Свет с Востока

ГОДЫ И МУЗЫКА

И вновь Петербург, мой кабинет, книги и стол, и мое пианино с потертой крышкой и чудесным звуком. Я приобрел его в «комиссион­ке» после докторской защиты, почти тридцать лет назад. Впервые в жизни — если не считать малоискусной игры на гитаре и балалайке в детские годы — удалось более или менее по-настоящему приступить к изучению музыкальных таинств. Так, работая за клавиатурой форте­пиано каждый вечер, я самоучкой приобрел умение исполнять мело­дии, которые носил в себе несколько десятилетий; предаваясь музыке душой, нельзя не творить в ней. Приобщение к прекрасному и вечно­му, что может быть большим источником вдохновения?

Слово «музыка» означает «принадлежащее музам». Звук «з» в сло­ве «муза» восходит к соответствующему древнесемитскому согласно­му, выражавшему понятие света; представлен он и в обозначении «Азия» — так («асу») называли в древности страны, лежавшие к вос­току от Финикии, тогда как от общего имени для западных стран («эреб») впоследствии возникло наименование «Европа».

Присутствие понятия «свет» в слове «муза» объясняет, почему именно таким словом обозначались девять греческих богинь, покрови­тельствовавших искусствам и наукам. Эта особенность, вслед за исход­ным определением, наиболее отразилась в производном слове «музыка».

316

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

За внешне разнообразными именами «поэзия», «музыка», «живо­пись», «ваяние», «зодчество» таится, по существу, одно и то же, один и тот же высокий вид человеческого творчества. Каждое из пяти пере­численных искусств представляет сплав этих пяти. Например, в стихо­творении заключены музыка и живопись, ваяние и зодчество, поэтому оно и просится к отображению его средствами каждой из проникших в него частей. Во всех случаях такого воспроизведения перед нами в качестве исполнителя одинаково предстает художник. Обычно, чтобы не распылять сил, он сосредотачивается в одной области, отказываясь от самостоятельного творчества в остальных четырех. Примеры со­вмещения единичны, тем более выпуклы в памяти истории образы древней Сафо, а в новое время — Грибоедова: слияние музыки и по­эзии в их душах было нерасторжимым.

Это — образцы для подражания, поэтому в пору, когда я стал брать первые уроки поэзии и ее сестры — филологии, в мою жизнь должна была войти музыка. Вопрос об уровне моих тогдашних работ в данном случае не имеет значения; занятия в одной области влияли на содержание размышлений о связанных с нею других и влекли к ним. Музыка, как и наука, помогает жить и выживать.

Низменный расчет, непорядочность противоречат высокому духу музыки. Там, где навстречу свету поэтически чистого звука раскрыва­ются сердца, дико выглядят нескромность и унизительное забвение. Композитор, прежде чем объявить себя людям, должен внутренне предстать перед судом великих музыкантов прошлого: достоин ли он представлять искусство, которому они отдали все лучшее? Может ли он встать с ними вровень в памяти истории? Давно пущено в ход пре­дание о том, будто Сальери отравил Моцарта. Но композитор Анто-нио Сальери, учитель Бетховена и Шуберта, пользовался заслуженным признанием венского общества, могли завидовать ему, а не он. Знаме­нитый в свое время Тальберг не удостоился даже предания, он просто забыт. В истории музыки — недаром она составляет часть всеобщей истории— блеск человеческого духа перемежается с его нищетой. Однако свет всегда побеждает.

Темнеет небосвод хрустальный. Сердца берет навеки в плен Узором нежной и печальной Прозрачной музыки Шопен.

Эпилог

317

ЭПИЛОГ

Прекрасную невскую землю обняла золотая осень. Густой багря­нец и легкое золото листьев трепещут в поредевших кронах деревьев, плывут в неприметно холодеющем воздухе, ложатся на травы и воды, на утоптанные версты аллей и дорожек в загородных парках. Сен­тябрь, срывающий календарные листки последней трети года, сен­тябрь, месяц созвездия Весов... Весов — то ли потому, что люди взве­шивают тогда урожай, творение рук своих, то ли потому, что укоро­тившееся лето еще не хочет уступать власти первым росткам осени: яркое солнце заливает благословенные рощи Карельского перешейка, скользит по ладожской и невской волне, переливается в зыбком кру­жеве петергофских фонтанов так светло, словно бы и нет стужи по­темневших ночей, и будто не гаснет медленно, но неотвратимо яркая палитра летней природы. Чаша лета все еще тяжелее чаши осени, но все чаще они уравниваются, и скоро лето отступит.

Сентябрь... Кончается время отпусков, посвежевшие глаза снова пытливо вглядываются в строки рукописей и книг, в сердце рождают­ся новые сполохи чувств, приходят новые мысли. Начался еще один академический год — и сколько их еще впереди! Их нужно много, чтобы свершить задуманное, их — золотых лет, разных лет, одинаково дорогих лет творчества, ради которого живем.

На одной из полок моей библиотеки стоят книги с разноязычны­ми автографами их создателей. Первыми среди них по времени явля­ются работы Игнатия Юлиановича Крачковского.

18 декабря 1936 года, даря мне экземпляр печатного списка своих трудов, Игнатий Юлианович написал на нем:

«Одному из моих младших учеников на память, но не поучение, ибо надо писать не много, но о многом, а я всю жизнь нарушал это правило, в чем каюсь, но поздно».

Около семидесяти выполненных и опубликованных мною ра­бот — много это или мало? Думаю, что скорее мало — у иных моих коллег количество единиц печатной продукции перевалило за сотню, а то и две... Могло бы быть еще меньше, если бы я подчас не поддавался соблазну, к сожалению, поощряемому у нас, увеличить свой авторский список.

Большинство моих работ посвящены, в разных аспектах, восто­коведению, в первую очередь, исследованию арабского мореплавания.

318

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Писать об этом явлении, оказавшем глубочайшее влияние на культуру Востока и Европы, — значит, говорить о многом.

Следовательно, мне, может быть, удалось до некоторой степени выполнить завет моего учителя.

Скажу ли, что мною сказано все? Нет. Выбранная тема затрагивает столько новых мыслей, что им не уместиться и в десятке книг, а рабо­ты по общему языкознанию и Корану, к которым я смог приступить лишь в последние десятилетия, лишь затрагивают эти области, пока­зывая возможность иных подходов. Однако если даже не касаться частных тем, то ведь бок о бок со специальными вопросами науки стоят вопросы общие — науки как метода познания, истории науки, научной этики и морали. О них нужно думать и говорить.

Например.

Как готовить ученого?

Что есть научное творчество?

Какова роль авторитетов в науке?

В полной ли мере мы владеем искусством научной критики? Достаточно ли мы бережем людей науки и требуем с них? Все ли наши работы идут на вооружение науки? Всегда ли нам ясны ретроспектива и перспектива наших исследо­ваний?

Сколько тем! К некоторым из них я смог приступить лишь сейчас, каждая ждет своей книги. Однако первый долг востоковеда— и я старался его выполнить — восстановление истины, утверждение един­ства истории. Когда труд исследователя снимает поздние напластова­ния и рассекает освященные традицией формы, чтобы вскрыть истин­ное содержание, история встает перед нами живым и естественным прологом сегодняшнего мира.

«Не пепла, а огня ищет человечество в прошлом», — гласит ста­рый афоризм.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ПИСЬМА И. Ю. КРАЧКОВСКОГО АВТОРУ

13 июля, 1944. Санаторий «Узкое»

Дорогой Шумовский!

...Еще в начале полугодия, узнав Ваш адрес от Василия Василье­вича*, я написал Вам, но, очевидно, послание не дошло по назначению. Очень хотелось бы узнать про Ваше житье и в какой мере Вы связаны местожительством. Мы** обретаемся в Москве с 25 июля 1942 года; после 1 августа думаем съездить в Ленинград «на рекогносцировку», чтобы решить вопрос о сроках возвращения. Вас поминаем часто и шлем всякие пожелания.

Ваш И. Крачковский

* В. В. Струве (1889-1966) — академик АН СССР, историк древнего востока. ** С женой, В.А.Крачковской.

5 сентября, 1944. Ленинград

Дорогой Теодор Адамович,

Ваше письмо от 10 августа я получил уже в Ленинграде, куда окон­чательно перебрался 31 августа после предварительной поездки 2-12 августа. Очень рад был узнать о Вашей жизни, которая теперь представ­ляется мне яснее; кое-какие сведения доходили до меня раньше, но слу­чайно. Мы сами улетели из Ленинграда 25 июля 1942 года и все время были в Москве (слухи о пребывании в Нальчике не основательны).