Собрание сочинений. Том 2

2

— Разденемся, товарищи нудисты! Снимайте страхи и чужие мысли. Рэмбо, сбросьте накачанные подплечники. Вы — без маек, но прикрываетесь дурацкими лозунгами, плохо пошитыми надеждами. Партийные и беспартийные, оденемся в свободу страсти без! Юноша, хватайте ферзя противника! Это не ферзь! Нудист не может быть влюблен. Вход в рай нудистам воспрещен. Вы ренуаровское «ню» одели в идейную хайню. Антр ну, я не могу раздеть жену — ее скрывает покров аристократизма. — Нудила-мученик, катись ты!.. Мальвина тут произвела отскок и сбросила свои аристок- ратические замашки. И сквозь ее девический сосок проклюнулся березовый листок. «Поднимем взятки! — заорал Мальвинин. — Назавтра обещают ливень». Навстречу ехал «мерседес» — приют убогого чухонца. Чухонец ехал тоже без, но рефлектировал: «Есть хотца!» Не видя неконвертируемого финна, Мальвина сидела, обхвативши ноги, одета, как в невидимую тогу, в драгоценную тревогу новой невиданной любви. Куда там Богу! О боги, боги... Лежали под наколкой короли, и нет свободной на земле земли. И страх лежал на пляже, на рожденье, и до рожденья в памяти лежал, и тело сняв, его мы не разденем. Мальвинин продолжал...

3

Мальвина, море зевом львиным белело. В клубе шла «Калина». Мальвина, чья вина, Мальвина? «Мосфильма»? «Мальвина, — он шептал, — Мальвина», — и все уже непоправимо — кассета про дворец Амина, помилуй бог — и серафимы! — Мальвина, чья вина — Совмина? Такую цену заломила. Жизнь уместилась вполовину. Мальвина, чья вина, Мальвина? Минфина?

4

Мальвинин продолжал: «Не спорю. Спустимся к морю. Хотя оно на карантине». Мальвина, чья вина, дельфина? Мы вышли к морю. Картина. Солнца диско стояло низко, как собачья миска. Все сбрасывали длинные малиновые по краям тени. За гномиком, с видом каноника — лежала его теневая экономика, Брюнет с мясами на весу отбрасывал левую колбасу. От Ивана Ивановича шла тень Иосифа Виссарионовича. Шла тень за всеми, как могила. Мальвина, чья вина, Мальвина? От секретаря обкома тянулась тень до окоема. Но самой длинной была тень от обалдения Мальвиной. Все тени шли в направлении страны. «Отбросим лишнее!» — Мальвинин врезал. Взял ножницы и тени нам отрезал. И крикнул, запихав их в «дипломат»: «Колоду! Сматываемся, мать». Нам было голо, зябко и гадливо. Радио транслировало Малинина. Манило сердце к магазину. Мальвина, чья вина — Грузвина? А там вдали за скрывшейся Мальвиной, вся в Книгу Книг занесена, одной прикрытая молитвой, лежит раздетая страна. Мальвинин нам махал с горы. Его ждало такси за школой. Орали в «дипломате» короли: «Народ-то голый!»

5

Все ливень смыл неумолимо назавтра, в джинсах пилигримы, мы шли, не узнавая, мимо. Мальвина, чья вина, Мальвина? 1972

Бойни перед сносом

Памяти чикагских боен

I

Я как врач с надоевшим вопросом: «Где больно?» Бойни старые приняты к сносу. Где бойни?

II

Ангарообразная кирпичага с отпечатавшеюся опалубкою. Отпеваю бойни Чикаго, девятнадцатый век оплакиваю. Вы уродливы, бойни Чикаго, — на погост! В мире, где квадратные виноградины Хэбитага собраны в более уродливую гроздь! Опустели, как Ассирийская монархия. На соломе засохший навоза кусочек. Эхом ахая, вызываю души усопших. А в углу с погребальной молитвою при участии телеока бреют электробритвою последнего живого теленка. У него на шее бубенчик. И шуршат с потолков голубых крылья призраков убиенных: белый бык, черный бык, красный бык. Ты прости меня, белый убитый, ты о чем наклонился с высот? Свою голову с думой обидной, как двурогую тачку, везет! Ты прости, мой печальный кузнечик, усмехающийся кирасир! С мощной грудью, как черный кузнечик, черно-красные крылья носил. Третий был продольно распилен, точно страшная карта страны, где зияли рубцы и насилья человечьей наивной вины. И над бойнею грациозно слава реяла, отпевая, словно дева туберкулезная, кровь стаканчиком попивая. Отпеваю семь тощих буренок, семь надежд и печалей районных, чья спина от крестца до лопатки провисала, будто палатки... Но звенит коровий сыночек, как председательствующий в звоночек, это значит: «Довольно выть. Подойди. Услышь и увидь».

III

Бойни пусты, как кокон сборный. Боен нет в Чикаго. Где бойни?

IV

И я увидел: впереди меня стояла Ио. Став на четвереньки, с глазами Суламифи и чеченки, стояла Ио. Нимфина спина, горизонтальна и изумлена, была полна жемчужного испуга, дрожа от приближения слепня. (Когда-то Зевс, застигнутый супругой, любовницу в корову превратил и этим кривотолки прекратил.) Стояла Ио, гневом и стыдом полна. Ее молочница доила. И, вскормленные молоком от Ио, обманутым и горьким молочком, кричат мальцы отсюда и до Рио: «Мы — дети Ио!» Ио герои скромного порыва, мы — и.о. Ио мужчины, гибкие, как ивы, мы — ио, ио поэт с призваньем водолива, мы — ио. Ио любовь в объятиях тоскливых обеденного перерыва, мы — ио, ио, мы — ио, ио, ио иуды, но без их наива, мы — ио! Но кто же мы на самом деле? Или нас опоили? Но ведь нас родили! Виновница надои выполняла, обман парнасский вспоминала вяло. «Страдалица!» — ей скажет в простоте доярка. Кружка вспенится парная с завышенным процентом ДДТ.

V

Только эхо в пустынной штольне. Боен нет в Чикаго. Где бойни?

VI

По стене свисала распластанная, за хвост подвешенная с потолка, в форме темного контрабаса, безголовая шкура телка. И услышал я вроде гласа. «Добрый день, — я услышал, — мастер! Но скажите — ради чего Вы съели 40 тонн мяса? В Вас самих 72 кило. Вы съели стада моих дедушек, бабушек... Чту Ваш вкус. Я не вижу Вас, Вы, чай, в «бабочке», как член Нью-йоркской академии искусств? Но Вы помните, как в кладовке, в доме бабушкиного тепла, Вы давали сахар с ладошки задушевным губам телка? И когда-нибудь лет через тридцать внук Ваш, как и Вы, человек, провожая иную тризну, отпевая тридцатый век, в пустоте стерильных салонов, словно в притче, сходя с ума, — ни души! лишь пучок соломы — закричит: «Кусочка дерьма!»

VII

Видно, спал я, стоя, как кони. Боен нет в Чикаго. Где бойни?

VIII

Но досматривать сон не стал я. Я спешил в Сент-Джорджский собор, голодающим из Пакистана мы давали концертный сбор. «Миллионы сестер наших в корчах, миллионы братьев без корочки, миллионы отцов в удушьях, миллионы матерей худущих...» И в честь матери из Бангладеша, что скелетик сына несла с колокольчиком безнадежным, я включил, как «Камо грядеши?», горевые колокола! Колокол, триединый колокол, «Лебедь», «Красный» и «Голодарь», голодом, только голодом правы музыка и удар! Колокол, крикни, колокол, что кому-то нечего есть! Пусть хрипла торопливость голоса, но она чистота и есть! Колокол, красный колокол, расходившийся колуном, хохотом, ахни хохотом, хороша чистота огнем. Колокол, лебединый колокол, мой застенчивейший регистр! Ты, дыша, кандалы расковывал, лишь возлюбленный голос чист. Колокольная моя служба, ты священная моя страсть, но кому-то ежели нужно, чтобы с голоду не упасть, даю музыку на осьмушки, чтоб от пушек и зла спасла. Как когда-то царь Петр на пушки переплавливал колокола.

IX

Онемевшая колокольня. Боен нет в Чикаго. Где бойни? 1971

Черные верблюды

(на мотив Махамбета)

Требуются черные верблюды, черные, как гири, горбы! Белые верблюды для нашей работы — слабы. Женщины нам не любы. Их груди отвлекут от борьбы. Черные верблюды, черные верблюды, накопленные горбы. Захлопнутся над черепами, как щипцы для орехов, гробы. Черные верблюды, черные верблюды, черные верблюды беды! Катитесь, чугунные ядра, на желтом и голубом. Восстание, как затмение, наедет черным горбом. На белых песках — чиновники, как раздавленные клопы. Черные верблюды, черные верблюды, разгневанные горбы! Нынче ночь не для блуда. Мужчины возьмут ножи. Черные верблюды, черные верблюды, черные верблюды — нужны. Черные верблюды, черные верблюды по бледным ублюдкам грядут. На труса не тратьте пулю — плюнет черный верблюд! 1971

Вслепую

По пояс снкега, по сердце снега, по шею снега, вперегонки, ни человека — летят машины, как страшные снежки! Машин от снега не очищают. Сугроб сугроба просит прикурить. Прохожий — Макбет. Чревовещая, холмы за ним гонятся во всю прыть. Пирог с капустой. Сугроб с девицей. Та с карапузом — и все визжат. Дрожат антенки, как зад со шприцем. Слепые шпарят, как ясновидцы, — жалко маленьких сугробят! Сугроб с прицепом — как баба снежная. Слепцы поют в церкви — снегка, снега... Я не расшибся, но в гипсе свежем, как травматологическая нога. Негр на бампер налег, как пахари. Сугроб качается. «Вив ламур!» А ты в «фольксвагене», как клюква в сахаре, куда катишься — глаза зажмурь! Ау, подснежник в сугробе грозном, колдунья женского ремесла, ты зажигалку системы «Ронсон» к шнуру бикфордову поднесла... Слепые справа, слепые слева, зрячему не выжить ни черта. Непостижимая валит с неба великолепная слепота! Да хранит нас и в глаза лепится в слепое время, в слепой поход, слепота надежд, слепота детств, слепота лепета и миллионы иных слепот! Летите слепо, любите слепо, и пусть я что-то не так спел, и если за что-то накажет небо — что был от любви недостаточно слеп. 1971

Свеча

Зое

Спасибо, что свечу поставила в католикосовском лесу, что не погасла свечка талая за грешный крест, что я ношу. Я думаю, на что похожая свеча, снижаясь, догорит от неба к нашему подножию? Мне не успеть договорить. Меж ежедневных Черных речек я светлую благодарю, меж тыщи похоронных свечек — свечу заздравную твою. 1971