Внезапный выброс

«Гарный» к числу опасных не относился, и выброс на нем был полной неожиданностью. И счастье, что тот выброс оказался не «немым», а дал предупреждение, и что начался он в уступе забойщика Варёнкина, который прежде работал на другой шахте, где внезапные выбросы случались.

Стал Варёнкин верхний куток вырубать — нишу такую, из которой отбойка угля начинается, видит: не ладно ведет себя пласт — пику отбойного молотка выталкивает и вроде бы «посаривает». Перекрыл сжатый воздух, прислушался — хруст уловил, а забой кусочками угля постреливает, будто засела в нем ватага сорванцов-мальчишек и из рогаток пуляют. «Эге! — смекнул Варёнкин, — дело керосинчиком пахнет». Выскочил из уступа, крикнул:

— Тикайте!

И — на вентиляционный, одним духом вымахал.

А за ним — вся смена. Только выскочили — пулеметная пальба в лаве пошла, потом — два орудийных залпа.

Когда волна выброшенного метана и угольной пыли вырвалась из лавы, шахтеры были уже далеко…

Позвонил Варёнкин начальнику участка Авилину, а тот и накатился на него.

— Какой еще там выброс?! Не крепил небось. Упустил уступ, поймал зяву. Ты у меня узнаешь, я тебя так брошу!..

Прав оказался Варёнкин. И вот, считай, два месяца идет восстановление «Восточной» лавы.

* * *

Раньше всех в подземную нарядную пришел Тихоничкин. Пристроился на кончике скамьи и сидит сам не свой. Комарников лишь взглянул на него, сразу догадался: у Максима опять нелады.

«Дернул же меня черт, — досадовал Максим. — И зачем только я трогал ее? И она тоже хороша, Бриллиант-Аметист мой ненаглядный. Нутро горит, места себе человек не находит, а тут: «Денег нет. Спирту? — и под самый нос кукиш. — Вот тебе, накось!» Попробуй тут удержаться…» И не удержался. По лицу бить, правда, не стал: красивое еще, жаль портить. А по ребрам все же прошелся… Так, для порядка, чтобы не забывалась…

Комарников, чтобы отвлечь Тихоничкина от невеселых мыслей, слегка, едва касаясь заскорузлой брезентовой куртки, похлопал его по плечу — ничего, мол, Максимушка, все образуется, перемелется — мука будет, так что ты особо не журись…

Егор Филиппович нетороплив в движениях, простодушен, а глаза на скуластом лице всегда внимательны, приметливы и от легкого прищура они кажутся насмешливыми, но светится в них неизменная доброта, участье. Егора Филипповича, когда он в проходческой каске, скрывающей залысины и седины, можно принять за молодого мужчину. Да ему и самому, похоже, все еще не верится, что он уже разменял шестой десяток.

Максим не таит от Комарникова ни невзгод своих, ни радостей. Хотя радостей-то у него почти и не бывает… Он и сейчас выложил бы ему все подчистую, да время и место для этого неподходящие…

Послышался частый стук каблуков.

— Марина, — уверенно сказал Комарников и навел на нее прожектор светильника.

Манукова зажмурилась, приостановилась. На ней — зеленый, с застежкой «молния» комбинезон, перехваченный в талии широким ремнем, белая, с красной полосой по окружности каска, резиновые сапоги с отвернутыми, подбитыми зеленой байкой голенищами. И тем не менее наряд этот как бы подчеркивал ее красоту.

— А, повелительница ветров! — приветствуя Марину, поднял руку Егор Филиппович.

— Здравствуйте! — нараспев отозвалась Манукова.

Ее певучий голос, улыбка, ямочки на щеках и подбородке — вся она, такая ладная, легкая, сильная, излучала счастье. «Была бы такой и наша Люба», — с тайной завистью вздохнул Егор Филиппович и испугался, что это его затаенное желание каким-то образом станет известно дочери и, чего доброго, наведет ее на мысль, что она обделана судьбой, и тогда она почувствует себя несчастной. «Чертовщина какая-то!» — тряхнул головой Егор Филиппович и нахохлился.

Не дала Любе природа жажды жизни, обделила способностью вспыхивать, загораться. Купят ей, бывало, игрушку — не обрадуется. Дадут — будет играть, заберут — и не вспомнит о ней. Сказали: «Пойдешь в детский садик» — кивнула головкой: «Хоёшо». Говорили ей, уже школьнице: «Надо готовить уроки» — готовила. Поехала в пионерский лагерь на море — ни тебе восторгов, ни разочарований. Перед окончанием школы Егор Филиппович спросил: «Кем, дочка, стать хочешь?» Пожала плечами: «Не знаю…» — «Может, в медицинский пойдешь?» — «Пойду».

Поступила, закончила, получила назначение — будто бы ничего такого в ее жизни и не произошло. Все буднично, обычно, без праздника в душе, от которого и окружающим хорошо.

После Егор Филиппович жалел, что подтолкнул ее стать медиком. Глядя на нее, часто думал: «Быть врачом человеку, не влюбленному в свое дело, — сущая трагедия. И для того, кто занимается этим делом, и особенно для тех, кто обращается к нему за советом или за помощью…»

Люба врачевала. Ее не хвалили, но и не жаловались на нее. Со временем прилип к ней парень один. Предложение сделал. Она — к матери: «Мама, что ему ответить?» «Любонька, — залилась слезами Полина Дмитриевна, — сама-то ты как думаешь? Нравится он тебе?» Смутилась: «Вроде ничего…»

Прикинула Полина Дмитриевна: девке за четверть века перевалило. Других претендентов в женихи нет. Останется одна — совсем нюни распустит. А парень вроде и вправду ничего, душевный. И посоветовала: «Выходи».

Вышла. Живут. Внучку подарили.

Егор Филиппович однажды тайком от своей Дмитриевны к видному профессору на частный прием отправился. Рассказал все, как было и есть. Выслушал профессор, спрашивает: «Водочку попивали?» «Было дело… Грешен…» «Недодали вы ей жизненных сил, — сказал профессор. — Алкоголь у вас эти силы отнял».

С той поры и поселилась в груди Егора Филипповича тупая сосущая боль.

— Что с вами? — встревожилась Марина, заметив отчужденность Комарникова.

— На тебя, повелительница ветров, загляделся, — отшутился Егор Филиппович. — Уж больно ты сегодня праздничная!

Марина и в самом деле выглядела необычно. Сразу, как проснулась, вспомнила вечеринку, сильные и такие осторожные руки Павла, его прерывистую речь, каждое слово которой она воспринимала как откровение. Марина закрыла глаза, стараясь вызвать в памяти все, что Павел говорил ей, и она уже отчетливо слышала его признания, но их заглушил встревоженный голос матери.

— Дочка, доченька, — тормошила она Марину. — Да проснись ты, гулена, на работу пора.

Когда Марина вскочила с постели, ею овладело странное, неведомое прежде ощущение: казалось, если она сейчас, вот сию минуту не разделит с кем-нибудь свою радость — задохнется. Но поделиться с мамой не успела — опаздывала на смену. Открыть душу Егору Филипповичу мешал угрюмый Тихоничкин. А тут еще подвернулся Хомутков.

— Гвардейцам «Гарного» в лице его достойного представителя Максима Тихоничкина — салют!