Стачколомы

– Ну это было, было, я тоже видел… Но это, как бы сказать, что-то вроде представления. Кровь — да, настоящая, но только не его, а куропатки или зайца. Он ее в рыбьем пузыре держит, в штанах, а потом лопает пузырь, втянув живот, вот и кажется, что себя порезал.

– Так что же, это все игра была?
– удивился капитан.

– Ты погоди! Погоди! Мы ж не совсем тут темные люди! Все знают о шамане, что есть у него секреты свои. И с ножом, и с кровью, и с углями, которые он якобы горячими в рот запихивает, а на самом деле — остужает водой, которую перед этим незаметно из миски в рот набирает...

– Вообще не пойму! Так что, это все спектакль, Арылхан?

– Всё да не всё! Есть и спектакль… Но старик-то всерьез с духами говорит! Из тела душа его выходит! Ну и игра, на людей рассчитанная, тоже есть. Вот только никто не скажет наверняка, где кончается игра и где начинается правда, откровение. Сам шаман не скажет! Может и нету этого раздела. Может одно в другое перетекает, а чтобы разделить — никак не получится!

Капитан взъерошил волосы:

– Все-таки я не пойму, Арылхан…

– А и не надо ничего понимать! Нечего тут понимать! Если бы можно было понять, любой бы так мог, а он — один на весь край! И все, что делает, не просто так. Погоди — сам увидишь, - Арылхан выудил сигарету из пачки.
– Ты только никому не говори, о чем думал во время камлания. Тогда — сбудется. Ты ведь думал?

– Да! Только о самом важном и думал, как ты и предупреждал меня. Пока не начались видения, галлюцинации, там уже за мыслями не уследишь... Но и сквозь это — думал, думал!

– Правильно, - кивнул Арылхан.
– То, о чем думаешь, чего хочешь всем сердцем во время камлания — обязательно сбывается. Не всегда, правда, это людям в прок. Желания — они манят, пока они желания… Один попросит чтобы жена у него была молодой и пылкой, найдет такую, а она — с кем помоложе да погорячей спутается. Другому подавай богатства — и оно придет, вот только с болячкой, от которой никакими деньгами не откупишься. Третий хочет, чтобы женщин было много и чтоб все сохли по нему, а потом — встретит одну, всю душу она из него вымотает, захочет женится, захочет семьи, а не может, судьба теперь у него, чтоб со многими, но не с одной. Четвертый молит, чтобы сын от болезни исцелился, - сын выздоровеет и отца из дому гонит. Пятый мечтает из дома вырваться, на большую землю уехать, город его манит, - а там, в городе, никто не примет, не поможет, некому даже пожаловаться, вот и ходит, мыкается, как бродяга, и в мире место себе не нашел и домой возвращаться стыдно. Люди, бывает, и раскаиваются потом, что сглупили, не смогли желаний своих понять, да только поздно уже. Шаман свое дело сделал, воззвал к духам и они судьбу человека изменили, а дальше — это уже не его забота.

Стена над диваном была украшена ковром с изображением двух переплетенных рогами оленей. Возле окна стоял обшитый деревом радиоприемник. За стеклом серванта - простенький сервиз и керамические фигурки каких-то божков и зверей.

Жена Арылхана принесла еще грибов и моченых яблок. Пустой графин одиноко высился среди посуды. Арылхан докурил и раздавил окурок с пепельнице. Вышел в кухню и начал ругать жену на своем, не понятном капитану языке. Якутка молчала. В ярости Арылхан несколько раз ударил кулаком обо что-то деревянное, глухое, - столешницу или дверцу шкафа. Возможно, ему не понравилось, как якутка накрыла стол, как вела себя с гостем или что не принесла еще водки.

Капитан оставался в комнате. Года четыре назад, только приехав сюда, он, конечно, вмешался бы, пожалел женщину и попытался успокоить захмелевшего друга. Но сейчас — нет. Сейчас он знал — у этих людей свои представления и правила, и эти представления и правила не нужно ни понимать, ни пытаться изменить.

Капитан щелкнул пальцем пустой графин.

Найда спала возле стола, положив морду на лапы.

Х

ПРИГОВОРЕННЫЙ

Собачий лай в коридоре. Зеков выгоняют из камеры. Строят у стены: наклониться, ладонями в стену, расставить ноги! Кто мешкает, запинается, называя имя, отчество, фамилию, статью, - бьют дубинками. Зеки стискивают зубы и кряхтят. Собака клацает челюстями рядом, совсем рядом с человеческим телом, дюжий опер натягивает поводок. Собака взвизгивает — в горло впивается ошейник.

Зеки наклонились, уперлись расставленными ногами в пол. Им велят снять штаны. Не до колен! Полностью! Полностью снять! Торопливо исполняют приказ. Стоят — согнутые, голые до пояса. Бледные ляжки. Тощие ягодицы. Размытые татуировки. Руки за голову! Сесть на корточки!

Опера с затянутыми балаклавами лицами шествуют вдоль раскоряченных зеков, готовые в любой момент пустить в ход дубинки. В прорезях черной ткани — тусклые шныряющие глаза. Ладони в беспалых перчатках. Дубинки привычно сидят в них.

Зеки раскорячились, словно собираясь справить нужду, грязно-желтые пальцы переплелись на затылках. Опера не дают спуску, расхаживают мимо голых задниц. Кто-то получает дубинкой, - влажный, звонкий шлепок. Ниже, ниже, булки растопырь!

В конце очереди — сапоги оперов уже лютуют. Мнут ребра какому-то доходяге - то ли не так стоял, то ли вякнул что-то. Или — нашли? Все-таки — нашли? Да… Не зря они тут всех раком поставили, не зря!

Торпеда. Выскользнула из очка, из тощего, грязного, привычного к торпедам арестантского очка, - заднего кармана, - узкая, трубчатая, запаянная в целлофан. Че там? Ну, ясное дело — наркота.

Наркота, а что еще!

Мы его знаем, знаем, конечно, - тут все из нашей хаты. Барыга и нарик, но из тех, с кем можно порешать. Не полностью конченый, - хотя, разве есть среди них не полностью конченые?

Рви очко, пидор, орут опера, их лиц не видно, затянуты черной тканью, только — глаза. В их возгласах, помимо злого торжества, - азарт, веселье, наслаждение. Барыга стонет, катается по бетонному полу под ударами дубинок, под сапогами. Кое-как выгибается на четвереньки, рвет очко– раздвигает ягодицы. Еще! Еще! Сильней! Опера должны увидеть — все ли оттуда вышло? Один — готовится засунуть дубинку в прямую кишку барыги, но его останавливают свои же. Беспредел допускается, - но не на глазах же у стольких зеков! Торчка пинают. Заглядывают в раздвинутый обтершимися пальцами зад.

И потом, когда зеки возвращаются в хату,– опера втаскивают барыгу и бросают возле дальняка (*параша), и тут уже мы, сокамерники, перетаскиваем его на шконку.

– Позвать лепилу (*тюремный врач) или сам оклемаешься?

– Сам...

Кое-как натягивает штаны. Десны в кровавой пене.

Блатные — двое братков и смотрящий — сидят на своих шконках у решки (*тюремное окно, забранное снаружи решеткой). Презрительно оглядывают тех, кто помог торчку добраться до шконки. Не их дело — сочувствовать барыге. Из-за этого уебка перевернули вверх дном всю хату!

Вещи разбросаны, сумки, одежда, еда, мыльно-рыльные вытряхнуты из телевизора – стального шкафа, разделенного на отсеки, что стоит у свободной стены, напротив шконок.

Зеки выискивают свои пожитки в груде истоптанных армейскими сапогами вещей.

Два шныря ищут вещи блатных и аккуратно складывают в телевизор. Блатные указывают, какая тряпка — их, какой пакет — их, и шныри суетятся, торопятся, сортируют по отсекам.

На какое-то время все забыли о торчке. Он — отлеживается. Впалая грудь, сухие, желтовато-грязные щеки в завитках щетины.