Тень за правым плечом

Из дальнейшего общего разговора я поняла, что Рундальцовы почему-то не хотят, чтобы Шленский знал о предстоящей поездке, — и Мамарина даже весьма невежливо цыкнула на отца Максима, когда он завел было разговор о том, успеет ли он до отъезда заварить калоши. Чтобы сгладить впечатление от возникшей неловкости, она предложила показать свои новые акварели, которые после общего согласия и принесла в папке. Странные это были рисуночки: как будто внутри Мамариной — светской, хитрой, самовлюбленной, истерической самки, нуждающейся в мужском внимании и общем восхищении, как алкоголик в сивухе, жила глуповатая, но бесконечно несчастная девочка-подросток, которая водила ее кистью, когда та садилась за мольберт. Рисовала она, как часто рисуют в психиатрической больнице (ненавижу выражение «сумасшедший дом») — схематические фигурки, яркие краски, никаких понятий о перспективе, — на одном листке явно женский силуэт (с гипертрофированными символами плодородия), встав на колени, гладил маленькую собачку, рядом виднелся почти квадратный домик с непременным дымом из трубы, зеленые елки, голубое небо, желтое солнце. При этом рисунки не были полностью детскими, не было в них той специфической невинности взгляда, скорее напротив: в самом расположении силуэтов чувствовалась не то скрытая угроза, не то просто внутренняя червоточина, неописуемая словами. На другом рисунке мужской и женский силуэты стояли рядом и, кажется, крепко прижимались друг к другу: это могло бы сойти за объятие или танец, если бы не какой-то продолговатый предмет, зажатый в мужской руке, нависшей над спиной женщины.

— Это нож? — простодушно спросил, указывая на него, отец Максим, кажется почувствовавший то же, что и я.

— Огурец, — мрачно отвечала Мамарина. Шленский захохотал, отчего Мамарина, снова вспыхнув, собрала свои акварели в папку и унесла прочь.

13

Первая неудача подстерегала нас на пристани, где мы ждали начала посадки на «Братьев Варакиных». Народу скопилось видимо-невидимо, так что мы нашей пестрой группой чувствовали себя немного потерянно: впрочем, толпа, как нарочно, обтекала нас, оставляя вокруг до сажени открытого пространства. Мамарина, не привыкшая к ранним подъемам, стояла мрачно, держа в руках нераскрытый зонтик и пересчитывая штуки багажа; кормилица баюкала на руках Стейси, недавно проснувшуюся и с интересом оглядывавшую своими серенькими глазка-ми происходящее вокруг. Клавдия, сжимая в руках маленький саквояж, доверенный ей Мамариной, быстро стреляла взглядами по сторонам, как бы готовясь отразить неизвестно откуда исходящую опасность; Лев Львович в черном дорожном макинтоше и отец Максим в рясе, похожие на двух пингвинов, вполголоса обсуждали что-то; я просто стояла, приглядывая, чтобы квашня-кормилица не уронила ребенка.

Вид людей, сбившихся в группу и смиренно ожидающих поезда или парохода, всегда приводит меня в особенно печальное чувство. От большинства из них через несколько десятилетий не останется и следа — лишь записи в церковных книгах о крещении и погребении. В массе своей неграмотные, не имеющие интересов, кроме самых примитивных, больше всего они по сути своей напоминали тех, кого ежедневно отправляли на бойни, — такой же безмолвный, бестолковый, погруженный в собственные гуляющие по кругу тяжеловесные мысли скот. В каком-то недавнем рассказе, попавшемся мне в доме Рундальцовых, крестьянка-скотница, выкормившая теленочка и отправляющая его на убой, крестит его на прощание: конечно, рассказ писала не скотница, которая в лучшем случае и читала-то по складам, а мужчина с бородой, но мысль здесь видна не по-человечески глубокая. Собственно, формально вся разница между крестьянином и его лошадью заключается в том, что лошадь до самой смерти не успевает нагрешить: но, с другой стороны, я не могу вообразить, чтобы кого-нибудь одной со мной породы отправили присматривать за щенком или поросенком, — значит, есть в людях кое-что, возносящее их над прочими теплокровными. От этих вязких мыслей меня оторвало маленькое происшествие: бравый парень в фуражке, сошедший, вероятно, с нашего парохода (сам этот момент я упустила), протиснувшись к нам через толпу, заговорил о чем-то с Клавдией, которая жестом попросила нас приблизиться. Оказалось, помощник капитана прибыл с тревожным известием: неожиданно на этот рутинный рейс явился один из владельцев парохода в сопровождении какого-то неизвестного господина — вдвоем они заняли капитанскую каюту и намереваются проследовать до Великого Устюга. Помимо очевидной досады капитана, которому придется всю дорогу делить помещение со старшим помощником, в этом была для нас еще и дополнительная угроза: капитан без разрешения владельца мог не отважиться на незапланированную остановку, чтобы высадить нашу компанию. Спросить же у него заранее он тоже не мог, поскольку тот заперся со своим спутником, настрого запретив их беспокоить.

Наши засовещались: если бы хозяин не разрешил остановиться у монастыря, пришлось бы плыть до Великого Устюга и там поджидать обратный пароход — но этот же план и так был у нас запасным на случай, если бы доктор не смог нас встретить на лодке или просто отсутствовал на месте. Поэтому после недолгих колебаний было решено грузиться на борт с тем, чтобы Мамарина, пустив в ход, смотря по обстоятельствам, кнут или пряник, переговорила с таинственным владельцем, убедив его сделать ей (и всем нам) это одолжение. Выслушав это, парень (который, очевидно, и был тем самым помощником, обреченным на насильственное гостеприимство) несколько раз энергично кивнул и устремился на пароход, откуда вскоре вернулся с двумя крепкими матросами, в три приема перетаскавшими весь наш немаленький багаж.

Нам дали четыре каюты по левому борту: одна для четы Рундальцовых, вторая для Клавдии и кормилицы с девочкой, третья для отца Максима и четвертая для меня — с остальными пассажирами мы практически не встречались. Собственно, не слишком часто встречались мы и друг с другом: стоило пароходу отчалить от пристани, как Клавдию немедленно укачало, из-за чего она б'oльшую часть времени провела на узкой корабельной койке, повернувшись лицом к стене и лишь тихонько постанывая (перегородки на пароходе были чуть не из папье-маше, так что, едва только машина сбрасывала ход, я слышала из-за стены каждое слово).

Следующим утром мы прибыли в Тотьму. Насколько я могла понять из обрывков долетающих до меня разговоров Мамариной с мужем (они жили в следующей каюте, но спорили на повышенных тонах), он хотел, пока пароход разгружался и запускал новую партию пассажиров, успеть доехать до кладбища, чтобы навестить могилу своей первой жены. Мамарина же, либо бессознательно ревнуя его к покойнице, либо всерьез беспокоясь, что он опоздает, предлагала вместо этого добиться-таки аудиенции у таинственного владельца, который, по ее расчетам, должен был уже покинуть свое убежище. Победила, естественно, она: получасом позже, когда я стояла на верхней палубе, разглядывая город (благодаря обилию церквей он выглядел каким-то сказочным — как будто, покинув Вологду, мы попали не в Сухону, а в реку-Смородину), чета Рундальцовых под руку выплыла на палубу: нахмуренный щеголеватый Лев Львович, может быть чуть бледнее обычного, и длинношеяя Мамарина с полуопущенными веками и красными пятнами на щеках. Тут нас ждал удивительный сюрприз: сопровождаемый капитаном, который от угодливости то забегал вперед, то почтительно отставал, на палубу вышел владелец, больше всего похожий на карикатурного купца из «Будильника» — толстый, одутловатый, в смазных сапогах и засаленном сюртуке, с жидкой бородой и шевелюрой, щедро смазанной льняным маслом. Сопровождал же его, в качестве таинственного гостя, наш старый знакомый Шленский, не только не смущенный, но даже и внешне обрадованный нашей встречей.

— Господа, приятнейшая неожиданность! — воскликнул он, протягивая навстречу руки, как будто ожидал, что кто-нибудь бросится ему в объятия. — Изволите совершать речной променад-с?

Он продолжал паясничать, поглядывая краем глаза на своего жидкобородого спутника, но глаза его оставались холодными: кажется, он что-то быстро прикидывал в уме. Мамарина, увидев его, на секунду оцепенела, но, справившись с собой, поздоровалась весьма холодно; Рундальцов же, напротив, скорее обрадовался, по крайней мере внешне. Шленский познакомил нас со своим спутником, который, вопреки демонстративно купеческой внешности, оказался не одним из братьев-купцов Варакиных, а их компаньоном, причем шотландцем по происхождению. Много лет назад приехав в Россию, он не только русифицировал свое имя, сделавшись Архипом Архиповичем, но и мимикрировал сам, причем до такой степени, что перещеголял в колоритности других совладельцев: те одевались в европейские костюмы, брили бороды и любили французскую кухню, тогда как бывший Арчибальд Мак-Грегор всем прочим блюдам предпочитал редьку с квасом, а в ответ на предложение посетить кафешантан сплевывал через левое плечо и крестился двумя перстами. Какие дела связывали богатого промышленника с учителем Шленским, из дальнейшего разговора так и осталось неясным, но наша маленькая проблема была решена мгновенно: тот не только распорядился, чтобы капитан выпустил нас в нужном месте, но и велел, если возникнут проблемы с встречающими, доставить нас на бе-рег на пароходной спасательной шлюпке, которую почему-то называл тузиком.

Это удачное стечение обстоятельств было омрачено тем, что Шленский настойчиво напросился сопровождать нас в нашей экспедиции, ссылаясь на чрезвычайный интерес к личности доктора (с которым он не был знаком) и желание получить у него консультацию, — и при этом демонстративно и очень ненатурально хватался за сердце. Сперва мне показалось, что назойливость эта была вызвана амурным интересом к Мамариной, может быть, в надежде, что на лоне природы она окажется податливее, но, наблюдая, как та тихо свирепела, покуда он разглагольствовал, я переменила мнение: даже самый прекраснодушный Ромео сообразил бы, что дело его гиблое. Ситуация же сложилась так, что категорически отказать ему было никак нельзя — после хоть и непрямой, но все-таки достаточно очевидной протекции. Характерно, что он, судя по всему, не только заранее был уверен в успехе, но и с самого начала оказался на пароходе, зная о наших планах и единственно с целью к нам присоединиться — не настолько он был подвержен мгновенным порывам, чтобы вдруг изменить цель своего путешествия, да и в гимназии ему явно пришлось отпрашиваться заранее. Окончательно меня убедил в этом его багаж: когда через пять часов после Тотьмы мы все столпились на палубе, он появился последним с маленьким, обитым по углам жестью чемоданчиком и ружьем в щегольском кожаном футляре — вряд ли он собирался плыть с ним в Великий Устюг или Архангельск.

Пароход, подходя к нужной нам излучине реки, сбавил скорость, отчего однообразный гул сделался тише и сквозь него прорезались другие звуки: плеск воды, легкие скрипы колеса, шум ветра, крики потревоженных нами птиц, голоса пассажиров. Лев Львович стоял, держа дочь на руках (я сунулась было ее перехватить, но он, поблагодарив, отказался); кормилица и Мамарина поддерживали с двух сторон Клавдию, бледную, как лист бумаги, — бедняжка совсем не переносила корабельную качку. Наконец, двигаясь на самом тихом ходу, пароход повернул и передо мной открылось место, десятки раз виденное на картинах доктора, развешанных по всему дому, в том числе и у меня в комнате. Я отчетливо узнавала левый высокий берег с характернейшим абрисом возвышающихся над ним деревьев: одна, самая высокая, высохшая ель доминировала своим рыже-коричневым memento mori над зубцами растущих в ряд более приземистых, но зато живых сестер; постепенно никнущие грани холма, изумрудная мурава, спускающаяся к самой воде, где ее заслонял густо разросшийся рогоз. На правом берегу видны были окруженные оплывшим валом развалины монастыря: еще целая, не покосившаяся даже каменная колокольня, чья первоначальная белизна была почти полностью смыта веками непогоды; четырехглавая зимняя церковь, лишившаяся трех куполов и готовая расстаться с четвертым, обветшалым до такой степени, что держаться он мог только Божьим чудом; полуразвалившиеся палаты для братии и несколько почерневших от времени изб неподалеку, над одной из которых действительно вился дымок, а скорее даже просто виднелось колыхание прозрачного воздуха.

Внезапно пароход исторг из себя чудовищный звук, от которого, казалось, мирно спящие в своих последних обителях монахи должны были встрепенуться и выйти из могил (вот, кстати, была бы картина!). Когда слышишь пароходный гудок с берега, он ощущается чем-то вроде прощального стона, который издает корабль перед тем, как отправиться в полное опасностей странствие: напротив, когда он раздается прямо над твоим ухом, да еще когда ты того не ожидал, в нем звучит такое бесконечное звериное торжество, что просто захватывает дух. Не видя на берегу никакой реакции, матросы начали снимать парусину с одной из двух шлюпок, готовясь спустить ее на воду, но тут кто-то из сочувствующих (а на палубе, привлеченная неожиданной остановкой, собралась уже целая толпа) заметил человеческую фигурку, спешно спускающуюся к берегу.

«Это он, — прошептала Мамарина где-то у моего плеча. — Слава Богу». Невысокий щуплова-тый человек, одетый в крестьянское платье, быстро, несмотря на видимую хромоту, добрался до берега, где, наполовину вытащенная из воды, стояла небольшая плоскодонка, похожая на рыбацкие лодки, в изобилии встречавшиеся нам по пути. Очень ловко он столкнул ее в воду, запрыгнул сам и, стоя, орудуя шестом, как гондольер, повел к пароходу. Вскоре, впрочем, лодка вышла на глубину, так что, отставив шест, он сел на банку и резво заработал веслами. Через две-три минуты лодка была уже под пароходным бортом, с которого ему подали канат. Матрос подтащил ее поближе к нашему кораблю и закрепил их борт о борт; на носу тем временем, судя по доносящимся звукам, спускали якорь.