Том 1. Стихотворения

Дедушка в молодости *

Вот этот дом, сто лет тому назад, Был полон предками моими, И было утро, солнце, зелень, сад, Роса, цветы, а он глядел живыми Сплошь темными глазами в зеркала Богатой спальни деревенской На свой камзол, на красоту чела, Изысканно, с заботливостью женской Напудрен рисом, надушен, Меж тем как пахло жаркою крапивой Из-под окна открытого, и звон, Торжественный и празднично-счастливый, Напоминал, что в должный срок Пойдет он по аллеям, где струится С полей нагретый солнцем ветерок И золотистый свет дробится В тени раскидистых берез, Где на куртинах диких роз, В блаженстве ослепительного блеска, Впивают пчелы теплый мед, Где иволга то вскрикивает резко, То окариною поет, А вдалеке, за валом сада, Спешит народ, и краше всех — она, Стройна, нарядна и скромна, С огнем потупленного взгляда.

22. VII.16

Игроки *

Овальный стол, огромный. Вдоль по залу Проходят дамы, слуги — на столе Огни свечей, горящих в хрустале, Колеблются. Но скупо внемлет балу, Гремящему в банкетной, и речам Мелькающих по залу милых дам Круг игроков. Все курят. Беглым светом Блестят огни по жирным эполетам. Зал, белый весь, прохладен и велик. Под люстрой тень. Меж золотисто-смуглых Больших колонн, меж окон полукруглых — Портретный ряд — вон Павла плоский лик, Вон шелк и груди важной Катерины, Вон Александра узкие лосины… За окнами — старинная Москва И звездной зимней ночи синева. Задумчивая женщина прижала Платок к губам; у мерзлого окна Сидит она, спокойна и бледна, Взор устремив на тусклый сумрак зала, На одного из штатских игроков, И чувствует он тьму ее зрачков, Ее очей, недвижных и печальных, Под топот пар и гром мазурок бальных. Немолод он, и на руке кольцо. Весь выбритый, худой, костлявый, стройный, Он мечет зло, со страстью беспокойной. Вот поднимает желчное лицо,— Скользит под красновато-черным коком Лоск костяной на лбу его высоком,— И говорит: «Ну что же, генерал, Я, кажется, довольно проиграл? — Не будет ли? И в картах и в любови Мне не везет, а вы счастливый муж, Вас ждет жена…» — «Нет, Стоцкий, почему ж? Порой и я люблю волненье крови»,— С усмешкой отвечает генерал. И длится штос, и длится светлый бал… Пред ужином, в час ночи, генерала Жена домой увозит: «Я устала». В пустом прохладном зале только дым, В столовых шумно, говор и расспросы, Обносят слуги тяжкие подносы, Князь говорит: «А Стоцкий где? Что с ним?» Муж и жена — те в темной колымаге, Спешат домой. Промерзлые сермяги, В заиндевевших шапках и лаптях, Трясутся на передних лошадях. Москва темна, глуха, пустынна, — поздно. Визжат, стучат в ухабах подреза, Возок скрипит. Она во все глаза Глядит в стекло — там, в синей тьме морозной, Кудрявится деревьев серых мгла И мелкие блистают купола… Он хмурится с усмешкой: «Да, вот чудо! Нет Стоцкому удачи ниоткуда!»

22. VII.16

Конь Афины-Паллады *

Запели жрецы, распахнулись врата — восхищенный Пал на колени народ: Чудовищный конь, с расписной головой, золоченый, В солнечном блеске грядет. Горе тебе, Илион! Многолюдный, могучий, великий, Горе тебе, Илион! Ревом жрецов и народными кликами дикий Голос Кассандры — пророческий вопль — заглушён!

22. VII.16

«Архистратиг средневековый…» *

Архистратиг средневековый, Написанный века тому назад На церковке одноголовой, Был тонконог, весь в стали и крылат. Кругом чернел холмистый бор сосновый, На озере, внизу, стоял посад. Текли года. Посадские мещане К нему ходили на поклон. Питались тем, чем при царе Иване,— Поставкой в город древка для икон, Корыт, латков, — и правил Рыцарь строгий Работой их, заботой их убогой, Да хмурил брови тонкие свои На песни и кулачные бои. Он говорил всей этой жизни бренной, Глухой, однообразной, неизменной, Про дивный мир небесного царя,— И освещала с грустью сокровенной Его с заката бледная заря.

23. VII.16

Канун *

Хозяин умер, дом забит, Цветет на стеклах купорос, Сарай крапивою зарос, Варок, давно пустой, раскрыт, И по хлевам чадит навоз… Жара, страда… Куда летит Через усадьбу шалый пес? На голом остове варка Ночуют старые сычи, Днем в тополях орут грачи, Но тишина так глубока, Как будто в мире нет людей… Мелеет теплая река, В степи желтеет море ржей… А он летит — хрипят бока, И пена льется с языка. Летит стрелою через двор, И через сад, и дальше, в степь, Кровав и мутен ярый взор, Оскален клык, на шее цепь… Помилуй бог, спаси Христос, Сорвался пес, взбесился пес! Вот рожь горит, зерно течет, Да кто же будет жать, вязать? Вот дым валит, набат гудет, Да кто ж решится заливать? Вот встанет бесноватых рать И, как Мамай, всю Русь пройдет… Но пусто в мире — кто спасет? Но бога нет — кому карать?

23. VII.16

Последний шмель *

Черный бархатный шмель, золотое оплечье, Заунывно гудящий певучей струной, Ты зачем залетаешь в жилье человечье И как будто тоскуешь со мной? За окном свет и зной, подоконники ярки, Безмятежны и жарки последние дни, Полетай, погуди — и в засохшей татарке, На подушечке красной, усни. Не дано тебе знать человеческой думы, Что давно опустели поля, Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый Золотого сухого шмеля!

26. VII.16

«В норе, домами сдавленной…» *

В норе, домами сдавленной, Над грязью стертых плит, Фонарик, весь заржавленный, Божницу золотит. Темна нора, ведущая Ступеньками к горе, Груба толпа, бредущая С поклажею к норе. Но всяк тут замедляется И смотрит, недвижим, Как Дева озаряется Фонариком своим. И кротостью усталые Полны тогда черты, И милы Деве алые Бумажные цветы.

6. VIII.16

«Вот он снова, этот белый…» *

Вот он снова, этот белый Город турок и болгар, Небо синее, мечети, Черепица крыш, базар, Фески, зелень и бараны На крюках без головы, В черных пятнах под засохшим Серебром нагой плевы… Вот опять трактир знакомый, Стол без скатерти, прибор И судок, где перец с солью, Много крошек, всякий сор… Я сажусь за стол, как дома, И засученной рукой, Волосатою и смуглой, Подает графин с водой И тарелку кашкавала Пожилой хозяин, грек, Очень черный и серьезный, Очень храбрый человек…

9. VIII.16

Благовестие о рождении Исаака *

Они пришли тропинкою лесною, Когда текла полдневная жара И в ярком небосклоне предо мною Кудрявилась зеленая гора. Я был как дуб у черного шатра, Я был богат стадами и казною, Я сладко жил утехою земною, Но вот пришли: «Встань, Авраам, пора!» Я отделил для вестников телицу. Ловя ее, увидел я гробницу, Пещеру, где оливковая жердь, Пылая, озаряла двух почивших, Гроб праотцев, Эдема нас лишивших, И так сказал: «Рожденье чад есть смерть!»

10. VIII.16

«Настанет день — исчезну я…» *

Настанет день — исчезну я, А в этой комнате пустой Все то же будет: стол, скамья Да образ, древний и простой. И так же будет залетать Цветная бабочка в шелку — Порхать, шуршать и трепетать По голубому потолку. И так же будет неба дно Смотреть в открытое окно, И море ровной синевой Манить в простор пустынный свой.

10. VIII.16

Памяти друга *

Вечерних туч над морем шла гряда, И золотисто-светлыми столпами Сияла безграничная вода, Как небеса лежавшая пред нами. И ты сказал: «Послушай, где, когда Я прежде жил? Я странно болен — снами, Тоской о том, что прежде был я бог… О, если б вновь обнять весь мир я мог!» Ты верил, что откликнется мгновенно В моей душе твой бред, твоя тоска, Как помню я усмешку, неизменно Твои уста кривившую слегка, Как эта скорбь и жажда — быть вселенной, Полями, морем, небом — мне близка! Как остро мы любили мир с тобою Любовью неразгаданной, слепою! Те радости и муки без причин, Та сладостная боль соприкасанья Душой со всем живущим, что один Ты разделял со мною, — нет названья, Нет имени для них, — и до седин Я донесу порывы воссозданья Своей любви, своих плененных сил… А ты их вольной смертью погасил. И прав ли ты, не превозмогший тесной Судьбы своей и жребия творца, Лишенного гармонии небесной, И для чего я мучусь без конца В стремленье вновь дать некий вид телесный Чертам уж бестелесного лица, Зачем я этот вечер вспоминаю, Зачем ищу ничтожных слов, — не знаю.