Тень за правым плечом

Ехать нам предстояло третьим классом: для меня, как и для Мамариной, это был первый в жизни опыт подобного рода. Вопреки ожиданиям, все оказалось не таким ужасным: хотя вагон был заполнен народом, нам вчетвером удалось пристроиться вместе на широких дощатых лавках. Рядом с нами, несмотря на выразительно недовольные взгляды Викулина, уселся еще один пассажир: мужчина лет пятидесяти, по виду — грек или армянин, одетый с некоторым щегольством в черный новый сюртук и прекрасное белоснежное белье, на руке у него был тяжелый золотой перстень-печатка; вообще, судя по одежде, не очень понятно, почему он решил ехать именно третьим классом. Лицо у него было красноватым, как случается у людей, много времени проводящих на свежем воздухе. Багажа у него не было. Едва усевшись на скамейку и слегка поклонившись нам, он извлек из кармана столь же щегольскую записную книжку в сафьяновом переплете, золотой карандашик и начал что-то записывать мелким почерком, невольно хмурясь, когда вагон подбрасывало на стыках.

Кругом ходили, разговаривали, ели, перетаскивали с места на место узлы и тюки — и, главное, бесконечно курили, отчего у меня вскоре разболелась голова. Викулин сидел напряженный, явно что-то просчитывая в уме, Мамарина глядела за окошко, время от времени бросая на него томные взгляды, я читала Стейси книжку, купленную накануне.

Русалка подо льдом страдает. Лощину снегом засыпает. Ложится мгла…

Что-то такое было в этих стихах, что она, не понимая, может быть, вовсе ничего, притихла и только слушала, болтая ножками.

Доносится с вершины ели Прощальный посвист свиристеля.

— Господи, что это вы читаете такое, — прервала вдруг меня Мамарина, оторвавшаяся от созерцания заоконного пейзажа. — Девочке потом кошмары будут сниться. Кстати, Гавриил Степанович, вы не знаете, что это за нарядные домики?

Мы действительно проезжали в этот момент россыпь небольших домишек, больше всего напоминавших бы английские cottages, если бы не церковка в русском стиле, притулившаяся среди них.

— Это мы где, в Парголове?

— Нет, — покачал головой Викулин, сразу, впрочем, вспомнивший свою роль, и торопливо добавил: — Не ведаю, голубушка.

— Это дом призрения душевнобольных, учрежденный Александром III, — проговорила я машинально — и, не успев докончить фразу, поймала на себе внимательный взгляд Викулина.

— А неплохо они там устроились, — восхищенно протянула Мамарина, разглядывая нарядные домики посреди идиллического пейзажа и казавшиеся небольшими фигурки, прогуливающиеся между них.

— Да, я кое-что про это слышал, — отвечал Викулин, по-прежнему смотря на меня. — Там неопасных сумасшедших отпускают одних гулять по территории и в церковь, причем доступ туда настолько свободный, что на большие праздники в больничную церковь набиваются дачники со всех окрестностей, и иногда даже не поймешь, кто тут пациент сумасшедшего дома, а кто снимает особняк по соседству за триста рублей. Но вообще это очень прогрессивная больница, там не бьют никого, в ледяную ванну не опускают, и вообще…

Рассказ его был прерван появлением патруля: двое вооруженных мужчин в шинелях без знаков различия молча шли по центральному проходу, вглядываясь в лица пассажиров. У наших лавок они остановились, и я почувствовала, как Викулин задержал дыхание, но заинтересовали их не мы, а наш сосед-южанин.

— Васи документи, — тонким шепелявым голосом проговорил один из патрульных.

Сосед, досадливо усмехнувшись, спрятал записную книжку и потянул из кармана сложенную вчетверо бумагу. Патрульный развернул ее, несколько секунд молча на нее смотрел и передал товарищу. Глаза того слегка расширились, и он чуть не с поклоном вернул ее незнакомцу. Тот снова ухмыльнулся, достал из другого кармана томик стихов, раскрыл его и уже не отрывался до самой конечной станции.

Поезд, последний раз содрогнувшись, остановился, и все пассажиры нашего вагона высыпали на перрон. Мне очень хорошо знакомо это острое чувство неприкаянности, с особенной силой одолевающее в таких ситуациях: только что, волею слепого случая соединенные под одной крышей, мы, несколько десятков мужчин и женщин, ехали в одном вагоне, представляя собой хоть эфемерную, но общность: например, если бы наш паровоз сошел с рельсов, синхронность наших судеб получила бы фактическое подтверждение, но это, конечно, крайний случай, нужный лишь для наглядности. Но вот путешествие окончилось, и жизни наши снова разрознились: б'oльшая часть пассажиров просто подобрали свои узлы и укладки и двинулись прочь, кого-то встречали непосредственно на перроне, кто-то, слегка помешкав, с фаталистической простотой полез прямо под вагон, ленясь обойти вставший поезд, — и через несколько минут на дощатой платформе остались лишь мы четверо с нашим незамысловатым багажом, только в дальней части, у самого здания станции, видны были несколько вооруженных мужчин.

Был чудесный майский день. Паровозная гарь осела, и природа вокруг нас вновь предстала в каком-то первобытном безразличии к нашему существованию: по ту сторону рельсов росло несколько крупных берез в окружении молодой зеленой поросли; судя по их величественному виду, им в свое время пришлось наблюдать, как их невезучих товарок рубят топорами, чтобы проложить ту самую дорогу, по которой сейчас приехали мы. Из кроны одной из них свистал соловей, но как-то неуверенно, словно дебютант, впервые приглашенный солировать в большой концерт и, снедаемый робостью, репетирующий днем накануне особенно коварное место будущей программы.

Я усадила Стейси на корзину Викулина как самую большую и удобную; он сердито посмотрел на меня, но ничего не сказал. Мамарина мягким голоском поинтересовалась, чего мы, собственно, ждем. Викулин буркнул, что проводник должен был встречать нас на перроне, и лично он не понимает, почему этого не произошло. В эту самую минуту я заметила у соседнего вагона, внизу у самых рельсов, странное шевеление, как будто какая-то темная фигура пряталась там от нас, но старалась при этом не терять нас из виду: то вроде выглянет на секунду, то опять уберется в тень. Только я хотела обратить внимание своих попутчиков на это странное поведение, как фигура отделилась от темной ниши и отправилась к нам. Это оказался наш недавний сосед, армянин или грек с записной книжкой и таинственными верительными грамотами. Подойдя снизу к краю довольно высокой платформы, он одним движением и без видимой натуги забрался на нее и предстал перед нами. Прячась, он успел замарать свой костюм и руки и теперь досадливо вытирался светлым платком. В крупных, тяжелых чертах его красноватого лица было что-то собачье: без улыбки он оглядел нас четверых, после чего произнес с утвердительной интонацией: «Гавриил Степанович со спутниками?»

— А вы-то, собственно, кто? — не очень любезно отвечал Викулин, явно раздосадованный тем, что все идет не по его плану.

— Ваш проводник.

— Финский крестьянин?

— Именно он. Может быть, у вас есть какие-то предубеждения на этот счет?

Викулин явственно смешался, но покачал головой.

— Между прочим, они могут появиться у наших простоватых, но злопамятных друзей с той платформы (он показал кивком на патрульных), так что, если вы не против, мы можем двигаться в путь.

Он взял наши с Мамариной вещи, я подхватила Стейси, и мы пошли; сзади топал недовольный Викулин со своей драгоценной картиной. Кем бы ни был наш таинственный проводник, местность он явно знал: после третьего поворота, когда мы, повинуясь его указанию, нырнули в совершенно незаметный проход между домами, я полностью потеряла представление о том, откуда мы вышли и куда направляемся. Приминая траву, раздвигая доски в чужих заборах, переходя через неглубокие канавки по замшелым мосткам, мы шли минут двадцать, пока не оказались наконец у крупного, потемневшего от времени одноэтажного дома, от нижних венцов до крыши полностью увитого девичьим виноградом. Извинившись, проводник оставил нас на улице, а сам зашел внутрь и вполголоса переговорил с кем-то невидимым, после чего вышел и пригласил нас зайти.