Тень за правым плечом

У него потребовали пояснений. Он отвечал сперва весьма неохотно, но после разговорился. По его словам выходило, что каждый из органов человеческого тела сообщает биением пульса о своем состоянии: он сравнил это с перекличкой в тюремной камере, где при поверке каждый откликается, когда называют его фамилию. И по тому, что сообщает пульс, можно судить не только о том, как работает та или иная часть человеческого тела, но и, если она неисправна, в чем заключается болезнь. Клавдия, тем временем пытавшаяся нащупать пульс на своей истонченной лапке, сообщила, что никакой разницы между несколькими ударами она не видит. Доктор, усмехнувшись, сказал, что ему больше года пришлось по нескольку часов в день тренировать чувствительность подушечек пальцев, что было особенно трудно, учитывая, сколько хозяйственной работы ему приходится делать теми же самыми руками. Но в результате он добился того, что может на ощупь отличить год, прочеканенный на монетке в половину или четверть копейки.

Почему-то это сообщение вызвало немедленную ажитацию среди гостей: я много раз замечала, что у русских мужчин (между прочим, и у англичан тоже, но в меньшей степени) ужасно развито это стремление к соперничеству в нелепейших и непрактичнейших занятиях — мне случалось видеть, как четверо седобородых врачей, позабыв прочие дела, прочесывали густо пахнущие кусты сирени в поисках пятилипесткового цветка, чтобы его немедленно съесть под завистливым взглядом остальных. Шленский, отец Максим и даже Рундальцов потащили из карманов свои портмоне, чтобы отыскать там монетки помельче и поистертее. Мамарина и Клавдия смотрели на них с тем снисходительным выражением, с которым девочки-подростки обычно смотрят на младших братьев. Даже кормилица, постоянно сохранявшая на лице выражение тупой покорности судьбе (отчего всегда казалась мне похожей на не полностью ожившую статую Будды) как-то осклабилась: очевидно, половое превосходство было выше сословных чувств. Из груды медяков были извлечены несколько копеек и полушек. Сперва собирались завязать доктору глаза, но на это он не согласился, пообещав, что подсматривать не станет. Первые две монетки он определил безупречно, назвав не только номинал и год, но еще и прокомментировав степень истертости. На третьей, впрочем, застрял, проговорив, нахмурившись: «Нет, тут что-то странное, это, похоже, вообще не наша» — и точно: как выяснилось, Шленский тайком подсунул финскую монетку в одно пенни, откуда-то у него завалявшуюся. Тем игра и кончилась.

Следующей в очереди явно была Мамарина. Доктор предложил ей пойти в другую половину комнаты, имея, очевидно, в виду деликатные детали, которые могли выплыть в разговоре, но она отказалась, сунув доктору под нос свою пухловатую руку с такой силой, что он даже немного отшатнулся. Впрочем, он быстро одумался и аккуратно, как бесценный дар, принял ее ладонь в свою изящную кисть с длинными, тонкими, какими-то музыкальными пальцами. Мамарина закатила глаза, всем своим видом изображая блаженство. Доктор слушал ей пульс несколько минут, лишь слегка передвигая пальцы вдоль тыльной стороны запястья, как будто проводя ими по клавишам флейты.

— Головные боли бывают, — наконец проговорил он, скорее не спрашивая, а утверждая.

— Ох, да, — охотно откликнулась Мамарина.

— А дыхание в этот момент не затруднено?

— Нет, но вообще бывает, э-э-э, при других обстоятельствах… а можно я вам на ухо скажу?

Доктор покорно подставил ухо к ее полным губам. Сцена выходила не то чтобы неловкая, но какая-то тягостная: этой женщине до такой степени было необходимо постоянно быть в фокусе чужого внимания, что даже неаппетитные подробности собственной физиологии она готова была обсуждать практически при всех — лишь бы не сойти хоть на минуточку со сцены. Впрочем, может быть, это ее и возбуждало. Все остальные старались не смотреть друг на друга, а тем более на то, как Мамарина делилась с бедным отшельником своими интимными бедами: собственно, если бы не наличие тут же рядом беременной отшельниковой любовницы (которая вместе со всеми старалась делать такой же невозмутимый вид), выходило бы чистое искушение святого Антония, хотя и в русском северном изводе. Наконец повесть ее закончилась, и доктор с видимым облегчением отодвинулся.

— Ну, в общем, что я вижу, — проговорил он. — Дела наши совсем неплохи, но пугающую вас слабость я сейчас полечу. (Нотабене: не знаю, где он там усмотрел слабость — по-моему, она была полна жизни, как орловский тяжеловоз.) Тут я все-таки настаиваю, чтобы вы прошли в ту комнатку и улеглись — не только из соображений скромности, но и ради успеха терапии.

Доктор, сняв с одной из темных полок красивую резную шкатулку, стал готовиться к процедуре. Мне никогда раньше не приходилось видеть инструментов тибетской медицины, так что я пододвинулась поближе; другие тоже, образовав вокруг него живое кольцо. Из шкатулки он достал темную склянку, вынул притертую крышку, отчего в комнате сразу запахло карболовой кислотой. Затем из лаковой маленькой коробочки, также содержавшейся внутри шкатулки, он достал пучок серебристых иголок странного вида: длинных, очень тонких, заканчивающихся с одной стороны серебряными шариками или витыми спиралями.

— Это вы будете втыкать в меня, Петр Генрихович? — ужаснулась Мамарина, но Веласкес заверил ее, что она, скорее всего, ничего не почувствует.

— Так вы меня сначала загипнотизируете? И сможете делать со мной все, что захотите? — кокетничала она напропалую.

Доктор сухо сообщил ей, что гипноз при этом не нужен, а ничего не почувствует она потому, что он будет применять иголки в таких местах, где нет пучков нервных окончаний, и притом под самой поверхностью кожи.

На маленькое блюдечко, неизвестно откуда явившееся, он положил комок корпии, слегка пропитав ее карболкой, и сверху поместил десяток игл. Затем из той же шкатулки добыл толстенькую бумажную трубочку, густо набитую какой-то травой — вроде сигары, но завернутой не в табачные листья, а в обычную промокательную бумагу.

— Это полынь, — пояснил Веласкес. — Я раньше делал папиросы, но неудобно: бумага рвется. А так — идеально.

— А есть научное объяснение этому? — спросил Шленский. — Ну вот всей этой восточной мудрости: иголки, полынь и прочее? Потому что на фоне современных открытий и европейского прогресса все это выглядит, мягко говоря, диковато. То есть это еще не шаманское камлание у костра, но близко к тому…

— Вы уверены, что хотите именно мне рассказать про современные открытия в медицине? — поднял глаза доктор. Шленский смешался.

— Нет, но…

— Я учился в Париже и Цюрихе, стажировался в Милане, — размеренно продолжал Веласкес. — И прекрасно представляю себе, что может современная медицина, а чего не может. Скажем, все достижения хирургии в Европе, безусловно, на две головы выше того, что умеют, как вы выражаетесь, восточные шаманы. Но на востоке задача доктора — не дать болезни дойти до такой стадии, когда понадобится хирург. И с этим она, будучи на двадцать веков старше, справляется превосходно. Научное объяснение? Объясните мне сперва, по возможности научно, откуда вы взялись на земле, куда уйдете после смерти, какая цепь случайностей привела вас ко мне, почему вам бывает весело, а бывает грустно, — и тогда, может быть, мы сможем научно поговорить о тибетской медицине.

На Шленского, вовремя прикусившего язык, было жалко смотреть, но доктор его оставил и, мягчея, обратился к Мамариной.

— Все готово, проходите туда, ложитесь, сейчас я приду.

Мамарина прошла за занавеску, не до конца задернув ее за собой.

— А все с себя снимать? — раздался ее голос. Доктор начал страдальчески закатывать глаза, но, опомнившись, снова их опустил.

— Нет, только туфли и чулки.

Доктор взял блюдечко с иглами, полынную сигару, прихватил с печи коробку шведских спичек и проследовал за занавеску, также не позаботившись тем, чтобы закрыть ее за собой. В просвет видно было лежащую на спине Мамарину, босую, подобравшую юбку, как баба, переходящая через ручей, и рядом с ней — доктора, старательно зажигающего сигару огоньком спички. Наконец клубами пошел горький, но ароматный дым, скоро достигший и нашей половины. Получалось, что уединились они совершенно зря, поскольку все мы — по крайней мере те, которые со своего места могли видеть происходящее за занавеской, — сосредоточенно наблюдали за ходом лечения: только вечно индифферентная кормилица продолжала укачивать Стейси, как-то по-звериному тихонько взрыкивая, и отец Максим, сидевший на противоположном конце стола, листал свой карманный требник, очевидно, чтобы не соблазниться предосудительным зрелищем.

Которое, впрочем, было, на мой непросвещенный в этих вопросах взгляд, вполне целомудренным. Сперва доктор плавно поводил рукой вдоль ее ноги дюймах в пяти от кожи, потом, как будто услышав или почувствовав какой-то сигнал, аккуратным резким движением воткнул под острым углом первую из иголок. Мамарина пискнула, но как-то неубедительно. Не доставая первой иглы, он снова поводил немного рукой и воткнул вторую. Вид у него при этом (он стоял вполоборота к нам) был серьезный и сосредоточенный, так что мелькнувшую было мысль, что он собирается превратить ее в подушечку для иголок просто так, из озорства, пришлось отогнать. В результате он поставил их ей чуть не два десятка: две (по одной на каждую ногу) в районе щиколоток, две чуть повыше, пару воткнул где-то в районе больших пальцев ноги. Потом переключился на руки, которые Мамарина по его просьбе вытянула вдоль тела. После того как все иголки были воткнуты, доктор взял разгоревшуюся уже сигару и стал медленными движениями проводить ее вдоль рук и ног пациентки почти над самой кожей: на мой взгляд, жар от тлеющего уголька должен был ощущаться почти болезненно, но она лежала тихо. Со стороны это выглядело словно какая-то кощунственная пародия на миропомазание, с той только разницей, что вместо мира использовались здесь клубы дыма: впрочем, не думаю, что кому-нибудь, кроме отца Максима, могла бы прийти в голову такая параллель, а он как раз за процедурой не следил.

Когда сигара прогорела (что взяло минут пятнадцать), он выбросил то, что от нее оставалось, накрыл Мамарину лежавшим там же большим шерстяным платком и вышел к нам. «Спит, — лаконично сообщил он. — Минут через двадцать сниму иголки и разбужу».

— А можно у вас попросить ножик и что-то вроде штопора? — вновь вылез Шленский. — Вы обещали.

Оказывается, все это время он держал где-то под столом ту самую бутылку, которую вытащил из воды. Сейчас он за нею полез, вспугнув заодно спавшего там же лиса, который, потягиваясь, вышел на середину комнаты. Доктор подал ему маленький ножик, явно бывший скальпель с какой-то узорной самодельной рукояткой. Тот, сковырнув сургуч с горлышка, стал возиться с пробкой.