Тень за правым плечом

Может быть, это был дополнительный сигнал опасности для всяких мелких зверушек, чтобы они обращались в бегство всякий раз, завидя рядом с собой двуногую образину? Или специальным наказанием Еве, назначенным ей за неуместное любопытство? Я видела его поросший курчавым волосом подбородок, желтые крупинки в уголках глаз, остро торчащий кадык, две крупные ноздри, из которых в беспорядке росли волоски, крупные поры смуглой кожи, обметанные лихорадкой губы, кустистые брови, какие-то складчатые уши — всю эту невыносимую телесность, даже дальнее подобие которой ужасало бы меня во мне самой, если бы я не была уверена, что в собственном моем случае это лишь неизбежная маскировка, досадный карнавальный костюм, который я вынуждена носить, не снимая, во избежание разоблачения.

Наконец полынная сигара догорела, и он от меня отступил. Прошло еще несколько минут. «Все, достаю иголки, — проговорил Веласкес и действительно собрал их быстрыми движениями. — Вставайте. Помните — вы обещали мне пятнадцать минут разговора» (между прочим, ни о каких минутах он до этого не упоминал). Вернувшись к остальным, мы застали там самый разгар горячего спора: дискутировали, как обычно, Шленский с отцом Максимом, причем речь шла ни много ни мало о бессмертии души.

— Все ваши выдумки про воскресение, — вещал Шленский, — представляют собой смесь египетских и еврейских сказок, только адаптированную для совсем невзыскательных умов. Если египтяне, которые были поистине высокоразвитой цивилизацией, представляли себе загробный мир в живописных деталях, то ваши пыльные законоучители не смогли даже как следует описать тот рай, к которому следует стремиться. Я читал книжку про Древний Египет: там каждый житель прекрасно знал, что будет происходить с его телом и его душой. Когда он помрет, из его трупа вынут печень, легкие, желудок («Володенька!» — укоризненно пискнула Мамарина), разложат их по специальным сосудам, а само тело забальзамируют. Душа покинет его той же ночью, но, проснувшись, выйдя из тела, она не будет знать, кто она и что, — и поэтому ря-дом с гробом рисовали подробнейшие инструкции, буквально как для человека, потерявшего память: ты такой-то, был тем-то, вот тебя похоронили — полезай-ка в эту узкую щель — и действительно, рядом с гробом делали специальную дверь с узенькой щелкой и трогательным валиком наверху, чтобы душа ни в коем случае не приложилась потылицей, как говорят хохлы. Отсюда, кстати, все ваши истории про верблюда и угольное ушко — от этой щели. Так вот, душа пролезала в щелку и оказывалась перед специальным судом: какой-то бог, не помню его имени, взвешивал ее грехи, а на другой чаше весов было перышко — и если грехи перевесят, то специальная землеройка утаскивала душу в ад, а если перевесит перышко, то душа садилась на кораблик и плыла вместе с солнцем в ваше селение праведных. А у вас что? Иди в рай и больше не играй? Чем там заниматься-то будут, в этом самом раю? А жить где? У вас там фаланстер специальный для ангелов?

— Ангельский чин еще надо заслужить, — улыбнулся отец Максим, во все время этой тирады поглаживавший лисенка, который свернулся клубком у его ног.

— Нет, действительно. Как в практическом смысле устроена загробная жизнь? Как будет воскрешен каждый человек в соответствующий день? Если его похоронили целиком — это я кое-как понять могу, а если прах развеяли по ветру? А если он вообще некрещеный — он так и будет лежать в своем гробу, пока все его соседи станут, охая, шевелиться и выкапываться? А вот, например, если человек пережил одну жену и женился во второй раз — как он в раю будет с обеими? (Тут он взглянул на Рундальцова и осекся.) Вы знаете ответы на все эти вопросы?

Отец Максим кротко, но в то же время насмешливо улыбнулся.

— Нет, Владимир Павлович, я не знаю. Я думал, конечно, об этом — вы ведь, надеюсь, не считаете, что этого рода духовные затруднения возникают только у вас. Никаких подробных инструкций и объяснений в наших священных книгах, как вы знаете, нет. Но знаете, что принесло мне в этом смысле сильное духовное облегчение? Радио.

— Что-о?

— Радио. Вы знаете, конечно, про изобретение радиоволн и про то, что теперь можно, хоть и на небольшие расстояния, передавать даже человеческий разговор? Ну так вот: это ведь, в общем, опровергает все, что мы до этого знали, — оказывается, что пространство, разделяющее людей, не беспощадно, что его можно преодолеть за долю секунды. Не знаю, как для вас, а для меня это было какой-то поворотной точкой — узнать, что мир совсем не такой, каким мы его видим, что рядом с нами есть непознанное, причем совсем поблизости. Может быть, прямо в эту секунду через меня проходят радиоволны, посредством которых говорят два человека на расстоянии ста миль друг от друга. Об этом даже подумать было нельзя еще тридцать лет назад. И это значит, что мы можем сейчас не знать и не понимать чего-нибудь такого, что через полвека будет совершенно ясным для всех. Поэтому если вы чего-то не можете понять — просто подождите, может быть, человечество поумнеет, и мы вместе с ним.

— Может быть, вы покойников собираетесь вызывать по радио? — насмешливо проговорил Шленский.

— Ну это просто глупости и грубости, голубчик, — примиренчески отозвался отец Максим. — Вы ведь поняли, что я хотел сказать.

— Понял. Но для меня это невозможно — всю жизнь сидеть и ждать в ожидании, что наступит раньше — я помру или что-нибудь такое изобретут. Лично я хочу действовать, причем немедленно. Это провинциальное уныние и смирение меня угнетает, слышите?

Доктор вмешался, чтобы прекратить сцену, и попросил всех пройти в другую избу, им очищенную и подновленную, где предполагалось, что мы будем ночевать. Внутри она была очень похожа на его собственную, только поменьше, и так же перегорожена посередине занавеской: нам была отведена правая сторона, а мужчинам левая. Пока доктор и Маша хлопотали, передвигая лавки и устраивая нам спальные места, я заметила одну странность: Шленский совершенно явно старался оттеснить остальных, чтобы остаться с доктором наедине, а тот столь же явственно этого избегал. Наконец, когда мы вернулись обратно и доктор стал зажигать свечи (на улице уже стемнело), Шленский, поняв, что уединиться им не удастся, начал откладываемый разговор:

— Скажите, пожалуйста, Петр Германович… — начал он.

— Генрихович, — поправил доктор без улыбки. — Германн — это в «Пиковой даме».

— Простите великодушно. — Шленский был сама кротость. — Можно ли вас спросить прежде всего, сочувствуете ли вы нашему общему делу?

— Какому делу?

— Освобождению народа, естественно. (Он как бы даже недоумевал, что такая простая вещь нуждается в объяснении.)

— До определенной степени, — осторожно отвечал доктор.

— Поясните.

— Видите ли — когда я, вернее, мы жили в Тотьме — там был один юродивый, Фома или Фотий, не помню: прибился к Церкви входа в Иерусалим (была у нас такая) и при ней существовал. Обычно он ходил в одной посконной рубахе, засаленной до невозможности, босой, с нестриженой бородой и волосами, и напевал: «С дворянином поиграла — с руки перстень потеряла». Но иногда на него находил стих, так что он вдруг сбрасывал рубаху и во всей своей красе носился по улице, гоняясь за курами. Выглядел он, кстати, совершенно как человек-солнце на обложке книги Бальмонта — видели, наверное? Плюс борода. Вот это был полностью освобожденный человек. Впрочем, обыватели не понимали мужества, с которым он сбрасывал оковы, ловили его и били, чтобы детей не смущал. Вот такому освобождению я никак сочувствовать не могу.

У Шленского заходили желваки по щекам, но он, хоть и не без труда, сдержался:

— Вы же сами понимаете, что речь не об этом. Государственная ложь дошла до последнего предела наглости, опричники действуют все более жестоко, на войне гибнут лучшие наши люди, пока правительство коснеет во взяточничестве и разврате…

Доктор перебил его:

— Когда я еще читал газеты, я многократно сталкивался с подобными… э-э-э… филиппиками и успел к ним притерпеться. А что бы вы хотели от меня по этому поводу?

— Вы живете в очень удачном месте: не слишком далеко от города, но и искать тут не станут. Мы бы хотели сложить у вас несколько ящиков, привезем на этом же пароходе.

— Нет.

— Но почему же?

— Вы знаете, что такое «подводный брак»?

— Нет. А при чем тут это?

— Повремените. Когда ваши предшественни-ки победили во Франции сто с лишним лет назад, у них тоже были похожие лозунги — помните? Свобода, братство, равенство. И царствующий дом тоже там погряз в разврате, ровно как у нас. Но после победы почти сразу начались массовые казни — сперва рубили головы тем, кто успел себя запятнать при короле, потом тем, кто недостаточно энергично поддерживал революцию или просто был подозрителен. Кое-где палачей и гильотин не хватало, так что приходилось этих несчастных просто топить в реке — загоняли на лодку, выводили ее на середину Луары и топили. Но это им было скучно — поэтому придумывали особенные забавы. Одной из них была «подводная свадьба» или «подводный брак»: насильно раздевали догола священника и монашку, связывали их спинами друг с другом и под хихиканье и улюлюканье бросали в воду. Вот этим и кончается всякая революция. Да, нынешняя власть нехороша — но ваши, придя к власти, станут совершенными чудовищами. Поэтому, уж простите, помогать я вам никаким образом не готов. Если вы приехали только для этого — очень вам сочувствую и приношу свои извинения. Но предлагаю воспринимать пребывание здесь не как невыполненное задание, а как возможность отдохнуть. Кстати, господа, — проговорил он, обращаясь уже ко всем вместе, — ложимся мы здесь по-деревенски рано, так что прошу вас располагаться. Утром будить никого не стану — как проснетесь, милости про-сим к нам.

14

При распределении лавок мне выпала та, что стояла ближе всего ко входу, и я еще порадовалась, что смогу защитить Стейси в случае, например, нападения диких зверей. Устраивались долго: Мамарина сначала ныла, что ей что-то мешает, потом беспокоилась из-за клопов, потом тревожилась, что девочка может упасть с лавки, хотя спавшая с ней кормилица, сдвинув две скамьи вместе и придвинув их к стене, улеглась с краю. Наконец, покормив напоследок ребенка, она захрапела, да так, что спать сделалось решительно невозможно. В редкие перерывы между ее хриплыми фиоритурами врывался доносящийся со второй половины тоненький посвист отца Максима, который время от времени начинал бормотать сквозь сон какую-то рифмованную благочестивую ерунду, например: «и на Меркурии будут наши курии» или «как у нас в обители попика обидели».

Старый дом жил своей жизнью: скреблись мыши, шелестели жуки-древоточцы, где-то настраивал свой нехитрый инструмент сверчок. Ночь шумела за маленькими окнами-бойницами нашего домика: злыми голосами кричали ночные птицы, насмешливо посвистывал ветер; мне казалось, что я слышу и плеск реки, но, верно, это была иллюзия — все-таки от нее нас отделял высокий берег. Люди обычно погружаются в сон, чтобы избыть страх будущей смерти — это вроде как репетиция, временное погружение в инобытие, из которого потом выныриваешь. Крупные морские животные хоть и способны обходиться без воздуха часами, а все-таки должны время от времени всплыть и сделать вдох — так и душа хоть и может подолгу сидеть в тесном и скверном теле, но должна порой сходить погулять. Мне, понятно, все эти упражнения ни к чему, но поневоле, пожив с людьми, я тоже привыкла подремывать, хоть и недолго — даром что здесь, как и во всякой непривычной обстановке, я была дополнительно настороже.