Столичный доктор. Том VIII

Офицеры тоже приходили в себя, перебрасывались короткими, нервными репликами. Кто-то ощупывал голову, кто-то просто смотрел на место разрыва с пустыми глазами. Воздух был плотным от пережитого шока.

И в этот момент тишину, нарушаемую лишь отдаленным грохотом боя и стонами раненых где-то внизу, прорезал крик:

— Дорогу! Вестовой! Срочно!

По склону сопки, спотыкаясь и едва не падая, бежал молодой солдат. Запыхавшийся, с перекошенным от ужаса и спешки лицом, он подскочил к Кашталинскому, отдавая честь дрожащей рукой.

— Ваше превосходительство! Срочный приказ! От генерала Засулича!

Вестовой протянул мятый, заляпанный грязью пакет. Кашталинский торопливо вскрыл, пробежал глазами. Лицо его стало каменным. Он поднял голову, обвел взглядом своих офицеров, потом снова посмотрел на меня.

— Отступление, — произнес он глухо, но так, чтобы слышали все. — Общее отступление Восточного отряда. К Фынхуанчену. Немедленно. Японцы форсировали Ялу. Наши позиции прорваны.

Наступила мертвая тишина. Только ветер свистел над сопкой, да продолжала ухать артиллерия где-то за рекой, теперь уже звучавшая как похоронный марш нашим надеждам. Отступление… Значит, все. Первый бой — и сразу поражение. Катастрофа.

— Всем частям передать! — рявкнул Кашталинский, стряхивая оцепенение. — Оставить заслоны, отходить организованно! Штабу — немедленно сворачиваться! Вы, — он ткнул пальцем в вестового, — найдите начальника артиллерии! Пусть прикрывают отход! Живо!

Офицеры бросились выполнять приказ, расталкивая друг друга, крича ординарцам. Началась суматоха, еще более нервная и хаотичная, чем прежде. Командный пункт, минуту назад казавшийся островком порядка среди боя, превратился в разворошенный муравейник.

А я? Что делать мне? Мой госпиталь… Он там, в лощине. Люди, имущество. Что теперь? Формально — мы подчинены дивизии. Значит, и нас касается приказ. Но куда? С повозками? По грязи, на выбившихся лошадях? Это не отступление, а эвакуация через ад.

Я бросился туда, где оставил лошадь. Вернее, туда, где она должна была стоять. Лошади не было. Вместо нее на земле лежала груда окровавленного мяса и обломков костей. Прямое попадание осколков. Моя казачья лошадка, мой единственный транспорт… Мертва.

— Чёрт… — прошептал я. И только потом понял, что дрожу. Не от страха — от бессилия.

Внизу, у подножия сопки, мелькнул силуэт казака. Ординарец держал поводья. Не мои. Генеральские кони уже были под седлом. Просить? Поздно. На войне, когда всё рушится, лошадей никому не одалживают.

* * *

Я сорвался с места и, не разбирая дороги, скользя по раскисшей глине, цепляясь за кусты и воздух. Сердце колотилось где-то в горле. Опоздать нельзя. Нужно разворачивать всех обратно. Немедленно! К Фынхуанчену? Это где? Или попытаться пробиться к Мукдену? Куда? Хаос…

В лощине уже царила тревога. Люди смотрели вверх, в сторону сопки, где разорвался снаряд. Они ждали сигнала, ждали плохих вестей — и получили. Михеев, Жиган, Гедройц стояли у повозок, как фигуры на шахматной доске перед рокировкой. Увидели меня — грязного, бегущего, растрепанного, с искажённым лицом. Все сразу поняли.

— Отступление! — выкрикнул я, подбегая к ним, задыхаясь. — Общий приказ! Японцы прорвались! Немедленно сворачиваемся!

— Обратно? Куда обратно? — Михеев подбежал ко мне. — Мы же только достали котлы варить ужин!

Мир снова поплыл. Земля заходила под ногами, тошнота подступила к горлу. Всё внутри качалось и шумело. Михеев придержал меня:

— Евгений Александрович! Вас ранило? Что с вами?

— Контузия… — пробормотал я. — Снаряд рядом лег… но живой. Всё потом. Сейчас — эвакуация. К Фынхуанчену — на север. Тем путём, каким пришли. Разворот немедленно!

Жиган, как всегда, среагировал первым. Не задавая лишних вопросов, он уже рявкал:

— По коням, сукины дети! Живо! — он уже дёргал за поводья ближайших лошадей. — Разворачиваемся! Грузимся, туда его, быстро, как на пожаре!

Началась лихорадочная суета. Нервы были на пределе. Сестры бледные, санитары растерянные. Кто-то что-то уронил, кто-то наступил на чью-то руку. Никто не просил прощения. Не до того.

Гедройц командовала коротко и чётко, укладывая коробки с инструментами так, будто каждая минута стоила жизни. Сестра Волконская звала поимённо санитарок, но её голос тонул в гуле шагов, всхлипов, скрипа упряжи.

Михеев подвёл меня к ближайшей повозке и практически втиснул внутрь:

— Ложитесь, поедете лежа. Вы с лица на покойника похожи.

Я не стал спорить. Навалилась слабость, с какой не справиться даже усилием воли. Лежал, слушал, как они бегают, кричат, грузят. Где-то снаружи рычал Жиган:

— Ставь поперёк! Не влезет — пни, чтоб влезло! Мы не на парад едем…

Кто-то матерился от страха, кто-то — от усталости. Лошади тяжело сопели, срывались с места и тут же увязали. Они были не меньше нас на грани.

— Не разбиваться! Колонной, друг за другом! Кто отстанет — считай, остался здесь! — командовал Михеев.

Наконец обоз сдвинулся. Медленно, неуверенно. Подгоняя измученных лошадей криками и кнутами, мы поползли по раскисшей дороге на север, прочь от грохота боя, который теперь звучал за спиной, как дыхание неотвратимой беды.

Путь назад был сущим адом. Дорога, и без того плохая, после прошедшего дождя и движения войск превратилась в вязкое месиво. Колеса глубоко увязали в грязи, лошади выбивались из сил, скользили, падали. Мы толкали повозки, подкладывали под колеса ветки, ругались, обливались потом и грязью. Скорость была черепашьей.

Я не выдержал, вылез из повозки, тоже начал помогать ездовым. То и дело накатывала тошнота, но спасал пустой желудок — я уже давно ничего не ел.

Дорога продолжала оставаться адской. Вязкая жижа засасывала колёса, тянула за сапоги, не отпускала. Повозки срывались с курса, лошади спотыкались, вырывались, падали на колени. Мы толкали, тянули, проклинали, срывали голоса. Усталость уже не ощущалась — была только тупая необходимость двигаться.

* * *

К полудню одна из наших самых тяжелых подвод, груженая медикаментами и бельем, окончательно застряла. Огромное колесо глубоко ушло в топкую глину, ось накренилась. Мы бились около получаса, пытаясь ее вытащить. Выгрузили всю поклажу. Лошади рвали постромки, люди надрывались, подсовывая ветки, но все было тщетно. Подвода сидела намертво.

— Бросаем! — решил я, видя, что мы теряем время. Отставать было нельзя. — Перегрузить самое ценное на другие повозки! Живо!