Столичный доктор. Том VIII
Шрифт:
Я вздохнул с облегчением. Ошибкой было соглашаться на ее поездку сюда. Но теперь ничего страшного. С каждой минутой они удаляются от переднего края. И душа моя спокойна.
— В штаб дивизии сообщили? Если не выделят транспорт для эвакуации, утром поеду сам. И меньше шести километров от передовой не соглашайтесь ни за что. Лучше — больше. Вам надо заниматься своей работой, а не гонять солдат неприятеля по окрестностям.
— Сообщили, жду ответа. Кстати, обед уже почти готов. Прикажу принести?
— С этого начинать надо было, — проворчал я. — Известно ведь: коли доктор сыт, и больному легче.
— И то правда, — улыбнулся Горбунов.
Будто я перед
Сидели с ним под навесом, пили чай, жевали хлеб с тушёнкой. Сортировка продолжала работу, где-то сзади кто-то кричал: «Черный! Относите!» — но мы не двигались. Горячий чай, хлеб и тишина — такому лучше не мешать. Потом я посмотрел на часы.
— Ну что, Михаил Александрович, пойдем, поработаем. Раненые сами себя не прооперируют.
— Ну вы же смогли.
— Не смешно. Я после войны, наверное, наберу каких-нибудь психологов, чтобы они научились бороться с выгоранием.
— В смысле? — удивился Горбунов.
— В прямом. Мы знаем, что там, на сортировке, полно «красных». Что они ждут. Что помощь им нужна. Но сидим, пьём чай, разговариваем. Не потому что бездушные. А потому что чувства — истёрлись. Износились. Чужое несчастье стало фоном. Мы к нему приспособились. Это и есть выгорание.
— А я не думал об этом, — пробормотал Михаил Александрович. — Немного стыдно стало даже. Вы правы, надо идти и работать.
Подводы подали утром, вовремя, и, казалось, с избытком. С ними приехал какой-то поручик из штаба. Вежливый, чистенький, с аккуратной щеточкой усов и видом человека, которого по случайности занесло на передовую. Я не успокоился, пока он не показал мне на на двухверстной карте точку, и сам отмерил расстояние. Восемь километров. Отлично. Пожалуй, так далеко ни один японец, даже самый напуганный, не забежит.
Мы выпили с Горбуновым чаю, попрощались. Посидели немного, не разговаривая. Он всё время посматривал в сторону палаток, где уже начинали собирать имущество. Потом мы обнялись, пожали руки — и я поехал.
Дорога домой была… тёплой. В прямом смысле: июльское солнце прогревало землю, пыль стояла столбом. Но меня это не трогало. Ни ямы, ни крики обозных — ничего не раздражало. Я как будто ехал в пузыре — видел всё, но не обращал внимания. Голова была пуста. Ни мыслей, ни планов. Просто ехал. И это, к удивлению, приносило покой.
Так неспешно и доехал до Мукдена. Странное дело, даже патрули меня ни разу не притормозили. Остановился я только у ворот монастыря. Навстречу выезжала повозка — раненых привозили, фельдшер сам сидел на козлах. Наверное бывал у нас раньше, узнал меня, привстал, козырнул.
У входа в приемное отделение стояла Вера Гедройц. Курила свою неизменную папиросу, держа её как какой-то приз. Увидев меня, прищурилась и кивнула:
— Доброе утро, Евгений Александрович!
— И вам того же, Вера Игнатьевна.
— Как съездили?
— Без особых приключений. А что, Агнесс ничего не рассказывала?
— Агнесс?.. — переспросила она, удивлённо глядя на меня. — Так вы же вместе уехали… Я как раз хотела спросить — где она от вас отста…
Глава 17
ГРАФЪ ТОЛСТОЙ О ВОЙН?
«Одумайтесь!»
Опять война. Опять никому не нужные, нич?мъ не вызванныя страданія, опять ложь, опять всеобщ?е одур?ніе, озв?р?ніе людей.
Люди, десятками тысячъ верстъ отд?ленные другъ отъ друга, сотни тысячъ такихъ людей, съ одной
стороны буддисты, законъ которыхъ запрещаетъ убійство не только людей, но животныхъ, съ другой стороны христіане, испов?дующіе законъ братства и любви, какъ дикіе зв?ри, на суш? и на мор? ищутъ другъ друга, чтобы убить, замучить, искал?чить самымъ жестокимъ образомъ.Но какъ же поступить теперь, сейчасъ? — скажутъ мн?, — у насъ въ Россіи въ ту минуту, когда враги уже напали на насъ, убиваютъ нашихъ, угрожаютъ намъ, — какъ поступить русскому солдату, офицеру, генералу, царю, частному челов?ку? Неужели предоставить врагамъ разорять наши влад?нія, захватывать произведенія нашихъ трудовъ, захватывать пл?нныхъ, убивать нашихъ? Что д?лать теперь, когда д?ло начато?
Но в?дь прежде ч?мъ начато д?ло войны, к?мъ бы оно не было начато, — долженъ отв?тить всякій одумавшійся челов?къ, — прежде всего начато д?ло моей жизни. А д?ло моей жизни не им?етъ ничего общаго съ признаніемъ правъ на Портъ-Артуръ китайцевъ, японцевъ или русскихъ. Д?ло моей жизни въ томъ, чтобы исполнять волю Того, кто послалъ меня въ эту жизнь. И воля эта изв?стна мн?. Воля эта въ томъ, чтобы я любилъ ближняго и служилъ ему. Для чего же я, сл?дуя временнымъ, случайнымъ требованіямъ, неразумнымъ и жестокимъ, отступлю отъ изв?стнаго мн? в?чнаго и неизменного закона всей моей жизни? Если есть Богъ, то Онъ не спроситъ меня, когда я умру (что можетъ случиться всякую секунду), отстоялъ ли я Юнампо съ его л?сными складами, или Мукденъ, или даже то сц?пленіе, называемое русскимъ государствомъ, которое Онъ не поручалъ мн?, а спроситъ у меня: что я сд?лалъ съ той жизнью, которую Онъ далъ въ мое распоряженіе, употребилъ ли я её на то, что она была предназначена и подъ условіемъ чего она была вв?рена мн?? Исполнялъ ли я законъ Его?
Такъ что на вопросъ о томъ, что д?лать теперь, когда начата война, мн?, челов?ку, понимающему свое назначеніе, какое бы я ни занималъ положеніе, не можетъ быть другого отв?та, какъ тотъ, что никакія обстоятельства, — начата или не начата война, убиты ли тысячи японцевъ или русскихъ, — я не могу поступить иначе какъ такъ, какъ того требуетъ отъ меня Богъ, и потому я, какъ челов?къ, не могу ни прямо, ни косвенно, ни распоряженіями, ни помощью, ни возбужденіемъ къ ней, участвовать въ войн?, не могу, не хочу и не буду. Что будетъ сейчасъ или вскор? изъ того, что я перестану д?лать то, что противно вол? Бога, я не знаю и не могу знать, но в?рю, что изъ исполненія воли Бога не можетъ выйти ничего, кром? хорошаго, для меня и для вс?хъ людей.
Наверное, я долго стоял, пытаясь сообразить, что происходит. Агнесс вчера отправилась сюда, в госпиталь, вместе с Бурденко. И до сих пор — ни слуху, ни духу.
— Жиган!
Он словно ждал, когда я его позову, выскочил из-за угла, подбежал, натягивая картуз.
— Слушаю, Евгений Александрович.
— Запрягай. Самых свежих. Агнесс Григорьевна пропала. Едем искать.
— Сию минуту. Вы бы перекусили перед дорогой. Когда еще придется? А голодным ехать — последнее дело.
Я кивнул, соглашаясь. Пошел на кухню, помыл руки в умывальнике, вытер их поданным кем-то полотенцем. Сел за стол, и начал есть из стоящей передо мной тарелки. Что ел — даже не понял. Двигался, как автомат: ложка, хлеб, жевать, глотать. Наверное, весть о пропаже Агнесс уже успела разлететься по госпиталю, потому что никто не лез с неотложными делами и срочными вопросами. Даже Михеев с докладом не подошел. Но это я потом уже вспомнил, а сейчас сидел и ел, пока не понял, что тарелка пуста. Тогда я встал и пошел на улицу.