Тень за правым плечом
Шрифт:
Войти к ним в доверие было чрезвычайно трудно, почти невозможно, но знакомцу Викулина это удалось — и, несколько раз воспользовавшись их услугами, он, в свою очередь, сам получил право рекомендовать новых соискателей. Викулин собирался в ближайшие дни эту границу пересечь и настоятельно рекомендовал нам составить ему компанию.
Несмотря на сильный козырь в лице корыстолюбивых финнов, на этом пути нас, если бы мы согласились, подстерегали некоторые существенные трудности. Во-первых, не так-то просто было добраться до самой границы: поезда, бывшие дачные, еще иногда ходили, но в них бесчинствовали красные патрули, которые на этой линии не только отлавливали спекулянтов, но и пытались выявить (о, эти стихийные физиогномисты с наганами!) пассажиров со слишком благородной осанкой или интеллигентными лицами, подозревая их в стремлении нелегально покинуть большевистский рай. Их следовало обмануть, причем Викулин — не знаю, по совету своего знакомца или благодаря собственным умственным усилиям — придумал для этого целый маскарад. Мы
Этим возможные трудности не исчерпывались: как раз в эти дни в Финляндии шла собственная братоубийственная война между югом (условными «красными», состоящими в тесных связях с новой петроградской властью) и севером, где держали оборону «белые» и где пребывало беглое правительство. К маю «красные» при участии немецких войск были в основном разгромлены — но среди условий, поставленных немцами, была депортация русских, в том числе новых эмигрантов, обратно в Совдепию, что для кое-кого из них означало смертный приговор. При этих обстоятельствах переходить границу казалось делом совершенно самоубийственным — стоило ли, рискуя жизнью, скрываться от красных, чтобы немцы немедленно выдали нас прямо им в лапы? Но приятель Викулина предусмотрел это, придумав остроумный ход: через какие-то свои таинственные связи он раздобыл чистые бланки паспортов Автономной Эстляндской губернии, в которые и собирался вписать наши имена. Сама Эстляндская губерния успела пробыть независимой несколько месяцев, после чего была поглощена Германией, но ее документы выглядели весьма убедительно и, как показало несколько уже произведенных проб, охотно принимались финской полицией.
Рассказавший все это Викулин не ждал от нас немедленного ответа, но советовал с ним не затягивать: предварительно отъезд был назначен на следующую неделю. Я попробовала было заговорить о материальной стороне дела, но он замахал руками в том смысле, что все расходы собирается взять на себя. Наконец он ушел. Пока Мамарина пошла укладывать Стейси, я стала убирать со стола (прислуга у нас была приходящая), раздумывая о том, как отнестись к этому предложению.
При обычных обстоятельствах собственная наша воля почти атрофирована: рядовой солдат может сколько угодно втайне предпочитать роскошный юг суровому северу, но служить он будет только там, где ему прикажет начальство. Так и мы: безусловно, нам не воспрещено иметь собственные склонности, но все они меркнут перед главным нашим инстинктом, который и составляет стержень нашего существования — следовать за объектом и охранять его. Куда бы Мамарина ни потащила Стейси — хоть в тундру, где лопарь печально оглядывает своего единственного друга, последнего северного оленя, прикидывая, с какой его части начать прощальную трапезу, — я все равно буду рядом и настороже. Но сейчас, когда, как мне кажется, я вполне могла принять за нее решение, я с непривычки растерялась.
Не знаю как другим (да мне толком и не с кем было об этом поговорить), но мне казалось, что власть большевиков установилась надолго, если не навсегда. Первые месяцы их хозяйничанья показали, что лучшее положение по отношению к ним — оказаться по ту сторону государственной границы, так что с точки зрения безопасности воспользоваться этим, может быть, единственным шансом и уехать прочь было бы весьма неплохо.
Было здесь и еще одно немаловажное обстоятельство. Мамарина, привыкшая существовать на свою ренту, вовсе не задумывалась над тем, что делать, когда наши финансы иссякнут, — меня же это очень беспокоило. Вероятно, детей не перестанут учить в гимназиях, так что какой-то кусок хлеба у меня будет — но вряд ли его окажется достаточно, чтобы прокормить троих: шансы же, что Мамарина устроится на работу, представлялись мне ничтожными. До сих пор нас спасал прощальный дар Монахова-старшего: между прочим, второй из его конвертов мы должны были использовать именно в Гельсингфорсе — и это, конечно, был весьма существенный довод в пользу отъезда.
Смущала же меня абсолютная необратимость того, что должно было произойти. Саму меня, как того самого солдата, в прошедшей жизни ничего не удерживало — но все равно, чтобы провести эту черту, требовалось какое-то особенное душевное усилие, на которое я не могла решиться. Даже, думаю, Эвридика, покидавшая преисподнюю, замедлила на секунду шаги — не потому, что ей не хотелось ее покидать, а просто так, повинуясь неизбежному чувству. Несколько безоблачных месяцев, проведенных в Вологде, запомнились мне настолько теплой и светлой чередой дней,
что невозможно было поверить, что они навсегда сметены потоком безжалостного времени. До сих пор я могла тешить себя иллюзией, что мы вернемся в наш дом на набережной, осколки разбитого срастутся, больные выздоровеют, покойники встанут из могил, и все будет по-прежнему — но, покидая Россию, окончательно признавала бесплодность этих наивных мечтаний.— А что вы думаете, Елизавета Александровна? — спросила я Мамарину, которая тем временем вернулась, уложив дочь.
— Это о чем? — рассеянно отвечала она. Мне сразу захотелось ударить ее по голове супницей, которую я как раз домывала.
— О предложении Гавриила Степановича.
— Ах это… Ну я, право, не знаю. Вы заметили, как он смотрел на меня, когда был тут в последний раз?
— Нет, не заметила. А как?
— Ну как-то эдак… с поволокой. Как вы думаете, может быть, он немножечко влюблен в меня?
— И если так?
— Тогда, конечно, надо отправляться вместе с ним.
Таким образом, вопрос решился сам собой — и очень повезло, что мне удалось сэкономить на этом душевные силы, которые вскоре понадобились мне, когда между нами развернулась битва из-за багажа. По условиям предстоящей мимикрии мы никак не могли ехать с чемоданами, не говоря уже о шляпной картонке: хороши бы были подгулявшие мещанки с дорожными принадлежностями от Деринга. Сама я готова была пожертвовать всем собственным имуществом, кроме двух смен белья и заветных конвертов профессора Монахова, к которым после истории в лавке Клочкова стала испытывать куда большее почтение. Довольно много места занимала детская одежда — тут уже деваться было некуда. Но когда Мамарина с вернувшейся к ней томностью начала перебирать свои платья, вслух стеная о невозможности отдать их хорошей прачке, мне пришлось вмешаться.
— Это все, Елизавета Александровна, придется оставить до лучших времен.
— Но как же? Не могу же я ехать с одним платьем?
— Ну что значит не можете! Еще два года назад нам бы казалось немыслимым все то, с чем нам пришлось столкнуться, — и ведь справились же. Значит, и с этим справимся.
Но еще большее потрясение ожидало бедняжку, когда Викулин откуда-то приволок и торжествующе вывалил нам на стол раздобытый им узел с совершенно невообразимым тряпьем, предлагая, чтобы мы в него облачились. Как выяснилось, отыскал его все тот же тороватый комиссионер, который заведовал нашей переправкой через границу: кажется, он, не долго думая, сделал налет на ближайшую лавку старьевщика, похитив там два условно женских комплекта одежды. Признаться, из мелкой мстительности мне втайне было бы любопытно посмотреть, как будет выглядеть Мамарина со своими барскими повадками в этих лохмотьях, но человеколюбие взяло все-таки верх — не говоря уже о том, что и мне самой пришлось бы одеваться в нечто подобное. Поэтому я не стала сдерживать праведный гнев своей спутницы, которая, с отвращением тряся принесенными тряпками, сообщала Гавриилу Степановичу, какие муки она, Мамарина, готова принять ради того, чтобы не облачаться в этот «кромешный срам, которым побрезговала бы и самая затрапезная уличная девка» (откуда что взялось! — я и не подозревала, что она способна на такие риторические фиоритуры).
В результате договорились, что мы сами сходим на ближайший рынок, где теперь торговали всем вперемешку — от пайковой селедки до старинных книг, — и подберем себе одежду попроще, но хотя бы отчасти пристойную. Викулин вызвался нас при этом сопровождать, либо считая себя знатоком дамских простонародных нарядов, либо для развлечения. Мамарина, для вида посопротивлявшись, согласилась — и мы пошли все вместе. Против ожидания, справились мы быстро и вполне удачно, купив два светлых гродетуровых платья («фасон „учителка из земской школы“», как — не вполне, на мой взгляд, учтиво — пошутила Мамарина) и еще кое-каких мелочей. Викулин, даром что добровольно оказался в нашей компании, по-холостяцки стеснительно отводил глаза и все брался постоять со Стейси где-нибудь в сторонке.
Наконец день отъезда был назначен. С тоскливым чувством оглядывала я наши опустевшие комнатки (остававшиеся вещи мы снесли в квартиру Викулина на тот случай, если планы наши будут нарушены и придется возвращаться). Несмотря на все ухищрения, багажа все равно вышло немало, причем из соображений маскировки мы не могли разместить его в чемоданах — только в корзинах и узлах. Впрочем, в том, что мимикрия наша удается, мы смогли убедиться почти сразу, когда попытались подрядить извозчика, чудом заехавшего в наше тихое захолустье. «Что, девки, к чухне собрались?» — миролюбиво поинтересовался у нас ванька, отчего Мамарина сперва вспыхнула и хотела было что-то ответить резкое, но благоразумно сдержалась.
На Финляндском вокзале, нервно разгуливая по перрону, нас встречал Викулин — снова в накладной бороде, но еще и одетый каким-то оперным пастушком. На мой взгляд, гораздо меньше внимания он привлекал бы, если бы был в своем обычном костюме и с бритым лицом; также он был выряжен в какую-то суконную поддевку и смазные сапоги. Хотя, поглядев на окружающую нас толпу, я готова была признать свою неправоту — в ней встречались персонажи гораздо более примечательные внешне. Из багажа у Викулина имелась здоровенная корзина, обвязанная сверху пестрой тряпицей, и пресловутый фальшивый ковер, в нескольких местах перетянутый бечевкой. Завидев нас, он заторопился к вагону: по всему выходило, что поезд, против обыкновения, будет отправлен по расписанию. Билеты у него уже были куплены на всех.