Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Ремонт бы тут тоже не помешал — или это мне после недели возни с родительской квартирой так показалось? Пахло едой, ребенком, лекарствами… неблагополучный запах. Что-то тут было нехорошо — впрочем, не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться об этом. Липа увела мужика в комнату слева и притворила за собой дверь: слышны были его взрыкивания и ее успокаивающее воркование. Наконец она вышла.

Идя сюда, я все воображал, как мы встретимся после десяти лет — обнимет она меня? Поцелует в щеку или в губы? Теперь вопрос отпал: с ребенком на руках не наобнимаешься. Он кажется, засыпал: мусолил во рту соску-пустышку и как-то закатывал глаза, как будто все мы ему невесть как надоели. «Проходи направо, на кухню», — сказала она мне шепотом. Я послушался.

Удивительно, что за два года я ни разу не был у нее в квартире, а только провожал до подъезда, наверное, раз пятьсот. В школе же обычно ходят в гости к тому, у кого родители на работе, а еще лучше — уехали на дачу, а то и в командировку. А у Липы всегда дома больная бабушка, а мать работает дома и заодно за бабушкой присматривает, ну так, в общем, и получилось. Да я и не особо просился к ней — зачем? Отец ее был каким-то уче-ным или писателем, а значит, по моим тогдашним понятиям, сильно умным. А у меня с этим делом как раз были проблемы: я сразу представлял, как он спрашивает у меня: «Молодой человек, а что вы думаете про полифонический характер рома-нов Достоевского?» И тут я роняю, например, чашку с чаем, разбиваю ее и заодно кипятком себе что-нибудь незаменимое обжигаю. И, скрючившись, ковыляю в ванную ополоснуться ледяной водой, пока родители Липочки смотрят на меня таким же ледяным взглядом. Про полифонический характер вечно талдычила наша Анна Федотовна, кстати. Что это, я так и не знаю, а вот слова запомнил. Когда инспекция приезжает из министерства и кто-нибудь начинает выступать, что у нас собаки воют в ожидании кормежки, я иногда говорю, что восточноевропейская овчарка имеет полифонический характер и выть ей положено. Так что и от уроков литературы бывает польза.

Прошел я, в общем, на кухню, сел под календарем за прошлый год и сижу. Я много раз замечал, что в квартирах, где что-то нехорошее случилось, время как бы закукливается — и там часто не обновляют календари. Но не успел я эту мысль додумать до конца, как заходит Липа — одна, без ребенка. Я встал, конечно, но она мне так: «Сиди, сиди» — показывает. Я сел. Потом встал — тортик ей отдал, который все это время в руках держал. Она улыбнулась — и снова как будто десять лет долой. То есть она вроде как незнакомая, старше, причем на ней все эти десять лет хорошо видны: морщинки у глаз, складочки на шее, какой-то пушок на губе — светлый, не как бывают усики у брюнеток, но все равно, раньше-то не было. Одета она в блузку и какие-то дурацкие полосатые брюки, которых в Москве никто не носит. Глаза подведены, а раньше она никогда вообще не красилась, не знаю, родители не разрешали или самой не хотелось. А все равно волнуюсь я так, как будто на первое свидание пришел. Причем и свидание-то мое первое с ней же и было, и прекрасно я его помню. Ну да что теперь говорить.

— Как, — спрашиваю, — твои дела?

И сразу сам хочу себе язык откусить за идиотизм, потому что дела эти я только что в коридоре видел. Ну она виду не подала и начала рассказывать. Этот ненормальный, который про бороду дьявола говорил — это, оказывается, тот самый знаменитый ее папаша, профессор и писатель, только слегка подвинувшийся умом. Он и раньше был немного со странностями, а два года назад, когда умерла его жена и, соответственно, мать Липы, совсем тронулся. Пока она болела, еще кое-как крепился, взял на себя все домашние дела, сам за ней ходил, но потом, когда ее уже в хоспис перевезли, он совсем с катушек съехал. Ранняя деменция. То есть он не полностью в отключке: под себя, например, не ходит и ест самостоятельно. Но на улицу отпускать его одного нельзя — заблудится, а, главное, будет приставать к прохожим, чтобы почитать им свои стихи. Он и раньше писал их, но так скорее не то чтобы в шутку, но особого значения не придавал. Его друзья лет двадцать назад выпустили сборник его стихов, и даже была в каком-то московском журнале на него рецензия. Но тут как будто прорвало: все свои прочие дела он забыл и только сочиняет, перечеркивает, опять пишет и читает вслух всем, кому только можно. И будет только хуже.

Странная это штука, деменция. Липа говорит, что он за эти два года внешне помолодел лет на десять и теперь выглядит прямо не как ее папа, а как старший брат, даже седина прошла и волосы опять черные. Врач из диспансера говорит, что так бывает, случаи такие описаны. Липа спрашивает ее: «А что нам делать с ним, так и ходить, как за маленьким ребенком, смотреть, чтобы из дома не убежал?» А та смеется: «Да вы поглядите, в Америке у президента не просто деменция, а атрофия Пика уже во второй фазе. У нас таких принудительно госпитализируют, а там он страной управляет. Так что вам еще повезло». Дали ему инвалидность, то есть не президенту, а папе. С работы, понятно, он уволился еще в самом начале. Говорят, что когда совсем перестанет понимать и разговаривать, придется его в интернат отправить, но пока живет с ними. Даже вот сейчас внука укачивает — и все хорошо, старый да малый.

Я хотел спросить, не боится ли она психического больного оставлять с младенцем, но вовремя язык прикусил и молчу себе. Липа спрашивает, что происходит у меня, и тут я опять впадаю в ступор. Потому что после того, что я увидел и услышал, хвалиться полным комплектом дееспособных родителей — это как-то совестно, а больше мне особо говорить не о чем — не про работу же ей рассказывать. Тут она и говорит:

— Ты, наверное, удивляешься, что я тебе написала? Мне помощь нужна.

В таких случаях обычно речь идет о деньгах, и я сразу мысленно прикидываю, сколько у меня найдется. Не очень-то много, честно говоря, но если кредит взять, то кое-что я бы наскреб. А она продолжает:

— Правду говорят, что ты ментом стал? Ой.

— Ну, во-первых, — говорю, — не ментом, а работником правоохранительных органов, офице-ром кинологической службы. Во-вторых — да, правда. А в третьих — может быть, в какой-нибудь степени и «ой», но я в общем привык. Тем более что мы уже давно не милиция, а полиция, так что «мент» вообще ко мне отношения по факту не имеет. А в чем, собственно, дело?

Меня с самого начала подмывало спросить ее про мужа. Тут, конечно, имеется определенная психология. Сами, наверное, замечали: если девушка идет на вечеринку, где будет ее бывший, она и одежду самую лучшую наденет, и накрасится особенно тщательно — так чтобы он, козел, понял, какого сокровища лишился и как она без него расцвела. Так и тут: мне, конечно, немного обидно было, что она меня променяла на другого, но ушла-то она от меня не к нынешнему мужу, а к Владику! Который, честно говоря, по всем статьям был поглавнее, чем я, — и на гитаре играл, и спортом занимался, и отличник по всем предметам. Короче, подсознательно мне хотелось, чтобы муж ее оказался так себе и чтобы она, сравнив нас, поняла, что со мной порвала зря. А сознательно, наоборот, я желал ей только добра, как в свое время Пушкин А.С. какой-то вертихвостке, о чем нам рассказывала на уроках все та же Анна Федотовна. Так что внутренне я был готов к любому рассказу про мужа — если бы он, например, пил и играл в автоматы, я бы, может быть, втихую порадовался про себя, а если бы оказалось, что он какой-нибудь генеральный директор, то можно было бы поздравить ее с удачным выбором. Оказалось, не то и не то — поскольку муж ее уже пятый день сидит в следственном изоляторе № 1 на улице МОПРа после того, как попытался задушить на улице какую-то гражданку, которую с трудом отбили прохожие.

Пока она мне это рассказывала, я пытался понять, чего она, собственно, от меня хочет. Единственное, что ей сейчас нужно — это адвокат, причем вне зависимости от того, по закону она собирается действовать или нет. Если ей нужен выход на следователя или, там, на эксперта, чтобы попытаться их как-то подмазать, то это тоже надо делать через адвоката, поскольку народ все пуганый и никто с незнакомыми таких дел иметь не станет. Если же она собирается просто ждать суда, то и тогда адвокат будет ей, ну, точнее, ее мужу, совершенно необходим. Но пока я собирался все это ей сказать, я просто на нее смотрел — и в какой-то момент как будто отключился: я ее вижу, слышу ее голос, разбираю даже отдельные слова, а смысла их не понимаю — до того сильно во мне отражается ее вид и интонации.

Еще лет пять назад я очень любил ходить на рок-концерты, все равно — знаменитых групп или начинающих, почти каждые выходные ходил. И там, если ты на танцполе, недалеко от колонок, ты воспринимаешь музыку как бы не ушами или не только ушами, а всем телом: ловишь эти вибрации, особенно от басов, и вроде как немного входишь в транс. Так и тут: во мне поднимается какое-то чувство, которое я даже не знаю, как назвать — но не могу, понятное дело, сказать ей об этом: действительно горе у человека, а я тут лезу со своими позабытыми чувствами, причем один раз уже отвергнутыми.

Тут на кухню опять входит ее папаша. Она: «Что, Димочка спит?» Он кивает и вроде бы хочет чего-то сказать, потом на меня смотрит вопросительно. Липа говорит: «Давайте чаю выпьем, Денис тортик принес» — и тоже глядит на меня умоляюще, как будто я сейчас встану, скажу, что с сумасшедшим за стол не сяду, и уйду! Плохо же ты меня знаешь, Липочка. Тут и псих подает голос — произносит жалобно: «Раз не дали даже шанса, как же тут не помешаться!» — почти к месту, выходит. В общем, садимся мы чай пить, она мне ножик протягивает, чтобы торт разрезать и так опасливо на папашу смотрит, вроде как ожидает, что он сейчас нож этот выхватит и ну давай нас кромсать обоих. Я все порезал и нож поближе положил. Папаша ведет себя чин по чину, только ложечкой орудует — видно, сладкое любит. Липа дальше говорит: оказывается, она ждет от меня не денег и не чего-нибудь такого, а хочет, чтобы я попросил материалы у следователя, ведущего дело, и все за ним перепроверил — типа не мог ее благоверный такое дело устроить.

Ну здесь я, конечно, мог бы поспорить: никто не может не только за своего мужа или жену ручаться, а даже за себя самого. Но главное даже не это: никогда никакой следак не допустит столичного гастролера к своему делу иначе как по непосредственному приказу высшего начальства.

Да и я — полицейский только относительно. Мое дело — с собакой приехать на место и пройтись с ней в поисках взрывчатки, так что в нашей паре главный — Варгас, а я так, обслуживающий персонал, шофер и повар. «Пожалуйте в экипаж, псина, кушать подано, псина, благоволите понюхать там и тут» — вот моя работа. Вообще у нас, в смысле у кинологов, строгая специализация — одни по наркотикам, другие по взрывчатке, третьи — охрана мероприятий и оперативная работа. Наше с псом дело — взрывчатка: если очередной парнишка, чтобы экзамен не сдавать, позвонит 112 и скажет, что школа заминирована — мы собираемся и едем. И пока все четыре этажа не обойдем, никто, кроме нас и взрывотехников, в здание не войдет. Короче, я начинаю ей это рассказывать, но вижу, что ей неинтересно, а тут тем более папаша начинает ерзать и спрашивает — совершенно как нормальный, — можно ли ему прочитать стихотворение. Я, конечно, не против. Он читает: