Стихотворения и поэмы

3

Плач овцы. Гиндукуш. Разбойничья копоть Пещеры. Игра воровская костров. Империи нужны в глуши одинокие тропы, Одинокие трупы, одинокий заброшенный ров. Как бормочет заклятья язычник, Он бормочет Гомера в гнилых, как чума, шалашах, Он клянется Кораном средь горцев тяжелых и зычных, — Так живет равнодушный и горестный Пирр Карамшах. Лагерь, как облако битвы вчерашней, Скрыло облако. Лохмотья кустов, Так знакомы бойницы, и входы, и своды у башен, Всё уж было, всё было в стране вот такой же простой. Через страны идет он, как тень, неприметен, Сон в седле. Захлебнулись в реке стремена. Одиночество. Дым костров. Тмином пахнущий ветер. Бег коней. Горечь пустыни. Война.

4

Над Лондоном шел дождь, туман шел темно-серый, И покидал пещеру Одиссей, Чтоб отомстить Циклопу полной мерой, В руне барана стоило висеть. Воспоминанья резали страницу: Он звался Шоу — был простой солдат, В броню казарм хотел уединиться, Как тень теней, как знак из вереницы Беззвучных цифр, какими строй богат,— Чтоб стать собой, он бреду был бы рад. Всё та ж, всё та ж пещера Полифема, Шатер, шалаш, казармы ли отдел, Закон гласил — повиноваться немо И даже смерть его предусмотрел. В каком бы мраке он ни распростерся, В какую бы пустыню ни бежал, То не было еще единоборство, А только лишь попытка мятежа.

5

Был Лондон сер и стар. Его сжимала жалость, Когда смотрел он на людей своих, — Но что ему героикой являлось, То было вечным бедствием для них. В Аравин всходило солнце. Глухо В Геджасе пели дюны. Гиндукуш Лавинами на дно ущелий бухал, В Туркмении шли овцы к роднику. И у костра, покрытого корою Седого пепла, не сжимая век, Прекрасною рассветною порою Лежал обыкновенный человек. Его не звали Пирром Карамшахом, Не всё ль равно, как называть его, — Он молод был, он землю шаг за шагом Брал трудолюбьем сердца своего. Грядущего над ним стояло имя, И не войны рука его вела, И шесть мешков, набитых золотыми, Он никогда не видел у седла. О Иа-Оренс, он не уступил бы Ни в чем тебе — он вырос среди гроз, Как ты, он в дебрях самых страшных жил бы, Но кровь и грязь он в дебри б не принес. Он был веселым, легким Одиссеем, Земля, дымясь, вступала в новый рост, И над ее дорогами висели Великие созвездья вольных звезд. 1935–1936

174–177. МОРЕ

1. У МАЯКА (Северное море)

В руках нелегких автомата Маяк льет желтый свет, И видит в окна вал косматый, Что человека нет. А что-то движется такое, Что властвует одно Над серым камнем, над прибоем, Слегка искрясь в окно. А тот, с кем говорило море, Стал морю незнаком, Из трубки в кольцах вьется горе, Зовется табаком. Но всё глядит он глазом душным Туда, где вдалеке Слуга хозяйствует бездушный На белом маяке. А дочка тоненькая бродит По влажному песку, И вал косматый к ней подходит, К сиянью смуглых скул. Она бежит к нему от скуки, Но отступает вал, Цветы ему кидает в руки, Чтоб он не горевал. Но отступает вал, бросая К ее ногам свой плен, И рада девочка босая Гремучим вихрям пен. Она смеется смехом лучшим Той радостной игре, Ей не понять тоски цветущей Стареющих морей. 1936

2. «Вот птица — нет ее свежей…»

Вот птица — нет ее свежей — Оттенков пепельного дыма, Породы башенных стрижей, Чья быстрота неповторима. Летит, нигде не отдохнув, От тростников Египта пресных До Гельголанда — ночь одну — До стен, как мужество, отвесных. Уж небо стало зеленей. Она зарей уже умылась, И, окантован, перед ней Могучей пеной остров вырос. Но там, где серого гнезда Комок однажды прилепился, Бьет время, волны разнуздав, Осколки рухнувшего мыса. И плачет птица, огорчив Весельем залитые мели, Как будто ночь еще кричит В ее худом и темном теле. Так, европеец, удалясь От той земли, что звалась детством, Ты вспомнишь вдруг былую связь И чувств потерянных соседство. Преодолев и ночь и дождь Крылом свистящим, в летной славе, Ты прилетишь — и ты найдешь Совсем не то, что ты оставил. 1936

3. МЫ ИДЕМ КИЛЬСКИМ КАНАЛОМ

Кильский канал — это длинный канал, Усыпительный, как веронал. Как будто всё те же стоят берега, И стража всё та же, всё так же строга. И поезд всё тот же стучит над водой, Всё той же завалены барки рудой. И ржавые тачки ползут как одна, И только на лицах пестра тишина. Их надо, как цифры, читать не спеша, Когда под конвоем проходит душа. Но я не умею, но я не могу Читать наугад на таком берегу. Кильский канал — это длинный канал, Мучительный, как трибунал. На мачту, где флага тяжелый багрец, Насмешливо смотрит фашистский юнец, Повязка чернеет изломом креста, И краска загара до злобы густа. Недвижна канала седая струна, А ржавые тачки ползут как одна. Как будто весь воздух иссвистан плетьми, Молчанье металла — над людьми. Но вижу: за мостиком барки одной Стоит человек, отделенный стеной, Тончайшей стеной, от повязки с крестом, Он мало заботится, видно, о том. Кулак он сжимает, шагает вперед, Рот-фронта салют кораблю отдает И смотрит, как будто его не узнал, На тихий, как каторга, Кильский канал. 1935 или 1936

4. ЛЕГЕНДЫ ЕВРОПЫ

Восток пылал; пылая, сузил Потертых туч брезент — Как будто там свивался в узел Огонь твоих легенд. Как будто там галлюцинаций Прозрачная рука Опять, как описал Гораций, Ввела в волну быка. И только звезды, только волны В его стихах — с тобой, Чтоб стали бедствия безмолвно С тех пор твоей судьбой. Как будто там — в багровой зыби — Проплыл, тяжел и строг, Автомобиль, подобный рыбе, Глотая мел дорог. Ты в нем украденной лежала, Грозила неспроста Улыбкой Джиоконды жалкой С тускневшего холста. Как будто там, от гнева розов, Кружился самолет, Текли твои, сверкая, слезы На щек теплевший лед. Ты мчалась пленницей, добычей, Валькирией слепой, И тот же древний профиль бычий Качался пред тобой. Как будто там сиреной пела, Когда в легенд огонь, Прильнув к подводной лодке телом, Ныряла от погонь. Ты пела, зная: океаны — Такая же тюрьма, Где ночью бредят капитаны, Сходящие с ума. Но я хочу тебя увидеть Не той, преступной, той, В бою, в несчастье иль в обиде — Смертельной красотой. Не той сиреною бесполой, Не той, что мир узнал, Крестьянкой греческой и голой, Обломком луврских зал. Но в день любой, пусть в день ненастный, Увижу берега, Твой рыжий шлем, платок ли красный Мелькнет издалека. Но будешь ты во всем похожа На женщин наших дел, Под чьей рукой и парус ожил, И самолет взлетел. Чтоб уцелевшие от пыток, От боен за тебя Встречали день, как сил избыток, От боли не скрипя. 1935 или 1936

178–180. ВОЗВРАЩЕНИЕ

1. ЛОЦМАН

Словно в снег одичалый и талый Зарываясь и шумно дыша, Та моторная лодка взлетала, Равнодушную пену круша. Во весь рост перед зыбью зеленой В ней стоял человек, невысок, Точно в лодку был врезан мореный Корабельного дуба кусок. Переносные лампы светили С теплохода на черной стене, Пегой лошадью в звоне и в мыле Эта лодка почудилась мне. Как с седла одного на другое Переносит наездника страсть, Прыгнул лоцман, повис, за тугой он, За веревочный трап ухватясь. Он карабкался долго и тяжко И на палубе стал над водой, В куртке кожаной, в черной фуражке, Запыхавшийся, мокрый, седой. Он смотрел на хрипящую воду, Отдышался и, сплюнув, пошел, Бормоча, как старик, про погоду: «Да, погодка сегодня не шелк». Мне понравилась эта лохматость, Полуночный из моря приход И прыжка его легкая сжатость Над сумбурною рухлядью вод. И когда он стоял на штурвале — Моложавый, как небо, старик, Те же волны пред ним замирали, Точно стал он другим в этот миг. Я тогда был стихами замучен, Мчался в пенистых строк полосе, Если б мне бы такая же участь — Путь вернейший указывать всем, По словесной по накипи черной Во весь рост проноситься внизу И подняться над пеной просторной, Отдышавшись от рифм и цезур. 1936

2. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Льется воздух, мужеством настоян, Пыль чужая падает с плеча, В днях чужих я жил не как историк, Нрав племен в томах не изучал, Жилы строк в моих скрипели жилах, В них любовь и ненависть моя. По-другому чайки закружили, За Толбухин вылетев маяк. Им не надо плыть в закат зловещий, В чужестранной ночи костенеть, В уши мне советский говор плещет, Мне в глаза залива светит медь. Угасает запад многопенный, Друга тень на сердце у меня, По путям сияющей вселенной Мы пройдем куда-нибудь, звеня. Но куда б по свету ни бросаться, Не найти среди других громад Лучшего приморского красавца, Чем гранитный город Ленинград! 1936

3. ПРОТИВОГАЗ

Я на руке держу противогаз, Мне хочется сказать ему два слова: Мы в той стране, которая сурова, Но у которой разум не погас. Противогаз! Твоей резиной липкой Обтянута Европы голова, И больше нет ни смеха, ни улыбки, Лес не шумит, и не шуршит трава. Лишь рыбий глаз томится, озирая Стальную муть дневных глубин, — Какой актер увлек тебя, играя, Какой тебя любовник погубил? Так вот зачем ты пела и трудилась, По городам копила старину — Чтобы тебе, как состраданья милость, Белесый холод щеки обтянул? Как с облаков приходит нежность, жалость… Тебя лишили волей хитреца Последнего, что всё же оставалось: Простого человечьего лица, Живого человечьего обличья, Не жить, шумя, шепча, вопя, ворча, — Та голова, не рыбья и не птичья, Без языка маячит на плечах. Ты даже не услышишь сквозь резину, Когда, поднявши грохота пласты, Такая гибель пасть свою разинет, Чтоб всё сожрать, чем так гордилась ты. Но на бульварах буйного Парижа Не для того шел в битву человек, Чтобы его растущей воли век Был пулею случайною подстрижен. Не для того шахтеры старых шахт Земли английской приносили клятвы, Не для того в испанских шалашах Был динамит под рубищем запрятан. Не для того всех казематов строй Пытал людей Германии во мраке, Не для того в Астурии герой Так умирал, как умирает факел. Не для того в лучах острее сабли Там абиссинец — в скалах далеко — Делился вдруг воды последней каплей С обманутым Италией стрелком. Противогаз! Не верю я, чтоб ты — Мешок, чьей мерой будут мерить ужас, — Украв людей прекрасные черты, Торжествовал, навязываясь в дружбу. Но, облик твой печальный теребя, Земли земель я ставлю рядом имя! Бессонной ночью выдумал тебя Затравленный рычаньем века химик. Но будет день — и мы тебя прибьем К своим домам, набив соломой просто, — Вот так у входа в ассирийский дом Висели рожи пестрою коростой, Чтоб отгонять болезни и чертей,— Полночных вьюг и ветра собеседник, Повиснешь ты мишенью для детей, Невольником жестокости последней. Я буду стар, и я приду к тебе, И за Невой садиться будет солнце, А рядом песня станет пламенеть И наших щек обветренных коснется. 1936

ЧУДЕСНАЯ ТРЕВОГА 1937–1940

181. КУВШИН

Если б были мы в горах — Я и ты, Мы пошли бы в Уркарах Иль в Ахты. На базаре бы купили Мы кувшин, Не для вин и не для пыли — Для души. И раскрасили б на славу В холодке, И пустили б его плавать По реке. Он бы плыл по Ахты-Чаю Как умел, Валуны в пути встречая бы — Гремел. Перекаты б пенил грудью, Мыл бока, Любовались бы им люди Да река. Полюбил бы над рекою Путь луны, Что, не грея, беспокоит Валуны. Захлебнулся бы он страстью Невзначай, Утонул в твоей бы пасти, Ахты-Чай. Посмеялись бы кувшину, Так и быть, И пошли в духан к тушину Чачу пить. Но совсем иным потоком Бьет Москва, Тонет в пламени глубоком Голова. Только нет здесь Ахты-Чая Под рукой, И кувшин-то здесь нечаянно Другой. 1938