Тень за правым плечом

Впрочем, года два назад визиты в аптеку прекратились. Среди книг, захваченных Веласкесом в добровольное изгнание, были не только «Метаморфозы», «Божественная комедия» и «Дон Кихот», с чьих страниц он черпал вдохновение еще на прежнем этапе своей жизни, но и несколько сугубо медицинских сочинений, в ряду которых каким-то чудом оказался «Учебник тибетской медицины» Позднеева. Прочитав его впервые, доктор только усмехнулся, отметив, впрочем, что кое-какие древние суждения не только не противоречат современным открытиям в физиологии и фармакопее, но даже скорее опережают их, причем на века. В следующем году он заказал привезти из вологодского книжного все, что там бы нашлось касающееся этого предмета. Приказчик предлагал выписать из столицы по каталогу хоть целую библиотеку, но Маша, не знавшая, когда она в следующий раз будет в городе, отказалась, купив лишь случайно (но очень кстати) там завалявшуюся брошюру Дамбо Ульянова — перевод трактата «Зави-Джюд» 1903 года. Как выяснилось, этого было достаточно: в отличие от западной лечебной мудрости, которая, по выражению нынешнего Веласкеса, складывалась из книг, как из кирпичей, скрепляемая раствором — собственным опытом практикующего врача, восточная прорастала из зернышка, как дерево, нуждающееся лишь в солнечном свете (благородстве целителя) и орошении (его усердии). В эти два года доктор полностью освоил тибетскую врачебную мудрость, слегка приноровив ее к местным реалиям: колол пациентов специальными иголками (которые по его собственным чертежам изготовил вологодский ювелир из переплавленных екатерининских серебряных рублевиков), делал прижигания полынными папиросами, определял диагнозы по пульсу и лечил прикладыванием своих горячих рук к больному месту. Некоторое время он практиковался только на себе и на Маше, но однажды к ним попросились на ночлег трое крестьян из деревни Звегливец, что была в нескольких десятках верст: заросший по самые глаза черной разбойничьей бородой мужик, его тихая высокая жена с испитым, рано подурневшим лицом и ее младшая сестра, представляющая собой ее как бы улучшенную версию — очень на нее похожая, но нетронутая еще тем неизбежным распадом, который одолевает русскую крестьянку к тридцати годам. Они плыли с похорон «дяди Петряки», приходившегося им дальним родственником, но были застигнуты непогодой. Быт доктора, но в особенности — многочисленные плоды его затейливой кисти, развешанные по стенам избы, произвели на них глубокое впечатление: с момента удаления от дел Веласкес рисовал всегда одно и то же — излучину реки, тонущего посередине ее человечка, приближающуюся к нему продолговатую тень и белую лошадь, смотрящую на эту сцену. Иногда положение героев немного менялось: так, лошадь, например, могла пить из реки, стоять на взгорке или даже валяться на берегу, задрав вверх ноги, — тогда непременно луч солнца искорками отражался от ее подков.

За полночь все обитатели избы были разбужены стонами старшей из женщин, давно мучившейся приступами боли в нижней части спины, которые необыкновенно усилились именно в эту ночь, сделавшись под конец невыносимыми. Верный чувству долга, доктор зажег свечу и, прокалив в ее пламени иголки, приступил к лечению почечной колики. Особенная крестьянская стыдливость по отношению к чужим не позволила пациентке, хотя и не находившей себя от боли, допустить его к собственной пояснице, так что ему пришлось ограничиться лишь теми точками, доступ к которым не тревожил деревенской чопорности: на руках, щиколотках, затылке и левом ухе. Через несколько минут боль прошла почти полностью, а еще через полчаса (доктор запалил полынную папиросу и прогрел ей спину сквозь слой крашенины) пациентка с облегчением заснула.

Эта история, которую доктор забыл уже на следующий день (осталось только воспоминание о том, как зверовидный пытался вручить ему двух нехорошо пахнущих крупных соленых жерехов в качестве гонорара), имела для его репутации далеко идущие последствия. Оказалось, что в местном языке «звегливый» означает болтливый, так что жители одноименной деревни уже по самому своему положению никак не могли удержать язык за зубами. Весть о чудесном исцелении (притом что крестьянину проще было поверить в старое доброе колдовство, чем в тибетскую мудрость, — да Веласкес и не снисходил до объяснений) быстро разнеслась по окрестностям — и в уединенную избушку потянулся хоть и слабый, но постоянный поток страждущих.

Для доктора это составляло череду психологических коллизий: когда он говорил, что оставил практику, и советовал обратиться к своему преемнику в Тотьму, его несостоявшиеся пациенты погружались в какую-то метафизическую обиду. Уже только решаясь прибегнуть к его услугам, они вступали в предварительный конфликт с совестью, твердо предполагая, что пришлый ведун знается с нечистой силой, и почитая обращение к нему хоть и по обстоятельствам простительным, но все-таки грехом. Когда он вдобавок еще и отказывался от лечения, выходило, что грех этот был совершен зазря: так, вероятно, вызывающий злого духа был бы печально изумлен, если бы Иблис, явившись, сообщил бы прямо над теплым телом принесенной в жертву черной кошки, что дел с ним иметь не хочет. Происходили сцены, порой безобразные, причем однажды в результате одного такого разочарования парализованного («расслабленного» на местном наречии) пациента его семья оставила прямо у порога доктора, уплыв прочь в своей лодочке, так что им с Машей пришлось затащить его в дом и поневоле начать процедуры (не знаю, кстати, чем там кончилось дело). В конце концов ему пришлось уступить общему напору и хоть неохотно, но вернуться к практике. Благодаря малолюдности окрестных мест поток посетителей был серьезно ограничен, да и по пустякам его обычно не беспокоили, ограничиваясь в несложных случаях либо услугами местных бабок-знахарок, либо уж уездным врачом.

Рундальцовы впервые посетили его два года назад: тогда Маша, вновь приехавшая в Вологду за красками Лефрана (все остальное она могла найти и в Тотьме), привезла им очередную записку. В ней с неожиданной выспренностью (которой они раньше за ним не замечали) говорилось, что если они еще не забыли своего старого друга, то могут «осчастливить его, сделав ему честь своим посещением». За этим следовала подробная инструкция, написанная уже обычным языком, без дополнительных фиоритур.

Естественно, в месте, где находилась нынешняя резиденция доктора, не было пристани, да и приблизиться к берегу из-за рельефа дна крупное судно никак не могло, поэтому обычный путь к нему выглядел так: надо было заранее договориться с капитаном парохода, идущего из Вологды в Великий Устюг (он советовал «Внучат» братьев Варакиных), чтобы тот, замедлив ход напротив развалин монастыря, дал гудок. Тогда доктор на своей лодке подплывал к пароходу и забирал пассажиров с багажом. Поскольку он не мог дежурить в ожидании этого момента постоянно, заранее назначались дни, в которые он будет поджидать гостей: например, все сентябрьские понедельники. Одновременно следовало договориться с капитаном и об обратной дороге, поскольку иначе, не сбросив заранее скорость, он рисковал не заметить лодку с пассажирами.

То самое первое путешествие прошло на редкость удачно: доктор к этому времени привел в порядок еще один домик, стоявший наискось от его собственного, так что гостям было обеспечено некоторое уединение. Неделю Рундальцовы провели, гуляя по окрестностям, играя в стуколку и бридж, собирая малину и наслаждаясь тишиной и спокойствием долгих августовских дней. Возвращались они, нагруженные несколькими картинами доктора, снятыми с подрамников для удобства транспортировки: в избе некуда уже было деваться от однообразных холстов с рекой, лошадью и человечком, а Рундальцовы, унаследовавшие после бегства Веласкеса основной массив его работ, рады были пополнить свою коллекцию новыми образцами.

После этого они плавали туда еще один раз, год спустя, причем по особой просьбе Веласкеса, также поданной через бедную Машу, брали с собой и отца Максима: отчего-то — может быть, чтобы самому избавиться от подозрений в сношении с нечистой силой, — доктору хотелось исповедаться и причаститься. Священник, знакомый ему по Тотьме (тот, который соборовал Елену Михайловну), умер два года назад, а Рундальцовы еще в первый визит много рассказывали ему про своего, в сане сущего, приятеля. Отец Максим с удовольствием составил им компанию — отчасти, вероятно, ведомый пастырским долгом (все-таки нечасто в практике встретишь овцу, настолько отбившуюся от стада), а отчасти — по собственной любознательности и тяге к приключениям. Жертвой последней он чуть не сделался: при высадке дул сильный ветер, река была бурной, так что толстенький отец Максим уже было почти промахнулся мимо лодки, спускаясь прямо в серую воду Сухоны, но доктор рывком вытянул его, так что оба повалились кубарем на дощатое просмоленное дно. За исключением этого маленького происшествия, грозившего, впрочем, большой бедой, все остальное было безупречно — и долго еще Монахов, бывший, вопреки сану, убежденным, хотя и стеснительным чревоугодником, вспоминал приготовленные Машей паштет из налимьей печени с можжевельником и закуску из маслят с маринованными хвощами.

Нынче из-за интересного положения Мамариной они вынуждены были пропустить свой визит, но больше всего их насторожило то, что Маша в этом году в Вологде не появлялась. Клавдия даже ходила на пристань и просила того же самого капитана «Внучат» накануне рейса обратить внимание на то, что происходит рядом с монастырем: вернувшись, тот доложил, что из трубы вился дымок, но ни одной живой души на берегу он не видел. Поэтому решено было, пока не встал лед (а осень в этом году была на удивление теплая), организовать все-таки поездку к доктору: не в виде спасательной экспедиции (Рундальцовы, зная о постоянном потоке пациентов, понимали, что в экстренном случае полностью без помощи он бы не остался), а просто ради связного течения времени. Кроме того, Мамарина, по старой памяти не доверяя никаким другим представителям врачебного сословия, хотела показать ему новорожденную — ну и, раз уж все равно подвернулась оказия, показаться и сама. Сперва, услышав про эти планы, которые излагались мне в присутствии Шамова и в вынужденно скомканном виде, я было обрадовалась, что останусь как минимум на несколько дней наедине со Стейси и кормилицей, — но, услышав с третьей фразы, что их участие в поездке также предполагается, с облегчением восприняла известие, что я приглашена тоже. Какими соображениями руководствовалась Мамарина, бывшая мотором всего предприятия, я не знаю: забавно думать, что просто из симпатии ко мне (я-то к ней, признаться, ничего, кроме досады, не испытывала), но скорее ей просто не хотелось оставлять меня в доме одну — если, конечно, не считать Жанну-повариху. Планам этим грозило помешать мое спонтанное устройство на работу, но Шамов без восторга, хотя и без напряжения дал мне двухнедельную отсрочку. Более того, давно наслышанный о докторе и его житье, он воодушевился было идеей отправиться с нами, надеясь на богатую охоту в тамошних угодьях, — и только мысль о грядущем визите министерского начальства (которое ехало инкогнито со строгой внезапной инспекцией и заранее изволило предупредить о точном дне и часе прибытия, чтобы ни в коем случае не оказался занят лучший номер в «Золотом льве») не позволила ему это сделать.

Следующим утром начались сборы. Пока Лев Львович был в гимназии (где среди прочего должен был договориться о подмене на несколько дней), Клавдия сходила на пристань узнать расписание: оказалось, что пароход «Братья Варакины» (живой символ честолюбия владельцев, назвавших его в свою честь) отходит послезавтра ранним утром. Мамарина, разбуженная по ее собственному распоряжению спозаранку и оттого злая и невыспавшаяся, составляла списки закупок, руководствуясь прежде всего воспоминаниями о прежних нуждах: холсты и краски, папиросные гильзы и соль, лампадное масло и свечи. Потом, вспомнив о прошлогодних сетованиях Маши, добавила в списки семена крученых панычей, клубеньки дряквы и сама спустилась в палисадник нарезать черенки роз. Примыкавший к дому сад достался Рундальцовым от предыдущего владельца, мирно покоившегося уже шестой год на Глинковском кладбище. Забавно, что в своих прогулках по погостам в те недели, пока я оплакивала (впрочем, без неистовства) своего покойного эсера и ожидала встречи со Стейси, я несколько раз проходила мимо его надгробия, запомнив не только удивительно подходившую к месту фамилию (Владимир Александрович Могильда), но прежде всего — прихотливейший цветник, занимавший все десять квадратных аршин места его упокоения. Основу его составляли четыре растущих по краям куста роз, подобных которым я до этого никогда не видела: крупные оранжевые цветки с желтой пестриной. Убедившись, что за мной никто не следит, я, перевесившись через ограду, понюхала один из них: пахли они, впрочем, неубедительно. Как я потом выяснила, нынешний могильный житель, который собственноручно вывел этот сорт, верноподданнически назвав его в честь наследника престола «В. К. Алексей Николаевич», сам приобрел для себя участок на кладбище и сам заранее посадил по углам четыре куста, чтобы к моменту, когда придет его пора, они уже как следует разрослись под его неустанным приглядом. Более того, он завещал похоронить себя вовсе без гроба, только завернув в холщовый саван, чтобы побыстрее послужить пищей для своих возлюбленных растений (долгие годы наблюдений привели его к убеждению, что самым лучшим удобрением для роз является истлевающая плоть), но выполнением этого пункта семья манкировала.

Ровно такие же розы, а также множество других растительных чудес оставалось и в палисаднике дома, позже приобретенного Рундальцовыми. Сперва они собирались было нанять садовника, чтобы ухаживать за своим вологодским Эдемом (как не без вызова называл его бывший владелец), но Лев Львович решил взяться за дело самостоятельно, совмещая гимнастику, в которой нуждался, с углубленным изучением ботаники, до которой как натуралист был особенно охоч. На практике же получилось, что за его постоянным недосугом сад медленно хирел и зарастал, почти не теряя при этом своей исконной декоративности, — впрочем, Клавдия иногда проводила там час-другой, рыхля землю тяпкой или обрезая слишком разросшиеся кусты. Теперь Мамарина вспомнила, что Маша каждый раз вздыхала, видя розы покойного Могильды, и решила среди прочих презентов привезти ей черенков, завернув их в мокрую холстину.

Тем же вечером я вышла в гостиную чуть позже, когда оба обычных гостя были уже там, — и почти сразу почувствовала чуть изменившуюся атмосферу в комнате. Есть такой момент перед грозой, когда бушевавший до этого ветер вдруг стихает у самой земли, хотя по небу продолжают с прежней скоростью бежать иссиня-черные косматые тучи, и в воздухе потрескивает что-то сухими щелчками, как иногда трещит фитиль свечи. Лев Львович не сидел, как обычно, в кресле с газетой, а с каким-то аффектированным вниманием прислушивался к словам отца Максима, который долго и подробно рассказывал о сложной византийской интриге, возникшей в окружении епископа по случаю издания православного календаря в юбилейном 1913 году: тема не сказать, чтобы вовсе пустая, но и все-таки не бесконечно захватывающая. Мамарина, раскрасневшаяся, с поджатыми губами, разливала чай, Клавдия просто сидела на своем особом стуле с подушечками, поверх голов присутствующих смотря в уже темное окно, а Шленский с демонстративно независимым видом писал что-то в маленькой записной книжке, которую вечно таскал с собой.