Столичный доктор. Том VIII

Жиган с санитарами метались между телегами, как угорелые. Переносили ящики с медикаментами, инструменты, бинты. Что-то пришлось оставить — постельное белье, часть кухонной утвари, какие-то хозяйственные мелочи, даже кое-что из личных вещей. Увы, выбора не было. Мы оставили разбитую подводу на обочине, как памятник нашему бегству, и двинулись дальше.

К вечеру мы снова заблудились. Проводника у нас теперь не было, казаков тоже. А дороги расходились и петляли между сопками. Мы остались одни — усталые, до предела измождённые люди в чужой, равнодушной земле, под низким, гнилым небом.

Начал накрапывать дождь — мелкий, злой. Грохот артиллерии то отдалялся, то вдруг приближался, напоминая: фронт рядом, вот он, за складкой местности. Тревога стояла в воздухе как туман.

Ночевать пришлось прямо в поле. Без палаток, без костров — нельзя было светить и обозначать себя. Люди сбились в кучу у подвод, ели холодную солонину и сухари, запивая студёной водой. Туда я приказал бахнуть спирта. Не дай бог дизентерию подхватим, ну и для психики полезно. Хоть так чуть-чуть расслабиться получится. Лошади стояли с опущенными головами. Ни ржания, ни взмахов хвостами — только тихое, вымученное дыхание. Они тоже всё понимали.

Люди молчали, подавленные усталостью, страхом и неопределенностью. Рядом со мной сидела Варвара, совсем поникшая, кутаясь в плащ. Гедройц курила молча, не отрывая взгляда от темноты. Михеев тихо матерился себе под нос, перевязывая ногу какому-то солдату, подобранному по дороге.

Я подошёл к Жигану. Он стоял на отшибе, глядел в темноту, вытянув шею, словно хотел учуять опасность раньше, чем она придёт.

— Выберемся? — спросил я.

Он хмыкнул, не оборачиваясь:

— А куда мы денемся, ваше сиятельство? Выберемся. Главное — чтоб эти… косоглазые… на хвост не сели.

И в ту же секунду где-то за сопкой раздался короткий треск винтовочной стрельбы. Потом тишина. Но не мертвая — выжидательная.

Все напряглись, начали испуганно озираться. Надо было как-то отвлечь сотрудников.

— Вера Игнатьевна, не почитаете нам свои стихи? Я слышал, вы поэтесса.

Княжна сначала поотнекивалась, но потом все-таки прочитала пару стихотворений в стиле:

Глушь неведомых лесов,

Становище у кургана,

Звук гортанных голосов.

Кровь, оружия бряцанье,

Зверя хищнический вой

И полярное сиянье

Озаряет нас с тобой?…

Стихи, честно сказать, были так себе. Рифма хромала, тематика была мрачная. Это было совсем не то, на что я рассчитывал. Поэтому дал команду укладываться. Распределили дежурства, я назначил два поста из нижних чинов. И стоило лечь на конскую попону, как почти тут же провалился в сон.

* * *

Утром двинулись дальше, наугад выбирая направление на север по компасу. Дождь прекратился, но дорога не стала лучше. Мы шли медленно, измученные, голодные, злые. Каждый шаг — как сквозь вязкую вату. И с каждой верстой встречных становилось всё больше.

Солдаты брели толпами, многие без оружия, без командиров.

По дороге караван увеличился за счет двух подвод с ранеными, которых нам «подарили» на марше.

Где-то после полудня, когда мы ползли мимо полуразрушенной деревеньки и рощицы у дороги, Жиган, ехавший впереди, вдруг взметнул руку.

— Тихо. Глядите!

Он показал в сторону. Между деревьев, у обочины, толпилась группа казаков. Их лошади фыркали, переступали ногами. Что-то случилось.

— Что там? — я остановился рядом.

— Похоже, шпиона взяли, ваше сиятельство, — прищурился Жиган. — Китайца какого-то…

Мы подъехали почти вплотную. Действительно, в центре группы стоял человек в синей китайской куртке и штанах, руки связаны за спиной. Но что-то в его облике было не так. Слишком прямая для китайца осанка, довольно осмысленный, хотя и испуганный взгляд. Рядом на земле валялась европейского вида шляпа, явно не китайская, и моток чего-то черного, похожего на фальшивую косу.

— Шпион? — спросил я у дюжего урядника с суровым, обветренным лицом, который, видимо, был старшим.

— Так точно, ваше благородие, — буркнул урядник, козырнув. — Подозрительный тип.

К нам подошел молодой хорунжий, видимо, командир разъезда.

— Едем, ваше благородие, — доложил он мне, — глядь — этот хмырь из кустов выныривает. Один. Куды один китаец попрется в такой суматохе? Да еще и зыркает по сторонам, будто высматривает чего. Мы к нему — он деру. Догнали. Говорит — «моя не понимай». А у самого… гляньте…

Хорунжий рывком распахнул куртку пленного. Под ней оказалась серая японская военная гимнастерка. Сомнений не оставалось.

Пленный стоял неподвижно, опустив голову. Напротив него сидел на поваленном дереве хорунжий, а рядом топтался маленький, шустрый казачок, которого, видимо, использовали как переводчика из-за знания пары десятков китайских слов.

— Спроси его еще раз по-китайски, куда шел и что высматривал? — устало приказал казак.

Переводчик залопотал что-то высоким голосом, активно жестикулируя. Пленный молчал, глядя в землю.

— Не понимай его говори, вашбродь, — вздохнул казачок. — Упирается.

— А ну-ка, я его спрошу! — Урядник шагнул вперед, замахиваясь нагайкой. Он явно не отличался терпением. — Сейчас он у меня запоет!

Он уже собирался ударить, но я остановил его жестом.

— Постойте, урядник. Не надо.

Я подошел к пленному вплотную. Заглянул ему в лицо. Глаза умные, внимательные, сейчас полные плохо скрываемой ненависти и страха.

— Послушайте, — сказал я спокойно, но твердо, глядя ему прямо в глаза. — Сопротивление бесполезно. Мы знаем, кто вы. Скажите ваше имя и звание. Возможно, это облегчит вашу участь. Говорите по-русски. Я знаю, что вы понимаете.

Пленный вздрогнул. Он несколько секунд смотрел на меня, борясь с собой. Потом его губы шевельнулись, и он тихо, но отчетливо произнес на чистейшем русском языке, почти без акцента:

— Я отказываюсь отвечать на вопросы. Я — офицер императорской японской армии. Требую соответствующего обращения согласно международным конвенциям.

Казаки замерли. Урядник опустил нагайку, недоуменно глядя то на меня, то на пленного. Хорунжий присвистнул. Казачок-переводчик от удивления открыл рот.