Собрание сочинений. Том 2

Ода одежде

Первый бунт против Бога — одежда. Голый, созданный в холоде леса, поправляя Создателя дерзко, вдруг — оделся. Подрывание строя — одежда, когда жердеобразный чудак каждодневно желтой кофты вывешивал флаг. В чем великие джинсы повинны? В вечном споре низов и верхов — тела нижняя половина торжествует над ложью умов. И, плечами пожав, Слава Зайцев, чтобы легче дышать или плакать, — декольте на груди вырезает, вниз углом, как арбузную мякоть. Ты дыши нестесненно и смело, очертаньями хороша, содержанье одежды — тело, содержание тела — душа. 1977

Перед ремонтом

В год приближения Галлеи прощаюсь с Третьяковской галереей. Картины сняты. Пусты анфилады. Стремянкою с последнего холста спускался человек, похожий на Филатова. Снимали со стены «Явление Христа». Рыдают бабы. На стенах разводы. Ты сам статьями торопил ремонт. «Явление Христа» уходит от народа в запасный фонд. Ты выступал, что все гниет преступно, чего ж ты заикаешься от слез? Последним капитан уходит с судна — не понятый художником Христос. Художнику Христос не удавался. Фигуркой исчезающей из глаз, вы думали — он приближался? Он, пятясь, удаляется от нас. До нового свиданья, Галерея! До нового чертога, красота. Не нам, не нам ты явишься, Галлея. До новых зрителей, «Явление Христа». На улицу, раздвинув операторов и запахнув сатиновый хитон, шел человек, похожий на Филатова. Я обознался. Это был не он. 1986

Стеклозавод

Сидят три девы — стеклодувши с шестами, полыми внутри. Их выдуваемые души горят, как бычьи пузыри. Душа имеет форму шара, имеет форму самовара. Душа — абстракт. Но в смысле формы она дает любую фору! Марине бы опохмелиться, но на губах ее горит душа пунцовая, как птица, которая не улетит! Нинель ушла от моториста. Душа высвобождает грудь, вся в предвкушенье материнства, чтоб накормить или вздохнуть. Уста Фаины из всех алгебр с трудом три буквы назовут, но с уст ее абстрактный ангел отряхивает изумруд! Дай дуну в дудку, постараюсь. Дай гостю душу показать. Моя душа не состоялась, из формы вырвалась опять. В век Скайлэба и Байконура смешна кустарность ремесла. О чем, Марина, ты вздохнула? И красный ландыш родился. Уходят люди и эпохи, но на прилавках хрусталя стоят их крохотные вздохи по три рубля, по два рубля... О чем, Марина, ты вздохнула? Не знаю. Тело упорхнуло. Душа, плененная в стекле, стенает на моем столе. 1974

Долг

История — прямо долговая яма. Мне должен Наполеон Арбат, который был спасен. — Представим, что татарского ига нет, тогда все сдвинется на 300 лет. Чингисхан мне должен 300 лет назад не построенный БАМ. Хау ду ю ду? — если бы мы взяли Зимний в 1617 году? В Европе бы грызлись Алые и Белые розы, а мы бы уже укрупняли колхозы. Если б не Иго, Иван Грозный бы вылезал из МиГа. А Шекспир ехал бы к нам бороться за мир. До границы его бы карета везла, а от Ленинграда экспресс «Красная стрела». Одно лицо должно мне Садовое кольцо. Продолжим. Я должен недочитанному поэту по имени Спир. Дрожжин. Я должен мальчику 2000 года за газ и за воду и погибшую северную рыбу. (Он говорит: «Спасибо!») Поднесут ли лютики к столетию научно-технической революции? 1976

* * *

Под ночной переделкинский поезд между зеркалом и окном увлекательнейшую повесть пишет женщина легким пером. Что ей поезда временный посвист и комарная сволота? Лампа золотом падает в повесть и такие же волоса. Я желаю ей, чтобы повесть удалась, чтоб была в ней гармония, то есть что не складывается подчас. 1975

* * *

Как сжимается сердце дрожью за конечный порядок земной. Вдоль дороги стояли рощи и дрожали, как бег трусцой. Все — конечно, и ты — конечна. Им твоя красота пустяк. Ты останешься в слове, конечно. Жаль, что не на моих устах. 1976

* * *

Для души, северянки покорной, и не надобно лучшей из пищ. Брось ей в небо, как рыбам подкормку, монастырскую горсточку птиц! 1975

* * *

Бобры должны мочить хвосты, Они темны и потаенны, обмакнутые в водоемы, как потаенные цветы. Но распускаются с опаской два зуба алою печалью, как лента с шапки партизанской иль кактусы порасцветали. 1970

Вторые рощи

Мне лаяла собачка белая. И на холме за хуторами две рощи — правая и левая — лай этот эхом повторяли. Два разделившиеся эха в них пели, плакали, свистели, как в двух расстроенных, ореховых, стереофонических системах. Я закричал, не знал, что делаю. И надо мной в вечернем гуле две рощи — правая и левая — моим же голосом вздохнули. 1974

* * *

Я не ведаю в женщине той черной речи и чуингама, та возлюбленная со мной разговаривала жемчугами. Простирала не руку, а длань. Той, возлюбленной, мелкое чуждо. А ее уязвленная брань — доказательство чувства. 1973

* * *

Облака лежали штучные. У небес пасхальный цвет. Солнце было в белой тучке, точно яйца на просвет. Откровенная локальность мне напоминала пляж, где отчетлив и нахален мой излюбленный типаж. Шорты белые внатяжку на телах как шоколад, как литые унитазы в темном воздухе парят. 1971

Зарастающее озеро

Я полюблю вас, клювы кувшинок, шум камышиный, птичьи ватаги, я прикасаюсь рукою мужчины к лодкам со скользкими животами. Заполонило, заполонило переполохом купав и купальщиц, я переполнен наполовину отсветом башен, в воду упавших. Позарастаем, позарастаем, позарастает озеро лесом, позарастает пень мирозданьем, тело — душою, души — телесным. Женщина с зябнущим следом бикини из целлулоидного Марокко, я поцелуев твоих не покину, мы зарастаем луной и морошкой. Позарастаем — значит, полюбим, все, что получим, сразу раздарим — листья плавучие с медной полудой, плавное тело с душным загаром. Позарастаем — значит, полюбим, так зарастает озеро лугом, так прорастает вечер полуднем, так прорастают встречи разлукой. И не понять, где инстинкты, где разум? И не понять, где вода, где осока? В белых губах твоих стиснута фраза — утром — вульгарно, ночью — высоко. 1971

Оленья охота

Трапециями колеблющимися скользая через лес, олени, как троллейбусы, снимают ток с небес. Я опоздал к отходу их на пару тысяч лет, но тянет на охоту — вслед... Когда их Бог задумал, не понимал и сам, что в душу мне задует тоску по небесам. Тоскующие дула протянуты к лесам! О эта зависть резкая, два спаренных ствола — как провод перерезанный к природе, что ушла. Сквозь пристальные годы тоскую по тому, кто опоздал к отлету, к отлову моему! 1968

Мальвина

1

Играю в вист с советскими нудистами. На пляже не особо талмудистском, между малиновыми ундинами, бесстрастными коленками, мудищами неголые летали короли. Игра на раздевание. Сдавала Мальвина, врач из Краснодара, одетая в бикини незагара. Они ей были сзади велики. Мальвина в безразмерные зрачки в себя вбирала: денежные знаки, презренные лежащие одежды, стыд одеяла, газетные рубахи, сброшенные страхи, комплексы вины разной длины, народы в разных позах идеала, берег с волейбольною сеткою на бедрах, меня — как кости в целлофане, она вбирала сарафаны, испуги на металлических пуговках, шорты-пузыри, себя как бы одевала изнутри, снаружи оставаясь обнаженной, а по краям бруснично обожженной, Мальвинин муж нудистов раздевал.