Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Тень за правым плечом
Шрифт:

— Здесь у нас вся жизнь, по сути, теплится вдоль реки. Зимой и летом это главная местная дорога: в принципе можно идти и по берегу, там натоптанная тропа, но вот отдаляться в сторону мало кто решается, да и зачем? Все равно человеку нужна вода, и все равно проще всего не сбиться с дороги, следуя вдоль воды, тем более что Сухона здесь течет прямо, не виляет. Поэтому в местах, отстоящих от нее на несколько миль, люди уже почти не бывают. Этой весной я случайно забрел в одно такое место: тут недалеко начинается болото, которое тянется бог знает куда, там ни дорог, ни жилья, ничего. Вдоль границ этого болота мы довольно часто бываем — собираем клюкву, например. Но тут я случайно увидел остатки древней гати: бревна за это время успели истлеть, хотя и не полностью, но главное, чего я не мог понять, это зачем было тут ее мостить, все равно за ней ничего нет — Большое Ничего, как говорили у нас в Париже. Ну и я, конечно, выломал что-то вроде посоха и решил по ней немного пройти. Уж не знаю, что я там ожидал увидеть, но точно не это. Сначала она вела по долгому редколесью,

потом, когда я уже готов был повернуть назад, впереди показался большой сосновый бор. Это было странно: сосна у нас вообще встречается довольно редко, а на болоте и вовсе не растет. Оказалось, что посередине болота сто-ит что-то вроде каменного острова правильной формы: весь он порос сосняком, а на самой его середине была ровная круглая площадка. Вероятно, когда-то тут жили местные племена, русские индейцы, какая-нибудь белоглазая чудь, о которой столько сохранилось рассказов и которую никто не видел. Здесь не было ни разрушенных зданий, ни землянок, ничего — но вся поляна была покрыта человеческими костями и черепами. Сначала я не понял, в чем дело: мне показалось, что они разбросаны просто так, в беспорядке, как будто смерть застала здесь большую группу людей, вроде как в Геркулануме. Но, внимательно рассмотрев, я понял, что из костей были сложены большие знаки, вроде букв, но не нашего алфавита и не латиницы, а какие-то иероглифы. Как вы понимаете, Серафима Ильинична, я человек не слишком пугливый: такие обычно в медицину не идут, а кто идет, тот отсеивается после первого занятия в анатомическом театре. Но тут меня охватил какой-то древний ужас, что-то совершенно первобытное. Умом я понимал, что бояться надо не мертвых, а живых и что последний живой исчез отсюда триста лет назад, но вот знаете чувство, про которое англичане говорят «кто-то прошел по моей могиле»? Я чувствовал себя так, как будто сам стою на чьей-то могиле и одновременно кто-то другой стоит на моей, — и все это в одну и ту же секунду.

Первым моим побуждением было просто повернуться и уйти. Но после я понял, что теперь не смогу ни на минуту забыть, что в нескольких километрах от моего дома творится такое. Я решил вернуться домой, взять бумагу и карандаш, зарисовать все эти таинственные знаки, после чего собрать кости и захоронить по-человечески. Вопрос был в том, говорить ли про это Маше, которая уже была брюхата, или постараться сделать все тайком, но к тому времени, как я вернулся, она была на грани истерики — тоже, бедняжка, что-то почувствовала. Она же и предложила не зарывать их в землю, а сложить в пещере — и сразу стало понятно, что это правильно. Сдается мне, что это останки именно тех монахов, которые тут жили, и что их зачем-то унесли туда, чтобы использовать в каком-то ритуале, и теперь они наконец обрели покой. Мы разложили их как положено, Маша прочла над ними молитву, которую разрешено читать мирянину… в общем, все сделали. И вот являетесь вы — я так понимаю, с инспекцией и чтобы забрать у меня Машу, поскольку роль ее выполнена. Так вот, сделка: вместо Маши я предлагаю вам забрать меня. Ей-богу, куда как более завидная добыча. Представьте охотника, который идет охотиться на перепелку, а получает глухаря, а? — И он уставился на меня своими колючими глазками.

Видно было, что обратить это в шутку мне уже не удалось бы: отчего-то Веласкес твердо вбил себе в голову, что я явилась к ним не просто так, а в качестве какого-то русского Азраила. Входить в полное объяснение мне уж точно не следовало, так что пришлось подыграть.

— Хорошо, — сказала я, лихорадочно припоминая: что-то такое было про солдата и смерть в русских сказках, но, кроме «батюшка-служивенький», ничего вспомнить не могла, а это было явно не к месту. — Я никак вам мешать не буду, никого из вас не заберу и вас не обеспокою.

Он продолжал смотреть на меня и даже как-то поскрипел зубами:

— А младенец?

С ужасом я подумала, что он говорит о Стейси, но секунду спустя сообразила, что речь о его еще не рожденном отпрыске.

— И с младенцем все будет в порядке. Все у вас вообще будет хорошо. Живите спокойно и долго.

Кажется, он так мне и не поверил, но, по крайней мере, больше не старался уговаривать, а жестом пригласил к выходу. Я похожим жестом пропустила его вперед: не хватало еще подниматься прямо перед ним по крутой лестнице. По моим ощущениям, уже должен был начинаться рассвет, но небо было такое же иссиня-черное, как раньше, только ветер полностью стих, так что огонек свечи, оставшейся в руках Веласкеса, горел совершенно ровным светом, будто цветок папоротника в ночь на Ивана Купалу. Похоже, что вся эта горячая исповедь уложилась в несколько минут, хотя по оставшемуся у меня тягостному ощущению она должна была занять не меньше часа. В полном молчании мы дошли до гостевого домика, где расстались: он хотел оставить мне зажженную свечу, но я, поблагодарив его, отказалась. Не успела я прикоснуться щекой к подушке, как провалилась в тяжелый сон без сновидений.

Разбудил меня странный звук, который я спросонья приняла за детский плач. Кстати сказать, все разговоры про материнский инстинкт, благодаря которому якобы женщина сквозь тройные стены ощущает третьим чувством, что ее ребенок проголодался, представляют собой нелепую легенду: все зависит исключительно от личного темперамента. Только заслышав это скуление, я вскочила с лавки и была готова защищать Стейси, тогда как Мамарина, не говоря про Клавдию и кормилицу, продолжали мирно спать — равно как, впрочем, и сама девочка. Комната была наполнена блеклым рассеянным светом, лившимся

из маленьких окон; на улице, кажется, совсем уже рассвело. Между тем звук не утихал — теперь он казался уже не плачем, а каким-то подвыванием, наводящим мысли о душах грешников, томящихся в аду. Шел он откуда-то с улицы.

Отдернув занавеску, отделявшую нашу половину, я вышла в общую часть избы, заметив, кстати, что отец Максим тоже проснулся и натягивает сапоги. Он вопросительно посмотрел на меня. Я пожала плечами и вышла на улицу. Источник звука обнаружился сразу же: это был ручной лис Люська, который вчера еще беззаботно носился по докторовой избе, ластясь к гостям и выпрашивая кусочек чего-нибудь съестного. Он сидел на задних лапах прямо у нашего крыльца и, закинув острую голову к небу, время от времени оглашал воздух совершенно душераздирающим звуком, который, не будучи приглушенным толстыми стенами дома, проникал в самое сердце. Я даже не знала, что лисы умеют так выть.

На крыльцо вышел отец Максим, хмуро уставившись на животное.

— Что это с ним?

— Не представляю, — отвечала я. — Я проснулась от этих звуков.

— Мудрено тут не проснуться. Может, он проголодался?

— Да непохоже.

Он спустился по ступенькам и наклонился к лису, протягивая руку, чтобы его погладить. Тот щелкнул зубами у самой руки священника, отбежал на несколько шагов и снова завыл.

— Ну, пойдемте будить доктора. Что-то тут не так.

Лис, кажется, только этого от нас и ждал: он забегал вперед, садился, останавливался, подвывал, как плакальщица на похоронах, и снова отбегал. Не успели мы подойти к дому, как дверь распахнулась, и из нее выглянула встревоженная Маша. Увидев нашу странную компанию, она негромко вскрикнула и стала оседать на землю. С неожиданной прытью отец Максим подскочил к ней, чтобы не дать упасть. Я тоже подбежала.

— Давайте занесем ее в дом.

Он как-то неловко ухватил ее за плечи, явно стараясь не прикоснуться ни к груди, ни к животу. Я взялась за ноги: тонкие, твердые, холодные, покрытые редкими светлыми волосками: несмотря на тревогу, я заметила про себя, что, кажется, впервые так близко прикасалась к обнаженной плоти взрослого человека. Мы внесли ее в дом и положили на сдвинутые лавки справа. Отец Максим несколько раз позвал доктора, сперва тихонько, а потом и в полный голос, но как-то неуверенно, как будто ожидал, что тот с хохотом выскочит из-за печки, Маша с улыбкой очнется, и все пойдет как по-прежнему: так человек, разбив чашку, сперва пытается сложить вместе две половинки в надежде, что они вдруг срастутся. Я где-то читала, что рабочий на лесоповале, случайно отрубивший себе руку, перед тем как потерять сознание от кровопотери, тоже безнадежно пытается приставить культю обратно, покуда милосердное забвение не охватит его. Нам, впрочем, до забвения было еще далеко: мы стояли оба с отцом Максимом над одром несчастной Маши и, как выяснилось, оба пытались вспомнить название болезни, которое вчера произнес доктор. Я успела первой:

— Эклампсия!

— Болезнь беременных, — подтвердил отец Максим, что твой Боткин. Замолкнувший было лис, стоявший рядом и смотревший на нас умными глазками, снова заскулил.

— Как вы думаете, — сказал священник, — есть шанс, хотя бы малейший, что он просто вышел, например прогуляться, и скоро придет?

Я покачала головой. Наверное, надеяться было можно, но ночные его речи, поведение лиса и обморок Маши, особенно взятые вместе, недвусмысленно сообщали, что дело наше плохо.

— Давайте разбудим Льва Львовича с Владимиром Павловичем и попробуем организовать поиски, — проговорила я и заметила, что отец Максим посмотрел на меня каким-то странным взглядом. Конечно, про ночной наш разговор ему знать было неоткуда, но, очевидно, то, что я оставалась спокойной, а не билась в истерике, как-то его задело.

Когда мы вернулись в наш домик, там все уже были на ногах: вероятно, подвывание лиса или наши разговоры разбудили Стейси, которая плачем способна была надолго лишить сна любого не полностью глухого человека. В результате мы застали живую сцену, которую с удовольствием изобразил бы какой-нибудь голландский художник: в правом углу растрепанная кормилица, невинно вывалив тугую грудь, кормила малышку; рядом Мамарина в голубом пеньюаре, влюблено глядясь в зеркальную крышку походного погребца, укладывала свои рыжие локоны; Клавдия в простом охотничьем костюме сидела на лавке и по-детски болтала ногами, не достающими до пола. С мужской половины слышался кашель и какое-то бормотание. Отец Максим, вбежавший вместе со мной, крякнул и ушел туда. Мне очень не хотелось вступать в объяснения с Мамариной, но вовсе обойтись без них было невозможно, поэтому я по возможности сухо сообщила, что у Маши приступ вчерашней болезни, что ей, судя по всему, ничего не угрожает, но мы собираемся пойти поискать доктора. Клавдия, ни слова не говоря, спрыгнула с лавки и отправилась к выходу. Мамарина покосилась ей вслед и вернулась к своим занятиям.

Вероятно, отец Максим, так же как и я, не стал поднимать панику, но сообщил самое главное, поэтому к моменту, когда мы с Клавдией вышли на улицу, рядом с крыльцом уже стояли все трое мужчин, причем у Шленского на плече висела охотничья двустволка. Наша компания, очевидно, смотрелась бы странно со стороны: как всегда, щеголеватый Рундальцов, насупленный Шленский, которого, если бы не его костюм, можно было бы принять за фабричного; толстенький священник; Клавдия в охотничьей шляпке-котелке, ну и я — выглядели мы так, словно собираемся ловить беглого негра где-нибудь в Луизиане. Картину несколько смазывал лис, бродивший между нами с потерянным видом и иногда снова порывавшийся подвыть.

Поделиться с друзьями: