Тень за правым плечом

— Милости просим, — проговорила она чуть нараспев. — Присядьте пока за стол, вы, батюшка, туда (она показала ему почетное место под иконами), а вы как удобнее, я пока самоварчик поставлю.

— Да какой уж самоварчик, посиди уже, — проговорил доктор, и голос его как-то надорвался от нежности, которую он явно не привык демонстрировать прилюдно. В этот момент Мамарина, садившаяся уже за стол, вдруг громко взвизгнула.

— Вы их не предупредили, Петр Генрихович? — укоризненно обратилась Маша к доктору, но в глазах ее, готова поклясться, заплясали веселые искорки.

— Хм, — смущенно откашлялся доктор. — Это Люська, наше домашнее животное. Лис. Лисенок, точнее, но уже выросший.

При этих словах из-под стола высунулась и немедленно юркнула обратно небольшая острая лисья мордочка с торчащими ушами: очевидно, зверь, не справившись с любопытством, приблизился понюхать Мамарину и тем ее напугал. Оказывается, после той самой истории с медведем к доктору повадились выходить из леса разные звери. Сперва, как и в первом, самом памятном случае, они наведывались к нему ради срочной надобности: косуля с загноившимся копытцем; барсук, изнемогавший от старости (который так и помер у доктора на руках и был им похоронен где-то за домом). Потом же они начали являться просто так — не часто, но регулярно доктору случалось просыпаться оттого, что кто-то стучит когтями или копытцами по крыльцу и деликатно пыхтит под дверью. Он даже стал подумывать, не одомашнить ли для пользы кого-нибудь из крупного лесного зверья: лося, например, можно было бы использовать вместо лошади — запрягать его в телегу (которую, впрочем, пришлось бы строить из подручного материала), ездить на нем верхом или даже пахать. Но еще больше воодушевила доктора идея приручить медведя, а лучше даже медвежонка, чтобы воспитать его в собственном вкусе. Вряд ли на медведе можно бы было прокатиться, как на ослике, но для того, чтобы тянуть плуг по полю, он вполне бы подошел — а кроме того, под его охраной нестрашно было бы оставить дом, куда-нибудь уходя. Летом он мог бы питаться тем, что сам раздобудет, а о зимнем пропитании нечего было и беспокоиться, поскольку он все равно впадал бы в спячку. Впрочем, весь медвежий проект пока оставался в области фантазий.

В одну из ночей доктор обнаружил у себя на пороге маленького лисенка: сам ли он пришел к людям, или приволок его в зубах кто-то из зверей покрупнее, так и осталось загадкой. Веласкес рассказывал, что на песке рядом с домом отпечатались какие-то крупные лапы, но появились они там в эту же ночь или раньше, сказать он не мог: дождя не было уже несколько дней. В отличие от прежних четвероногих визитеров, просто вылечить его и отправить обратно в лес не представлялось возможным: слишком он был мал — хотя питаться уже мог самостоятельно. Маша, которая давно мечтала о собаке, быстро к нему привязалась, так что они решили оставить его себе. Сперва она, думая, что это лисичка, назвала питомца Люськой, а позже, когда его мужская природа стала недвусмысленной, переменять имя было поздно. Сделался он действительно чем-то вроде собаки: непременно сопровождал доктора по всем хозяйственным делам — и тот даже планировал со временем приучить лиса апортировать из воды подбитую дичь (выстрелов тот при-вык не бояться). Днем он чаще дремал, лежа под столом на специальной подстилке, но к вечеру преисполнялся бодрости и требовал прогулки или хотя бы подвижных игр: если людям было не до него, то развлекал себя сам, носясь по избе и стараясь ухватить собственный длинный пушистый хвост. Пришлых людей он обычно опасался, но быстро осваивался — и уже через пять минут охотно подставлял нам свою голову, чтобы мы чесали у него за ушами. Любопытно, что я никак не могла проникнуть в его мысли: то, что легко выходило с лошадью, собакой или котом, вовсе не работало с диким, хотя и прирученным зверем — я не слышала ровным счетом ничего. Это было странно и непонятно. Не то чтобы у меня были особенные амбиции на этот счет, но чувство было неловкое: обнаружить вместо книги на понятном языке книгу, отпечатанную иероглифами, — неприятная вещь, но увидеть полностью белые страницы — совсем другое дело.

Доктор вышел, чтобы разжечь самовар. Маша, явно смущаясь, односложно отвечала на вопросы Мамариной и Рундальцова, силившихся завязать разговор. Кормилица попросила разрешения перепеленать девочку, которая тем временем проснулась и заплакала; Маша, явно обрадовавшись случаю оставить тяготившую ее беседу, повела ее за занавеску. Как это часто бывает у беременных при взгляде на чужого младенца, ее лицо как будто покрывала пелена чувства, слишком сложного для нее самой: она и предугадывала появление собственного дитяти, и испытывала род зависти к уже прошедшей через родовые тяготы, и боялась, сама себе не отдавая отчета, что по какому-нибудь несчастливому стечению обстоятельств ее ребенок будет не таким розовым, чистым, ладным (Стейси и вправду была очень хороша). Я инстинктивно отвлеклась, провожая их взглядом (как правильная дворовая собака, я постоянно настороже), а когда мысленно вернулась за стол, оказалось, что Мамарина шепотом выговаривает Шленскому за то, что он увязался с нами к доктору. Тот, опустив глаза, водил пальцем по столу, как будто писал покаянную записку, но то, что при этом он молчал, раззадоривало ее еще сильней. Наконец он выдавил из себя:

— У меня дело к Петру Генриховичу.

— Какое у вас еще может быть дело?

— Никому не скажете? — Он обвел нас глазами, отдельно остановившись на мне.

— Ну что еще за детские секреты, — торопила она. — Никому, никому, естественно.

— Мне поручено серьезными людьми (при этих словах он показал глазами куда-то на потолок) договориться, чтобы здесь можно было на некоторое время сложить ценный груз.

— Это в каком смысле серьезными? — проговорила Мамарина. — У купцов говорят «серьезный», когда имеют в виду, что пьет много: «мужчина серьезный».

Шленский посмотрел ей прямо в глаза и прищурился: очевидно, он вспомнил (а она как раз в пылу разговора и забыла), что Мамарина сама была дочерью лавочника, так что шуточка эта в той же мере относилась и к ней самой. Она вспыхнула и прикусила язык. Тут весьма своевременно вернулся доктор с кипящим самоваром в руках.

— А Маша пошла свое имущество показывать, всякие пеленки-распашонки? — спросил он, ни к кому особенно не обращаясь. — Ну-ну. Тогда давайте я сам накрою. Снисходя к нашему натуральному хозяйству, не побрезгуйте.

На столе явилось блюдо с шаньгами, горшочки с вареньем и медом (очевидно, у доктора имелись и ульи), тарелка с грубо нарубленной соленой рыбой, еще какие-то соления. Веласкес явно старался продемонстрировать, что и вдали от какой бы то ни было цивилизации человек способен упорядочить свою жизнь, не скатившись в скотское опрощение. Лисенок вновь зашевелился под столом, выбрав на этот раз объектом своего любопытства меня; я погладила его между торчащих ушек (на ощупь он был словно меховая горжетка).

— Вы только не кормите его, э… — обратился ко мне доктор, явно позабыв, как меня зовут (нас представили еще на берегу).

— …Серафима Ильинична, — услужливо подсказал отец Максим. — А почему не кормить?

— Да мы его отучаем воровать со стола.

Лис, как будто поняв, что говорят о нем, тихонько тявкнул, словно маленькая собачка. Доктор, явно недоумевая, куда делась его спутница, двинулся было к занавеске, как вдруг из-за нее выскочила перепуганная кормилица, держа Стейси в руках.

— Что-то плохо с Марией, — пробормотала было она, но доктор уже вбегал в помещение, не задернув даже за собой занавеску: там, в глубине избы, видна была постель, составленная, кажется, из двух или трех лавок, и навзничь лежащая на ней Маша. Ноги у нее сгибались и разгибались, как будто в судороге. Доктор подбежал к ней и, бросившись на колени, провел одной рукой над ее головой, а другую положил на выпирающий живот. Мне показалось, что между правой рукой и лбом пациентки как будто пробежали искры или показалось ненадолго лилово-сиреневое свечение. Судороги сразу прекратились, а еще через несколько секунд больная пришла в себя и попыталась встать.

— Полежи пока, — проговорил доктор, продолжая медленно водить рукой над ее головою.

Спустя несколько минут оба они вернулись к нам: Маша была чуть бледнее, чем раньше.

— Эклампсия, — пожал плечами Веласкес. — Болезнь беременных. Один случай на сто тысяч. Отчего возникает — неясно, как лечить — тоже.

— А вы как ее лечите? — спросил Лев Львович.

— Я лечу не болезнь, я лечу пациента, — сентенциозно откликнулся доктор. — Примерно так, как вы видели. У человека есть запас внутренних возможностей победить любую болезнь: если он ей поддается, это значит, что либо он устал жить, так тоже бывает, либо на пути его собственной целительной энергии возникло какое-то препятствие. Вот это препятствие мне и нужно разрушить, а дальше он уже сам справится. В университете нас учили, что лучше это делать скальпелем и пилюлями, но мне кажется, что в большинстве случаев достаточно травок и иголок.

— Да, мне тоже так кажется, — экзальтированно воскликнула Мамарина, глядя на него восторженными глазами. — Вы посмотрите меня и дочку?

— Конечно, но давайте сперва все-таки перекусим, потом я вам помогу устроиться, а дальше уже и откроем нашу маленькую амбулаторию.

После обеда Маша, уже оправившаяся, убрала со стола, мужчины (кроме отца Максима) закурили, и доктор приступил к священнодействию. Сперва распеленали девочку, которая, сразу проснувшись, смотрела с интересом своими серенькими глазками и не плакала. Веласкес несколько раз, проверяя рефлексы, провел пальцем по ее ступням и ладоням, слегка пощекотал, отчего она сразу разулыбалась, после чего взял за запястье и на некоторое время замер. Потом переместил руку ей на голову, куда-то в район уха: я подумала, что сейчас она, испугавшись, разрыдается, но она лежала тихо. Лицо его выражало высшую степень сосредоточенности, глаза были полузакрыты — и я только сейчас обратила внимание, что его верхние веки как будто не доходят до нижних, то есть даже при закрытых глазах он как будто тайком наблюдал за окружающими: выглядело это очень неприятно. Молчание продлилось минуты три, после чего он, улыбнувшись, отнял руку и велел запеленывать малышку обратно, сообщив, что перед нами совершенный образец полностью здорового младенца, не нуждающегося ни в каких медицинских манипуляциях.