Странник

Я смотрела на сморщенную, розовую, точно резиновую мордашку и вспоминала письмо Дениса: «Будь сын у меня, я внушил бы ему…» Вот он, сын, но не очень-то я уверена, что Денис мог чему-либо научить, слишком был он непредсказуем, даже для самого себя. Впрочем, все отцы ограничены в своих возможностях передать опыт. Дети сами учат себя, иногда они учат нас. Но вряд ли вы со мной согласитесь.

Заговорили о «Родничке», и я увидела, что Наташа так же непримирима, как прежде. Она просит переменить тему. Она ничего не хочет знать об этих предателях и изменниках, которые утратили цель, яростно обвиняют друг друга и бражничают больше обычного. Но в полном противоречии с этой преамбулой она засыпала нас новостями — правда, многие были уже известны.

Спектакль Гуляева не имел успеха, Рубашевского пригласили в Малый, Прибегин тоже смотрит на сторону. Сейчас Гуляев готовит программу — не то представление, не то концерт, добивается гастрольной поездки. Вновь крен в этнографию как таковую, а ведь Денис всегда говорил, что это лишь почва, на ней нужно строить а не топтаться, всё можно вытоптать. У ансамбля — одни задачи, у театра — свои, их путать нельзя. Но ведь она Гуляева знает. Нет у него ничего за душой, кроме плохо усвоенных статей Ростиславлева, фанатизма и лютой жажды командовать. Нет, она туда не вернется.

Запищал Денисик. Она выжидательно взглянула на нас — пора кормить его грудью. Мы поняли, что сейчас мы лишние. Можно ли ее навещать? Разумеется. Она будет рада.

Когда мы вышли. Ганин вздохнул:

— Трудно будет мальчишке жить. Очень уж непростые родители.

Я поразилась, и я — о том же! Ганин усмехнулся:

— Остается надеяться, что парень пойдет в какого-нибудь пращура. Так бывает чаще всего.

— Жаль, если от «Родничка» ничего не останется, — сказала я без видимой связи.

— Возможно, Наташа сгущает краски, — предположил Борис Петрович. — Уж очень она ожесточена. Что актеры погуливают, так это, знаете, почти профессиональный признак. Едва Петр Первый создал в Москве какое-то подобие театра, лицедеи стали буянить. «Непрестанно по гостям в нощные времена ходя пьют».

— Трудно приручить скоморохов, — сказала я с вымученной улыбкой.

— Все можно, — Ганин махнул рукой. — Даже сатиру приручали. Прибирали и скоморохов к рукам. В сущности, кто такие халдеи? Дело не в господах артистах, проблема — в Гуляеве.

Он был прав. Я много думала о человеке, сменившем Дениса, — мысли были невеселы. Что такое сила без нежности? Без трепета? Без всего того, что некоторые считают слабостями? Цель у Гуляева была, Получить театр. Само собой в интересах дела.

— Да, конечно, — кивнул в этом месте Ганин, и губы его иронически дернулись.

— Допустим даже, что он был искренен, — сказала я, — или убедил себя в этом. Но цель достигнута. Что же дальше? Цель всегда должна быть за горизонтом…

— Если вам доведется встретиться, не вздумайте объяснять ему это, — Ганин прервал мои рассуждения. — «Этому народу что-то втолковать — все равно что в воду гвозди забивать».

Я вновь отметила про себя, что он становится все раздражительней.

Мы подошли к его «Запорожцу», дожидавшемуся нас за углом, он не без труда в него втиснулся и недовольно проворчал:

— Драндулет для таких березок, как вы, и уж никак не для нашего брата.

Он аккуратно вел машину, но я чувствовала на себе его взгляд. Наконец он осторожно сказал:

— Вы непозволительно печальны. Надеюсь, не я тому причиной?

— Все вместе, — сказала я. — Грустно, вы правы.

— Пожалуйтесь, — предложил он просто.

— Нет, — покачала я головой. — Покойная тетка уверяла, что жаловаться — «не дворянское дело».

— Поедем ко мне и выпьем винца, — сказал он подчеркнуто небрежно.

Я согласилась. Все слишком сошлось, мне трудно было остаться одной. То я видела перед собою сморщенную пунцовую мордочку, то голубые глаза Дениса. Думала и о своем отце, переменившемся так заметно, и о том, как я жила на Ордынке и как пустеет Неопалимовский, — много всего уже позади, и как непрочно и зыбко все сущее!

Я была благодарна Ганину за то, что он был со мной у Наташи, за то, что он со мною сейчас. И может быть, — каково это выговорить и тем более написать! — я подсознательно стремилась отсрочить возвращенье на дачу. Знал бы отец! А быть может, и знал.

В квартирке Ганина было прибрано, многолетнее холостячество приучило его к порядку. Но много валялось нотной бумаги — в самых неподходящих местах. И на каждом месте что-нибудь начатое, скопление нот на первых линейках — будто бы нехотя брошенных в мир и сразу же задохнувшихся звуков.

Мы ритуально продегустировали бордовую тягучую жидкость. Он — сидя в продавленном кресле, я — стоя, прислонившись к роялю, занимавшему половину комнаты. Потом он поднялся, отставил стакан и медленно подошел ко мне.

Я сказала с нервным смешком:

— У вас торжественный и угрожающий вид.

— Можете говорить что угодно, — откликнулся он не слишком приветливо. — Я долго устраивал чужое счастье. Пора подумать и о себе.

Можно было еще отшутиться. Но, точно задирая его, я провела мизинцем по впадинке, раздваивавшей его подбородок.

Он меня обнял, да так крепко, что пространство между нами исчезло, а время замерло. Я вдруг поняла, как давно я этого ждала и хотела. И только вымолвила:

— Сдаюсь.

Когда Ганин повез меня на дачу, уже темнело, за кольцевой дорогой нас настиг вечер. От летевшей земли, от нахохлившихся лесов несло прохладой, предвещавшей осень.

Я прижалась щекой к его плечу, чувствуя усталость и счастье. Я твердо знала — все, что случилось, было верно, даже необходимо в равной степени и мне и ему, и я снова была готова к жизни.

Лишь когда мы свернули на тихую улочку и я увидела у калитки неподвижную фигуру отца, сердце мое болезненно сжалось.

— Прости, папа, — сказала я, — ты не очень поволновался?

— Ну что ты, — он меня остановил, — спасибо, что привезла гостя.

— Я не гость, а таксист, — бормотнул Ганин.

Мы прошли в комнаты. Я видела, что Борис испытывает неловкость, и это наблюдение меня порадовало. «Вечно мальчишеское», всегда проступавшее в его лице, сейчас обнаружилось в его смущении. Казалось, его пробирает страх, что отец все поймет и надерет ему уши. Но почти сразу же он заметил перемену, случившуюся с отцом, и она его, видимо, поразила.