Суровые дни

– Жись-та… Путаная она была. Чего и видалъ - не упомню.

Немного знаютъ о нихъ въ округ.

– Темные они. Старуха-то, будто, у кабатчика въ нянькахъ съ двчонокъ жила, брюхатую её и внчали. Билъ её Архипка коломъ, чужого ребёнка изъ её вышибъ. Потомъ стали жить, скандалились всё. Сперва онъ её лупилъ, а какъ заслаблъ, - она стала его мызгать. Шапку какъ скинетъ - съ полголовы у него волосы выдраны. Такiя преставленiя длали!..

Теперь они проснулись и ходятъ, потупясь, словно ищутъ потерянное.

III

– Скажите на милость, и что такое!
– говоритъ старикъ-лавочникъ съ полустанка.
– карасину расходъ большой, - чисто его пить начали. И, вообще, такое развитiе, что… Очень мелкая бакалея трогается… чай-сахаръ тамъ и мыло-съ… и карамелька не залеживается?! Оживать стали, не иначе. Приказчикъ со складу былъ, говоритъ - такъ палубникъ подбираютъ, не напасешься. А это - укрываться стали которые. А какъ снжку подвалитъ, станутъ дорожки, пойдетъ съ лсу возка, - кошельками заторгуемъ… Сынки-то мои-съ? Въ дйствiи, въ полномъ дйствiи… и благодаря Господу Богу и его угоднику святителю Николаю Чудотворцу… ламапдочка у меня дённо и нощно, - покуда живы и здоровы. Кавалеристъ который, Николя, въ Восточной Пруссiи былъ, очень отчаянныя у нихъ сраженiя были - читать страшно, но благодаря Богу… А вотъ я вамъ покажу-съ… Онъ вынимаетъ изъ промасленнаго ящика, гд лежатъ фитили и красныя лампадочки съ блыми глазками, папочку изъ синей сахарной бумаги и даётъ розовенькiй, «дамскiй» конвертикъ, на жёлтой подкладк котораго стоитъ фiолетовый штемпель: «Гюставъ Шибулинскiй, писчебумажная фабрика, Гумбинентъ». Отпечатано по-нмецки.

– Нарочно-съ, какъ знакъ побды, письмо мн написалъ на вражеской бумаг, на счет даже. Счетъ-съ вдь? Линеечки-то, какъ у насъ?!

Да, письмо на счет. Въ заголовк значится - Insterburg, den 29. XI. 1912, Мануфактурная торговля. Зильбербергъ и Розенкранцъ. Въ большомъ выбор мануфактурные товары en d`etail Damen-und Herren-Konfection. Rechnug f"ur Herr Karl Triebe…

Стоитъ на счет для г. Карла Трибе: 2 - шерстяной матерiи по 3 мрк. и 1 шерстяной платокъ - 4 мрк.

– Шертсяная матерiя? Да ну?! Ловко придумалъ! Это онъ: дескать, по торговой мы части, вотъ вамъ, папаша, ихняя торговля. Инте-ресно… Шерстяной платокъ! А можетъ, не было подъ рукой бумажки чистой, нашелъ тамъ-гд… Конечно, тамъ стрльба и разрушенiе… дома падаютъ отъ орудiй. Жуть, сударь, тамъ!
– говоритъ ласковый, румяный старичокъ, смотритъ съ улыбкой на измятый счетъ-письмецо и разглаживаетъ фiолетовыми, ознобленными въ холодной лавочк пальцами.

Письмо на счет. Война, сметающая счета изъ Инстербурга въ Калужскую губернiю. Шертсяная матерiя г-жи Трибе… Г-жа Трибе изъ Инстербурга и Семенъ Афанасьичъ Рыбкинъ, торгующiй керосиномъ, чаемъ и дегтемъ…

– Покуда хорошо. А другой мой, отчаянный-то, на нмк которой жениться всё угрожалъ, покуда въ Двинск. Пишетъ - скоро окрещусь огнёмъ! Вотъ какой! И торговлишка ничего-съ, и покуда всё слава Богу-съ! У меня вотъ заступа и укрпленiе-съ…

И опять, какъ и въ первый нашъ разговоръ, показываетъ на образъ Николы Чудотворца.

– Черезъ воспрещенiе водочки этой прямо чистое превращенiе-съ. Только бы вотъ красненькимъ не забаловались.

А «красненькое» уже прiодлось въ цвтастыя этикетки надло золотыя, серебряныя, синiя и красныя шапочки, и всё чаще и чаще попадаются по канавамъ и задворкамъ разбитыя черногорлыя бутылки.

Уже бгаютъ по селу ребятишки и гудятъ въ гулкiя, отбитыя горлышки.

IV

Какъ-то заявился поправить каменщикъ и печникъ Иванъ, всхъ длъ мастеръ, потолковалъ о войн, о нмцахъ, которые, слыхалъ онъ, - газету читали въ чайной, - все коньякъ да ромъ пьютъ и всегда при себ имютъ на случай, если простуда какая; попросилъ, нтъ ли какой водчонки, и сказалъ неопредленно:

– А баловство-то своё я, надо быть, бросилъ. Разв этого когда… портвейну выпьешь.

И когда сказалъ про «портвейнъ», выставилъ ногу и сдвинулъ картузъ.

– По-богатому теперь, конечно… только какое это вино, - одинъ разговоръ. Сердце жгётъ, а… настоящаго чувства нту? И голова болитъ, и… градусу, что ль, нту настоящаго?..

Голосъ у Ивана - бухающiй, глаза тревожные, ошарашивающiе, лицо обтянутое, цвта синеватой глины. И духъ отъ него дкiй. Говоритъ, икаетъ и все потираетъ грудь.

– Должны изобрести учёные люди средство отъ этого… отъ алкоголю, разъ вс привыкли, а то разоримся въ отдлку… - говоритъ Иванъ, выпрашивая мутнымъ взглядомъ.
– Ну, что такое это виноградное вино? Вотъ Василь Прохоровъ, трактирщикъ… угощаетъ меня, хорошо. Пью. Почему такое не ощущаю ничего? Говоритъ - надо желудокъ тонкой, а то скрозь не вникаетъ и дйствiя нту. Господское вино, говоритъ. А?!
– «Возьми, говоритъ, хересу… замчательный хересъ у меня есть, испанскiй хересъ!» - Почему хересъ? Непонятно.
– «Все равно, а ты прими, отъ него сразу прояснитъ».
– Взялъ хересъ, - шесть гривенъ полбутылки. Выпилъ духомъ, не закусывалъ: его всегда безъ закуски надо, а то не окажетъ. Ничего, а сердце жгетъ! Почему не дйствуетъ, ежели хе-ресъ?
– «Не знаю, говоритъ, батюшка хвалилъ. Возьми на пробу рому самаго отчаяннаго, съ картинкой. Борисъ Иванычъ, урядникъ, остался доволенъ».
– Да-вай. Нарисовано хорошо… по морю корабль на парусахъ, горы и дерева, сидитъ въ кусту арапъ въ блой шляп, безо всего, только тутъ у него полотенцемъ закрыто, и изъ толстой бутылки потягиваетъ, а тутъ все ему на головахъ несутъ всякiе фрухты и бутылки… и красавица съ нимъ губастая подъ большимъ листомъ сидитъ и папироску куритъ. И какъ чертенята пляшутъ.
– «Это, говоритъ, ихнiе короли пьютъ. Вотъ и печать, смотри, - ихнiй знакъ, что настоящiй ромъ».
– Сколько?
– «Съ кого два рубля, съ тебя за печку, - печь ему склалъ!
– рубликомъ удовольствуюсь».
– Съ крестникомъ мы были, стали пить… Ро-омъ!.. Мать ты моя-а!.. Никогда пить его не буду. Помёрли, былъ. Разсуждать можно, умственное всё ничего, а сли съ крестникомъ на копылья - глина-глиной. Въ сторону, понимаешь, мотаетъ, а ходу настоящаго нтъ. А трактирщикъ гогочетъ!
– «Ежели бы хочь на о-динъ гра-дусъ перепуститъ… - три дни такъ и просидишь. Мадеры хочешь, - сейчасъ облегчить?» - И ужъ разговору у меня не стало никакого. Что т-такой, а?! Потомъ три дни въ голов звонило, и всё красное: небо - красное, трава - красная, извёстку мшаю - красная! А?! Потомъ ужъ я всю эту музыку постигъ. А вотъ. Приходитъ изъ Лысова Степка, племянникъ, объявляетъ: такое хозяинъ у насъ варенье варитъ, чисто крысъ морить собрался. А это онъ у лысовскаго погребщика подручнымъ. Можетъ, видали: мурластый изъ себя такой, трактиръ у него и погребокъ. Одинъ онъ сынъ, люди воевать пошли, а ему счастье - одинъ сынъ, и морда, какъ зеркало. Вотъ онъ при трактир-то и выдумалъ вино длать. Купилъ двадцать четвертей краснаго и теперь такое вино производитъ - не дай Богъ. Секретъ изъ Москвы досталъ отъ брата, какъ составлять, пакетовъ всякихъ приволокъ, купоросу, коры тамъ всякой, порошковъ, капель лимонныхъ для отшибки… да ещё, само главное, спирту казеннаго, синенькаго-то! И пошло писать! Какъ заперли трактиръ, такъ, говоритъ, всю ночь съ хозяиномъ и не спали. Поставилъ Степку передъ иконой, веллъ побожиться, стращалъ всё. Далъ рубль.

– «Узнаетъ полицiя - обоимъ намъ въ тюрьму не миновать на три года! А будутъ хорошо покупать, - мн хорошая польза и теб рубль накину. Отравы черезъ это нтъ, даже напротивъ, укрпляться будутъ, учёные составляютъ секретъ за большiя деньги. Везд такъ заведено, а то настоящаго вина нехватаетъ и кислое оно, а тутъ на вкусъ ни сравнить!» - вотъ. Всю ночь съ хозяиномъ не спали, воду ему всё таскалъ изъ колодца, а онъ на карасинк свою кашу варилъ. Весломъ въ кадушк помшаетъ чего, понюхаетъ, подольетъ чего. Патки крутой добавлялъ кусочки, глядя по сорту. Бу-тылокъ наготовили! всякаго-то сорту! И ромъ у нихъ, и портвейнъ, и хересъ этотъ самый… А жена билетики рзала и наклеивала. Тотъ разливаетъ, она - шлёпъ да шлёпъ. И нашлёпали бутылокъ - полонъ погребъ. А?! Ну, что длаютъ?!! Да вдь уморитъ народъ! Нтъ, говоритъ. Хозяинъ при немъ полстаканчика выпилъ, но только его стошнило, - говоритъ, отъ своей работы стошнило, какъ знатно, изъ какой силы приготовлено, а если холодненькаго, то какъ самое хорошее вино, заграничное. На прахтик испытано, по наук! И теперь такiя деньги загребаетъ! А настоящее-то ежели продавать - никакихъ капиталовъ нехватитъ, и всё равно нарвешься… Нтъ никакого выхода.

Говоритъ Иванъ, чуть посмиваясь, а глаза тревожные и больные. Онъ - хорошйi печникъ, извстный на всю округу, - «прямо, мн королёмъ здсь быть надо, на кон здить, какъ я замчательный по печамъ!» - а пропилъ всю свою душу. Осталось въ его душ два чувства: злоба и жалоба.

– Работа наша въ сырости да въ грязи… чего харошаго видали?! Выпилъ - просохъ, а то никакой возможности. Ни образованiя нтъ, ни понятiя-ума, чисто я какъ свинья! Сунешься къ себ въ домъ - чернота, грязнота, хорошаго разговору - одинъ сукинъ сынъ, ей Богу! А-ты, горе зелёное! Я въ такомъ случа бабу принимаюсь жучить, чтобы не саднила. Устройства нту настоящаго, дураками жить легче, пьяницами. ВрНо? Дла эти хорошо извстны… оч-чень даже хорошо! Врно?

Смотритъ и насмшливо, и злобно, дёргается худымъ плечомъ, кривится угарная злоба въ его подвижномъ усохшемъ лиц изъ синеватой глины, и неподвижно-жутко глядятъ остеклвшiе, разумъ потерявшiе голубые глаза. А, должно быть, очень красивъ былъ и тонокъ чертами. И знакомое въ этомъ потерявшемся, расточившемъ всё чудесное лик: не то Тимирязевъ, не то Сенкевичъ. Онъ сплевываетъ, выворачивая во рту сухимъ языкомъ, глядитъ на заглинившiеся штаны, на кофту, шершавую, съ отсыхающими плёнками глины, потираетъ истрескавшiеся въ кровь бугроватыя руки.

– Ладно!
– говоритъ онъ ршительно.
– Зачинать такъ зачинать, прикрывать такъ прикрывать, - вчистую! По крайности дтямъ будетъ счастье. Смертною казнью казни, а чтобъ нигд этого духу не было! Ни этой виноградной, жульнической! Ни-чего! Или бы ужъ дозволяй сызнова, самую дешёвую чтобъ. По крайности, вс потравимся и конецъ. А то одно баловство, а сурьозу нту. У меня вонъ три товарища за одинъ годъ пропали. А господа теперь… Барын я Линвёртовой подъ городомъ плиту клалъ и выпилъ-то съ холоду каплю самую… «Пьяница! Дураки, необра-зованные мужики! Работать не же-лаютъ, скандальничаютъ! Всю кухню мн продушилъ, въ квартер пары!» Вонъ меня сейчасъ, что я ей баночку съ масломъ разбилъ, съ ноготокъ-то и масла было… «Вс они воры и пьяницы, вонъ-вонъ-вонъ!» А кто теперь кровь свою отдаетъ, за Росiю, муки примаетъ, а?! Она этого не чуетъ?! Теперь псню какую я слышалъ, одинъ студентъ сочинилъ, Лексй Иванычъ… на дач тутъ жили, на велсипед катались съ барышнями?! А?! Прямо - плакать хочется! «Насъ много, срыхъ, много и вс обречены!» Печи бы её класть - «вонъ-вонъ-вонъ!» Она пообдала, на постелю завалилась, глаза продрала, - картины какiя смотрть похала въ иликтрическiй театръ, или гости къ нимъ пришли, - на моей плит кастрюльки кипятъ-варютъ ей. Какъ она пищей заправилась - хоть бутылку ей становь - одно весёлое развлеченiе для ней, больше ничего, и вреду нтъ. «Вонъ-вонъ-вонъ!» такъ она мн тогда горячо поднесла, - пошелъ, кирпичомъ ей въ парадную запустилъ. «Вонъ-вонъ-вонъ!» А сама съ двумя дилекторами съ фабрики путается. Необразованные, недели-катные! Я бъ её къ себ въ избу спать положилъ ночки на три - запла бы, дали-катная! Нтъ у насъ настоящаго порядку!

– А пить будешь?

Онъ смотритъ на свой кирпичный сапогъ, накрпко, добла закусываетъ губы, лицо напрягается до узелковъ на синихъ сосудахъ, до мелкой дрожи, и говоритъ хрипло, точно бьётъ отрывистыми словами:

– Буду!.. Спиртъ пить буду… всё едино!.. Ослпну, а буду пить!..

Онъ работаетъ скучно, мнетъ пальцами-грабельками мокрую глину, давитъ её, пропуская въ пальцахъ, словно что душитъ, часто икаетъ, дергаясь худыми плечами, и всё проситъ испить воды. Часто третъ лобъ и темя, замазывая глиной, - болитъ у него голова. Уходитъ, безнадежно спрашивая, не осталось ли «настоящей», и въ комнатахъ долго стоитъ дкiй угарный духъ древеснаго спирта.