Спасти СССР. Реализация
Шрифт:
— Может, вывих заработал? — выразил я озабоченность.
— Может! — охотно поддержала Света. — Этот может.
Я досадливо поморщился. Зорька в последние месяцы как бы выпала из моего круга зрения, но прежние надежды в ней еще не остыли. Тлели уголёчки под тонким слоем пепла… Как бы не разворошить.
— Да и кому там собираться? — с деланной унылостью продолжила одноклассница на том конце провода. — Яська приболела, горло у нее… Ирка пойдет Пашу проведывать, а Сёму позвали на день рождения… И, знаешь, кто?
— Марина Пухначёва? — коварно улыбнулся я,
— Всё-то ты знаешь…
— Догадываюсь. Логикой дохожу. Ну, ладно… — мне оставалось вежливо закруглиться. — Не соберемся, и не надо. Тут… я как раз на сегодня одно… хм… мероприятие наметил…
— Какое? — выпалили на том конце.
— Культурное, — буркнул я, ругая себя за несдержанность, и заторопился: — Ой, Свет, пока! А то опоздаю еще!
— Пока… — разочарованно вздохнула трубка.
Рычажки коротко клацнули, прерывая мимолетную связь.
«Да это мне вздыхать впору! — подумал я на излете раздражения. — Натворил добра…»
И Мелкую пожалел, и Софи, и Кузю. Еще Зорька эта…
Нет, со Светой всё ясно — влюблена по собственному желанию. За что ее жалеть? За любовь?
А Тому за что? Афанасьевы — семья не бедная, а очень даже обеспеченная. Папа — доцент, дядя — секретарь райкома КПСС… Томке не привелось испытать ни потерь, ни бед; она ни в чем не нуждается, даже в жалости. Дефицит любви? Разберемся…
А вот Мелкая насмотрелась на жизнь с изнанки. Прошла по самому краю — и оступилась бы, не подвернись вовремя Дюха Соколов…
Нет, ну, а как еще-то? Мне что, бросить надо было фройляйн Гессау-Эберлейн? И пусть себе канет в ледяную воду? Только шуга разойдется на секундочку — и затянет черный всплеск… Так, что ли?
А Софи? Тоже, да? Пройти мимо — и не заметить? Больная… Паспорт потеряла… Жить негде… «А! Сама виновата! Вот, и пускай теперь, как хочет, так и выкручивается!» Это нормально? Это правильно?
Или неприятная, в буквальном смысле смердящая история с Кузей. Как тогда следовало поступить? Скромно отойти в сторонку — и пусть девчонка огребет по полной? Ну, нельзя же так!
Нет, я всё понимаю.
«Мы в ответе за тех, кого приручили…»
«Из всех решений выбирай самое доброе…»
А как?! Хорошо тому Гамлету! «Быть или не быть?» Тоже мне, бином Ньютона! Вот ты, а вот враг. Борись или отступи! Сразишься если — победишь (как вариант — погибнешь…). Отступишь — будешь жить долго-долго, пока стыд и совесть не замучают.
Так то враг! А как выбрать между подругами? На ромашке гадать? «Люблю — не люблю, плюну — поцелую…»?
Частенько вспоминаю мимолетный разговор с отцом.
«Решил уже, — криво усмехается он, — с кем и на ком?..»
Во-от! С кем быть, вот в чем вопрос! А память с готовностью выуживала из прошлого еще одну картинку: «Боже, какой же ты у меня еще дурачо-ок…» — стонуще причитает мама.
Боюсь, она что-то понимала во мне — и вовне. Понимала гораздо лучше своего бестолкового сына. Ох, недаром посещает мою дурную голову одна и та же морозящая мысль:
«Ты давно уже сделал свой выбор, и знаешь
ответ. Вот только боишься признаться в этом даже самому себе!»— Ну, так разберись с самим собой! — с чувством сказал я отражению в трюмо и реально озлился на слабака, что трусливо выглядывал из зазеркалья. — А еще лучше будет, если разберешься… ну, хотя бы с Томой. Не с той, с другой Томой, которую ты не спасал! Выясни, почему снова зовешь по фамилии девушку, которой признавался в любви! Или… «никакого романтизьму» даже близко не было? Просто хотел Томочку, а она всё не готова, да не готова… А тут Олечка подвернулась, готовая на всё, вот ты и охладел к рыженькой! Да? Что, «завяли всходы страсти нежной», как помидоры без полива?
Наказав отражение презрительной гримаской, я подхватил заслуженный, потертый кожаный портфель со сменкой, запер дверь и сбежал по гулкой лестнице вниз. Ноги сами несли меня верной, хоженой-перехоженной дорогой, без лишних потуг сознания — свернул, перешел улицу, грузной трусцой одолел дворик проектного института, еще раз угол обогнул — и ворвался в такие знакомые, почти родные школьные двери, фланкированные парой слегка облупленных колонн.
Беспутная, бестолковая суета, помноженная на гвалт, мгновенно поглотила меня, втянула в подвал, под низкий сводчатый потолок раздевалки, в самый эпицентр высокоэнергетического биения жизни.
«Школа — рассадник знаний…»
Зато родимая десятилетка не отягощает злом. Польская смута, неспящие МИД и Минобороны, тектонические подвижки в Кремле — пульс земного шара частит, но в классах он отзывается лишь слабеньким эхом политинформаций. Да и мои страхи, мои тревоги — где они? Их сдувает, как пушинки одуванчика, стоит только звонку на урок забиться в набатном дребезге…
На ступенях, уводящих к гардеробной, я столкнулся с Наташей. Она поднималась с томной грацией пантеры, вышагивая гибко и дерзко.
— Грядёт голубица! — ухмыльнулся я, сбивая девичий настрой.
Стервозные карие глаза сверкнули лезвийным блеском.
— Доброе утро, Андрюша! — сладко улыбнулась Кузя. И махом прижалась ко мне, сбивая дыхание. Шагнула бочком, тискаясь, как будто втираясь. — Тут так тесно… — интимно шепнула она, озорничая, почти касаясь губами моего пламенеющего уха.
И с величавым изяществом вернула на плечо соскользнувшую лямку фартука.
— Кузенкова… — вытолкнул я с хрипотцей, но в самый последний момент догадался, как сравнять счет: — Ты потрясающая девушка!
Глянцевые щечки напротив зарделись, и мелкие Наташины веснушки моментом потускнели, словно растворяясь в наплыве румянца.
— Ну-у, Соколов, — многообещающе затянула Кузя. — Ты у меня все-таки взрыднёшь! — Наметила улыбку и горделиво удалилась.
«И с тобой разберемся!» — мстительно подумал я, с великим трудом подавляя желание догнать — и шлепнуть. По тугому, круглому, вёрткому! Нельзя…
«Да она только рада будет!»
Вот потому и нельзя…
Остывая, я сунул шапку и шарф в рукава тяжелой куртки, повесил ее на крючок, и переобулся. Готов к посеву разумного, доброго, вечного.