Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Николь, усмехаясь, сообщила, что представители этого рода, венерины башмачки (она назвала их и на латыни), не пахнут вовсе (разве что у одного из них — такого-то — присутствует легкий лимонный аромат), но вообще — Васильев вчуже любовался, как увлечение преображает ее лицо: дыха-ние участилось, щеки запунцовели, словно… он стал подыскивать сравнение — в разгар любовной игры? в тренировочном зале? «Да ты меня не слушаешь», — воскликнула вдруг она, и тогда он, инстинктом почувствовав момент, подтянул ее к себе и поцеловал.

На секунду приоткрыв глаза, он увидел прямо перед собой ее кожу крупным планом, как на врачебном осмотре: край жаркой розовой пустыни, изрытой каналами морщинок, катышки пудры, точки краски на ресницах. Она, почувствовав взгляд, тоже открыла глаза и сразу отстранилась: «Не смотри на меня». Васильева вновь охватило чувство неправильно переведенного языка, упущенной реплики. «Пойдем лучше ужинать».

Когда-то Васильеву попалась книга — что-то вроде самоучителя хороших манер, хотя и применительно к российским реалиям, — и там среди прочего с нездоровой прямотой сообщалось, что лучшая тема для разговора с женщиной — она сама. Циничность этого постулата, помнится, тогда его резанула: что-то в этом было, напоминающее рекомендацию опоить сотрапезницу, чтобы та стала посговорчивее, — но с годами он с огорчением все чаще прибегал к этому проверенному методу. Подливая вино, сдержанно нахваливая ужин, восхищаясь видом из окна (который несколько портила старая карга, восседавшая на балконе дома напротив во все время их ботанической экскурсии), расточая похвалы интерьеру, он понемногу, как курочка зернышки, выклевывал сведения о ней самой — как уверенный в себе мозаичист, кто-то вроде покойного Анрепа, начинал бы исполинскую картину с пиксельных, разбросанных по фону точек: лоб, небо, ветка, белка.

Особенно долго она вспоминала о песике, который был у нее в детстве, маленькой лохматой полуболонке, любительнице охоты на кур и невинного кухонного воровства. По всему выходило, что такой умной, хитрой и благородной собаки ни до, ни после свет не видывал: взяв Николь под свою опеку, когда ей было восемь, он, аккуратно поправляя лапкой и прирыкивая на потенциальные опасности, провел ее через самые тяжелые годы взросления, убедился в том, что ей больше ничего не угрожает и с усталым вздохом в почтенном пятнадцатилетнем возрасте отбыл на свои собачьи небеса. Впрочем, добавила она, это еще не точно: родители утверждали, что он просто убежал и даже помогали ей клеить объявления по всему району, хотя она, заподозрив это сразу, до сих пор не избавилась от уверенности, что он умер в ее отсутствие и отец с матерью просто избавились от тела, чтобы ее не травмировать. Вышло, как это обычно бывает с родительскими потугами, точно напротив: она, не поверив им тогда в главном, перестала доверять и в пустяках, вскоре покинув дом и с тех пор лишь изредка созваниваясь. «А кем работают родители?» «Отец — священник».

Здесь Васильев снова почувствовал нечто вроде тупого укола — как бывает от обращенного к тебе оклика на незнакомом языке в чужой стране. Профессия священника была от него столь же далека как, например, работа космонавта (и что-то в этом уподоблении, пришедшем ему в голову было будоражащим): раз в год, привезя мать на Великую субботу в церковь святить куличи, он без умиле-ния и без неприязни наблюдал чинно вышагивающих бородачей, кропящих святой водой по расставленным вдоль столов самодельным яствам. Мысль о том, что у такого человека могут быть жена и дети, что, придя домой, он снимает рясу и переодевается в халат, а то и тренировочный костюм с вытянутыми коленками и садится ужинать, показалась ему забавной. На секунду он вновь отвлекся от щебетания Николь, которая как раз описывала историю своей окончательной ссоры с родителями, вернее с отцом. Еще при жизни покойного песика она обычно, несмотря на запреты, подкармливала его во время общей трапезы, незаметно опуская лакомые кусочки под стол, где они аккуратно прихватывались невидимой в темноте собакой. И через несколько недель после его пропажи, когда уже утихли рыдания и почти высохли слезы (которым предстояло непредсказуемо изливаться еще не раз и не два), сидя за воскресным праздничным ужином, она по привычке отломила кусочек сыра (она назвала его сорт, но Васильев такого не знал, а переспрашивать не решился) и машинально сунула его под стол. Нежное прикосновение мокрой пасти было ровно таким же, как всегда, и кусок сыра исчез, как и не было, но Николь завизжала так, что мать, на беду как раз подававшая свое коронное блюдо, петуха в вине, уронила супницу.

Вышел большой скандал, причем священник, вопреки профессиональной подразумеваемой готовности к чудесам, проявил себя сугубым реалистом, категорически утверждая, чуть не со ссылками на святых отцов, что никаких посмертных явлений нет и быть не может. Мать колебалась. Братья («Ах, еще и братья», — подумал Васильев) были скорее на ее стороне, хотя при жизни собаку не слишком жаловали. «У всякой трещины есть начало, — глубокомысленно резюмировала Николь. — И разделение нашей семьи началось отсюда».

За миротоном последовал десерт, за ним — кофе с рюмкой коньяка. «Ты куришь?» — «Бросил, но за компанию могу». Она усмехнулась — возможно, его ответ прозвучал двусмысленно («если дашь сигарету»? «дашь» отдает такой же сальностью, как в русском? как сказать-то надо было?), но, достав из сумочки пачку узких сигарет, протянула ему. Он достал одну, стараясь не коснуться пальцами других: школярская щепетильность, если вдуматься. Вновь вышли на балкон — теперь уже не нужно было напоминать про захлопывающуюся дверь. Разговор как-то увял — они молча курили, стряхивая пепел в забавную пепельницу, изображающую скалящийся череп. Николь, извинившись, отправилась чистить зубы, погрузив на секунду Васильева в подобие паники: щетки у него, естественно, не было, а забытое табачное послевкусие (он не курил уже несколько месяцев) рождало чувство физической нечистоты; впрочем, вспомнив чей-то рассказ, он, дождавшись, когда она выйдет, забежал в ванную и почистил зубы пальцем, ловя в зеркале свой взбудораженный и растерянный взгляд. Когда он вернулся, Николь позвала его из спальни.

Она стояла у большой двуспальной кровати, полностью одетая, с каким-то отрешенным выражением на лице. Шторы были задернуты, но рассеянный свет проникал сквозь грубое плетение нитей. Он подошел к ней и обнял, она спрятала голову у него на груди, но, секунду помедлив, потянулась к нему губами. Закрыв глаза, он мягко гладил ей плечи и спину, потом заведя руку под блузку, коснулся странно горячей кожи — и тут ее как будто ударило током: содрогнувшись, она с силой оттолкнула его, да так, что он чуть не упал. «Спасибо за ужин, но тебе лучше сейчас уйти», — проговорила она холодно и резко. Быстро обуваясь (причем шнурок опять явил свою змеиную природу), одеваясь, забывая свои покупки, второпях спускаясь по лестнице, он чувствовал ее взгляд, как будто следующий за ним. Васильев, привык-ший машинально считать только себя виновником любой своей неудачи, не мог вообразить, что он сделал не так: в какой миг он проскочил поворот, ведший хоть, может быть, и к плохонькому, но общедоступному блаженству и проследовал прямо к обрыву. Конечно, ему приходилось солоно: он должен был переводить не просто с чужого языка, но и улавливать неочевидные и даже прямо непонятные сигналы. Неудивительно, что он растерялся! Так, может быть, чувствовал бы себя пассажир самолета, пошедший к стюардессам за кофе и вдруг насильно усаженный в кресло пилота. Не замечая дороги, он шагал и шагал по темной уже улице со странно узким тротуаром, мимо закрытых лавок, запертых гаражей, одинокого клошара, устраивающегося на ночлег, пока не вышел к шумному проспекту, по которому ходил смутно знакомый автобус.

Не раз и не два в последующие французские недели он пытался найти тот дом, из которого был столь грубо и неожиданно изгнан: приезжал на ту же остановку, нарезал вокруг расширяющиеся круги, пытаясь высмотреть заросший орхидеями балкон, приметный двор, памятную машину — вотще. Ходил он и в тот же супермаркет, причем меняя время и проводя там чуть не по три часа, покуда холод от работающих кондиционеров не пробирал его до костей. Если бы у него спросили, чего он собственно ждет и на что надеется, он, вероятно, не смог бы ответить: он не был оскорблен или унижен, но тягостное недоумение, овладевшее им в тот вечер, не проходило. Он закончил командировку, вернулся в родной город, женился на своей рыжей подруге, родил с ней двоих сыновей-погодков, увлекся коллекционированием марок с изображением орхидей, но воспоминание о том вечере с непредсказуемыми интервалами возвращалось к нему, как мысль о недочитанной книге или ревматическая боль при дурной погоде.

Холодный сумрак тих

— Снег — это перхоть из бороды дьявола, — сказал мне незнакомый мужик, открыв дверь. Был июнь, так что даже в нашем городе снег уже месяц как растаял, а до следующего оставалось еще как минимум недель восемь. Ну или десять — помнится мне, как-то раз на первое сентября с неба сыпала крупка. Я решил, что ошибся дверью.

Началось все с того, что мне позвонила бывшая одноклассница Липа и попросила зайти. Голос у нее был какой-то напряженный. Ничего удивительного, конечно: мы не виделись больше десяти лет и расстались не сказать, чтобы гладко. В девятом и десятом классе мы с ней, что называется, гуляли — не знаю, говорят ли так сегодняшние подростки. У древних греков вроде бы пары составлял купидон, крылатый такой амурчик — пускал стрелу, которая попадала в сердце и заставляла юношу полюбить девушку и наоборот. В нашем случае роль купидона сыграла классная руководительница Анна Федотовна, дай ей Бог здоровья, если она жива, и земля ей пухом, если нет. Она посадила нас вместе за одну парту, уж не знаю почему, может быть, ей просто было интересно, что получится. Был такой фильм, кажется, французский, где какие-то злодеи рассаживали вместе мальчиков и девочек, чтобы вывести особую породу людей. Не думаю, что наша Графиня (такая у нее была кличка) имела на нас особенные планы: наверное, подобрала бы своей любимой Липочке кого-нибудь поумнее. У меня же в школе было прозвище Бинаду. Понимаете, что это значит? Ну, значит, и вы недалеко ушли в смысле сообразительности. Это если повторять, не делая пауз, «дубина, дубина, дубина» — так и выйдет Бинаду. Не то чтобы я совсем уж тупой, как валенок, но и, конечно, докторскую диссертацию мне защитить вряд ли когда-нибудь доведется. Но я не злобный, не вредный и вроде бы не очень страшный внешне, так что особенно из-за этого не переживаю. Но все равно забавно, какая получилась парочка — Липа и Дубина. Ее имя было (ну и осталось) Олимпиада, сокращенно Липа. Липочка. Не знаю, почему родители так ее назвали — тогда неловко было спрашивать, вроде как она немного стеснялась своего имени, а потом уже и не важно было. Короче, почти два года мы с ней были вроде как парой — не в смысле секса, конечно, — а так, ходили в кино, держались за руки, целовались в подъездах. А потом она меня бросила — ушла от меня к парню из параллельного класса, Владику Долгих. Ну а я кое-как доучился и уехал поступать в Москву. На встречах класса я не бывал, так, кое с кем переписывался в «Одноклассниках». Ну и знал, что она осталась в нашем городе, вышла замуж — не за Владика, а еще за кого-то. Даже сейчас, когда батя позвал меня в мой отпуск с ремонтом помочь, я вроде как думал про себя — не встречу ли ее случайно где-нибудь и даже поглядывал на строительном рынке: вот вроде та похожа немного, нет? Потом сообразил, что я смотрю на девицу лет восемнадцати, а Липка-то — моя ровесница. А на следующий день она сама пишет мне в ватсапе: то-се, помнишь ли меня, можно ли позвонить? У меня, честно говоря, сердце как будто остановилось, хотя никогда я проблем не имел по этой части. «Да, — пишу, — помню, позвони, конечно» (а сам думаю — надо было б написать «не помню, а кто это»). Она сразу и позвонила тревожным таким голосом. Надо, говорит, увидеться, только я из дома далеко отходить не могу, может, зайдешь? Да, говорю, зайду, завтра удобно? Конечно, конечно, записывай адрес. «Дерендяева, семнадцать?» — говорю. Зря я это так сказал, как будто сразу признался, что ничего не забыл. Она словно дар речи потеряла и молчала, наверное, полминуты. «Да, — говорит. — Первый подъезд, квартира 29. Домофон сломан».

Ну я батю предупредил, что назавтра мы кафель кладем до середины дня, а потом у меня типа отпуск в середине отпуска. Он немного поворчал для порядка, но быстро угомонился: сообразил, небось, что может под этим соусом слинять по своим делам и что ничего ему за это от мамы не будет — виноват-то все равно я. Тем более, мама пока на даче, смотрит там за своими клумбами драгоценными. В три часа мы пошабашили, перекусили, после чего я принял душ, оделся во все чистое и пошел к Липке. У меня есть такой пунктик — никогда и никуда не опаздываю, даже когда вроде как положено приходить попозже. Вот кто является всегда в гости тютелька-в-тютельку, а то и немного раньше — тот я, абсолютно. А уж когда встреча какая-нибудь или ехать долго, так что можно в пробку попасть, я всегда с таким запасом выхожу, что иногда за полчаса до срока приезжаю, ну и ничего страшного. Все лучше, чем опоздать. Короче, прошел я по Октябрьскому проспекту, повернул на Преображенскую, поднялся там в горку — и понимаю, что мне еще двадцать минут до назначенного часа. Иду с пустыми руками: явно не просто так в гости меня зовут. Сначала я думал: может быть, букет купить? Или бутылку вина? Но выглядело бы это так… ну не очень красиво. Словно я на свидание иду или, хуже того, собираюсь ее подпоить, а ведь зовет-то она меня явно не для того, чтобы со мной снова замутить. Бывает так, что девушка, чтобы отомстить мужу, специально встречается с кем-то из бывших — вроде как ревность его разжечь. Липа, конечно, не такая, да и мне уж совсем не хотелось бы выступать в качестве пугала. В общем, думал я, думал, нарезал круги вокруг ее дома и потом все-таки решил зайти в «Магнит» и тортик какой-нибудь купить. Черт его знает, как все повернется, но уж сладкое точно лишним не будет. Чаем-то она меня по любому угостит. Правда, если она, как все девушки, сидит на диете, то может выйти неловкость… но меньшая, чем если явиться с вином, а окажется, что она не пьет вовсе. Или от алкоголизма лечится. Мое богатое воображение — большая проблема, конечно, я все время себе что-нибудь думаю такое, вроде как представляю разные варианты развития событий, причем каждый вариант раздваивается и растраивается на множество других вариантов, так что выходит какое-то бесконечно разветвляющееся дерево возможностей. Но тут важно вовремя себя оборвать. Выбрал я торт, причем посмотрел внимательно, чтоб срок годности не сегодня кончался и не завтра, потом постоял немного в очереди, заплатил — и как раз в нужное время был у квартиры. Но вместо Липы открыл мне какой-то мужик.

— Снег — это перхоть из бороды дьявола, — повторил он и посмотрел на меня с вызовом. Был он полноват, румян и наполовину лыс, а оставшиеся на голове волосы зачесывал поперек, чтобы скрыть плешь. Где-то я слышал, что это называется «внутренний заем».

— Вполне вероятно, что вы правы, — ответил я вежливо. — А здесь живет Олимпиада…

Как назло, я забыл ее отчество.

— Не твоя, кума, печаль. Это Каина печать! — рявкнул он, но в эту минуту распахнулась дверь комнаты за ним и в прихожую вышла Липа. Сердце мое одновременно остановилось, ушло в пятки и сразу после этого поднялось к горлу. Не могу сказать, что она совсем не изменилась, вовсе нет. Она была совсем тоненькой, а стала… не толстой, нет, упаси бог, но как-то плотнее: пошире бедра, побольше грудь. Раньше она коротко стриглась, а теперь отпустила волосы и это очень ей шло. В первую секунду мне показалось, что в руках она держит какой-то сверток, и только когда он заорал, я понял, что это младенец. В этот же миг заорал и старикан, стараясь меня выпихнуть, а дальше заорала, увы, и сама Липа, одновременно оттаскивая старикана, гулькая младенцу и что-то извиняющееся говоря мне. Воспользовавшись замешательством, я вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.