А что до стола… Скудный императорский стол, всех кормить — сама голодом маяться стану. Ну же! Так что не обессудь. Ухватила кусок буженины, и будет! — государыня начинала нервничать.

Елизавета Петровна растерялась. Это же императрица её вызвала, значит, ей нужно что-то от дочери Петра. Но тут красавица увидела ухмылку Бирона и всё поняла…

«Конюх похотливый!» — подумала Елизавета, но на её лице не дрогнул ни один мускул.

Было… Что уж тут… Было у Елизаветы Петровны и с Бироном. За то дочь Петра получила возможность уехать в Сарское Село и пребывать там, создавая чуть ли не собственный двор и играя роль императрицы [В это время Царское Село называлось Сарским]. А заартачилась бы Лиза, отказала в похабном Бирону, так была бы при императрице шутливой девкой, не иначе.

— Матушка-благодетельница! Серебра бы мне, — не найдя ничего более нужного, Елизавета попросила вечно недостающих денег.

— А! Платьев понакупаешь… Ну, будет! Дам деньгу тебе, — сказала императрица и улыбнулась, вновь сменив гнев на милость. — Садись давай! Разделю хлеб насущный, чай, не чужая мне!

Настроение государыни могло меняться от хорошего до скверного буквально за полминуты. И порой лишь с большим трудом и должной сноровкой можно было уловить интонации, чтобы обратиться вовремя, не попасть в тот момент, когда Анна Иоанновна не в духе.

Проще, когда рядом с государыней любимые шуты и уроды. Особенно повезёт, если успеть озвучить свою просьбу во время наказания любимого квасника-шута, престарелого князя Голицына. Сразу после того, как пудовая ручища императрица отхлестает униженного князя. Вот тогда императрица поистине весела и готова сказать на всё «да», даже и не расслышав просьбу.

— Ешь! — потребовала государыня, видя, что Елизавета отрезала маленький кусочек буженины, да и тот не спешила класть в рот.

Тогда Лищкин резко подхватила большой кусок мяса и набила им рот. Жуя, она пыталась улыбаться, мол, шутка.

— Вот так! А то худа больно! — прокомментировала императрица.

Худа… Это если сравнивать с огромной Анной Иоанновной. А так, тот же Бирон находил Лизу вполне в телесах, ну, там, в тех местах, где мужским рукам особенно приятно охотиться.

— Матушькиа, так что? Есть одна нелепьица. Письма от Миниха и от Гордона. Они прибыть в одно час, — завёл разговор Бирон, улучив момент, когда государыня забавлялась тем, как под её чутким надзором Елизавета с постным видом уминает уже третий немалый кусок мяса.

Бирон хоть и наслаждался, глядя на Елизавету, однако жалеть её не собирался. Вовремя подвернулась Лиза, создала настроение государыни доброе — вот и пусть кушает подольше, а ему поговорить надо.

— Кто прибыть, Эрнестушка? Миних с Гордоном? Покинули войну? Даже я тебя не всегда разумею, — спросила Анна Иоанновна, не расслышав слов своего фаворита, да и он так сказал, что было непонятно, то ли письма прибыли, а то ли сами командующие армией и флотом.

— Письма, матушкья!

— Дай зачитать Лизкин, а то ничего не пойму от тебя, — сказала императрица, а Бирон резко встал и передал два письма Елизавете Петровне.