Странник

— Занятно, — вдруг прошептал отец.

— Что занятно, папа?

— Да вся карусель. Оказывается, мы не взрослеем. Никак не поверишь, что общий закон распространяется и на тебя. И только спрашиваешь: неужели? Да быть не может! И это — я? Уже не малыш, уже не мальчик с нетерпеливыми глазами, а износившаяся плоть. И это моя не чужая — жизнь являет собой не вечно новое и загадочное, а ясное и завершенное, сюжет, который можно рассматривать и оценивать со стороны. Нет, — и голос его осекся, — нет, невозможно, бесчеловечно! И хоть бы кто-нибудь объяснил, откуда в этом комочке глины такая способность ждать и страдать.

Я слушала, внутренне холодея. Что должно было произойти, какие пропасти он увидел, чтоб он, который больше всего боялся выглядеть патетичным, выплеснул эту тайную боль? Должно быть, уж много дней и часов он мечется в своем одиночестве, смотрит на стены и потолок и так же, как нынче, просит ответа.

— Что мне сделать? — спросила я.

Но он уже пожалел о своей несдержанности.

— Иди спать, Аленька, — проговорил он. — Поздно.

Я поцеловала его в лоб и вышла. Но не легла. Я долго сидела за столом и пыталась собрать свои мысли. Но это плохо мне удавалось. Слишком насыщен был этот день, много всего в нем перемешалось.

Я прошла на веранду, спустилась во двор, подошла к калитке, толкнула ее и вышла на затихшую улицу. Она была пуста и темна.

Тишина была такой полновластной, что, казалось, она и была тем пределом, к которому рвется наш смертный дух. Все в ней было тайной и знанием, вечным движеньем и вечным покоем.

Небо стало смолисто-черным, и лишь одинокая звезда тускло светила над головой. Но я понимала, что эта мгла была чуткой и зрячей, что я ей открыта. Легкий ветер потрогал кусты и травы и пробежал по моим плечам. Стало зябко от собственной незащищенности. Я поежилась и пошла в дом.

Было тихо. Из комнаты отца пробивалась багровая полоска. Очевидно, он так и заснул за книгой. Я подумала, не зайти ли к нему погасить невыключенный ночник, но у самой двери остановилась, побоялась, что спугну его сон.

И внезапно услышала его голос.

— Аля, — явственно произнес отец.

Не пойму отчего, но мне почудилась удивившая меня торжественность. Я вошла к нему и подошла к постели. Он внимательно на меня смотрел, и во взгляде его, так же как в голосе, было что-то новое и необычное.

— Ты звал, папа? — спросила я.

Он не ответил.

— Что с тобой? — повторила я чуть встревоженно.

Он молчал по-прежнему. И я не сразу поняла, что он от меня ушел.

…Прошло время, и боль моя притупилась. За это я себя не браню, — как бы могли мы жить на свете, если б она не унималась? Но почему в ту прощальную ночь я не нашла целебного слова, не сказала ему того, что он ждал? И до сих пор я сжимаю зубы, чтобы не застонать, лишь вспомню тот в потолок устремленный взгляд.

Только теперь я поняла, что больше всех и больше всего он любил меня, даже больше, чем музыку. И сколько забот я ему принесла! В последние годы — и огорчений. Так часто в этих противостояниях я оказывалась не рядом с ним. А он, мой «последний гуманист», легко прощал и эту неверность, такую обычную для детей.

И я никогда уж ему не скажу, кем он был для меня, что значил. Не пожалуюсь, не проглажу душу. Не увижу ни этой львиной гривы, ни носа с горбинкой, ни маленьких рук. И чем больше я это понимаю, тем сильнее мне хочется разжать зубы и кричать в голос, кричать дурным криком, требуя у кого-то ответа, которого не дождался отец.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Смерть отца была не последней в том черном году. В октябре я узнала о гибели Фрадкина, потрясшей меня своей нелепостью.

В начале осени он уехал с группой студентов на Алтай, где, как он рассказывал, сохранились интересные свадебные обряды.

На одной из свадеб и случилось несчастье. Возлияния разожгли страсти, — гости стали сводить давние счеты. Заварилась остервенелая драка. Фрадкин кинулся разнимать, упал и ударился головой об пень. Все кончилось страшно — его не стало.

Печально я встретила Новый год. О будущем я почти не задумывалась, все оглядывалась назад. И видела — молодость миновала, начинается четвертый десяток, утрат и разлук было с избытком, а сколько их еще меня ждет!

Не знаю, справилась бы я с собою, если бы не Борис Ганин. В эти дни я вновь убедилась в надежности этого странного человека, часто смущавшего всех, кто знал его, то молчаливостью, то вспышками, то своими исчезновениями. Все время я чувствовала, что он рядом, и стоит лишь мне к нему воззвать, он явится и отогреет.

Круг близких людей заметно редел. Куда-то вдруг запропал Бурский, у Багрова были свои напасти. Дочь его от первого брака три года назад связала судьбу с одним аспирантом, заезжим славистом. Теперь ее муж возвращался на родину, и Владимиру Сергеевичу предстояло драматическое расставание с внуком. Между тем он буквально на нем помешался. Еще в прошлом году он признался отцу:

— На склоне лет меня посетила истинная большая любовь.

Ольга Павловна печально шутила:

— Оказывается, он способен на страсть.

На Багрова было жалко смотреть. Никого он не видел, ничего не слышал. Глупо было его утешать. То было настоящее горе, скрутившее этого силача, которого я привыкла видеть твердым, властным, преуспевающим. И какая зависимость обнаружилась от двухлетнего смуглого карапуза! Однажды я встретила их на прогулке — передо мной был другой человек, постаревший, с потухшим взглядом; изменилось все — и стать, и походка, даже голос утратил привычный металл.

— Когда еще я его увижу? — спросил он, глядя мимо меня. — Теперь не скоро. Допустим даже, что и увижу. Это ведь будет совсем другое, уже чужое мне существо.

Мальчику надоело стоять на одном месте, он тихо поскуливал:

— Дед, идем… Ну, идем… дед…

Багров махнул рукой, и они пошли по направлению к Страстному бульвару. И вдруг я заметила нечто общее в массивном сгорбившемся человеке и малыше. Потом поняла — оба ступали по земле неуверенно, с усилием передвигая ноги.

Ранней весной снесли театр на Зацепе — по генеральному плану на этом месте должен был вымахнуть многоэтажный корпус, какой-то административный гигант. «Родничку» посулили новое здание, но я опасалась, что это было из тех обещаний, которых ждут значительно дольше, чем три года. Пока суд да дело, весь коллектив, обновившийся больше чем наполовину, отправился в длительные гастроли. Никто не мог мне точно ответить, когда он должен вернуться в Москву.