Внезапный выброс

— Ермак! Ер-ма-ак! — бросаясь к нему, закричала Марина.

Невидящие глаза Жура были широко открыты. Обламывая ногти, Марина сгребла с него уголь, схватила под мышки, подтащила к проему в рештаке и опять кинулась к разрезу: в нем оставался Ляскун.

Пантелей Макарович видел, как с левой стороны, на повороте разреза, лопнула доска-затяжка, едва Жур прикоснулся к ней, как хлынул из-под нее уголь и сбил Ермака с ног. Пантелей Макарович хотел броситься за напарником, но удержал себя. Знал, если не заделать дыру, из которой продолжал сыпаться уголь, поток его начнет нарастать, как снежная лавина, засыплет-замурует лаву, а в ней всех их замурует: и его, и Жура, и Марину. Ляскун заводил за крепь затяжку, но черный ручеек «обыгрывал» — обходил ее, отыскивал новые пути. Или, накопив сил, выталкивал затяжку из-за стоек и вырывался на свободу снова. Поглощенный единственным желанием — во что бы то ни стало закрыть брешь, Ляскун поначалу и внимания не обратил на то, что в голове у него уже начала работать звонкоголосая кузня. Молоты выстукивали:

«А где Ермак?» «Разбился он. И ты отсюда Не уйдешь!»

«Да ведь у меня мутится сознание, — с тревогой подумал он. — Шланг ушел с Ермаком, забой не проветривается. И я захлебываюсь метаном…» — Ляскун рухнул и покатился вниз.

Он задержался на полке. Чтобы вытащить его через то окно в крепи, через которое она взяла Ермака, Марине нужно было поднять Ляскуна почти на полтора метра. Поток угля отбрасывал ее на полок. Марина, втягивая голову в плечи, снова и снова карабкалась навстречу шуршащему, клубящемуся пылью потоку. Наконец ей все же удалось взвалить Ляскуна на спину, вытолкнуть его в просвет между стойками и подтащить к рештаку, где лежал Жур.

* * *

Шум падающего угля перешел в шорох. Жур толкнул Ляскуна:

— Слышишь, Макарыч? Никак, затихает… Может, разрез перекрыть попробуем?

— Погодь, не латоши.

Грянула пулеметная дробь, за ней — толчок, как при землетрясении, и — пушечный залп, гул низвергающейся лавины.

— Выброс! Включайсь в самоспасатели!.. Уходи на завал! — выкрикнула Марина, мельком взглянув на светящийся циферблат часов. Было около 5.40.

Последовал еще один толчок. За рештаком их настигло черное облако. Марине показалось, что с нее сорвало светильник, но его головка находилась у нее в руке, батарейка плотно прилегала к пояснице, и кабелек — она лихорадочно ощупала его — был цел. «Может, — подумала, — самовыключение?» И хотела покрутить пластмассовый барабанчик-выключатель. Уже было притронулась к нему и тут же отдернула руку: выключатель мог дать искру. Марина поднесла головку светильника к глазам и еле различила мутно-красное пятно: свет едва пробивался сквозь прилипшую к стеклу угольную пыль и насыщенный ею воздух. Сделав глубокий вдох, Марина выдернула изо рта мундштук самоспасателя.

— К выключателям не прикасаться. Не делайте лишних движений. Берегите кислород.

* * *

Черное облако постепенно редело. Манукова уже видела Жура и Ляскуна. Оба лежали впокат, привалясь к рештаку, и смотрели на нее, свою спасительницу, с нескрываемым удивлением и детской доверчивостью.

Марина замерила содержание кислорода. Его было три процента — «мертвая» среда. Но у Марины еще теплилась надежда, что ниже лаву полностью не перебутило и им удастся пробраться на откаточный, а если где и образовалась пробка — они разберут ее и все-таки пробьются.

Спускались по выработанному пространству, придерживаясь рештака. Показалась стена породы. Проход между нею и рештаком постепенно сужался. Прошли метров восемьдесят и — стоп! Обрыв. Под ногами зиял черный зев пропасти; слева — стена из глыб сланца, справа — забитая выброшенным углем рабочая часть лавы, забитая так, что под его напором пузом выдался рештак. Выхода вверх, на вентиляционный, не было. В самоспасателях — на полчаса кислорода. Лишь на полчаса… Марина ощутила на себе два пристальных взгляда. От нее ждали спасительного решения, но у нее такого решения не было. Крепко зажмурясь, она стояла над пропастью и прислушивалась, как в висках тяжело стучит кровь. Ее толчки напоминали удары метронома. Он отбивал: «Жить вам осталось тридцать минут… Тридцать минут…»

Глава VI. ЦЕНА ОПЛОШНОСТИ

Если бы самый прославленный прорицатель сказал Михею Кособокину в начале смены, что во второй ее половине на него найдет сущее затмение разума и с ним случится то, что случилось, он добродушно посмеялся бы над предсказателем или вообще не обратил бы на него никакого внимания. Слишком неправдоподобным показалось бы ему самому собственное поведение.

Воспользовавшись вынужденным простоем — не успели металлокрепь доставить, — он решил позвонить Комарникову и договориться с ним о встрече после работы. Егор Филиппович остался единственным из желанных гостей, кого Кособокин еще не пригласил на предстоящее семейное торжество. А торжество намечалось не малое: родился первенец. Сын! Да еще у родителей, которым перевалило за тридцать!

Отметить это событие Михей собирался через неделю, когда Паша окончательно оправится от нелегких родов, и время, чтобы пригласить Комарникова, у него еще было, но существовала другая причина, не позволявшая ему откладывать встречу со своим первым наставником и старшим другом. Он надеялся, что Егор Филиппович поможет ему уговорить Пашу не называть их сына Архимедом. «Архимед… — горько усмехнулся Михей, — Архимед Михеевич Кособокин!.. Смешно, ей богу смешно».

Но Кособокину было не до смеха.

Профессор, у которого Паша училась, был большим почитателем древнегреческого мудреца-ученого. И студентам любовь к нему привить старался. А Пашу Светлякову, как лучшую студентку, отличал особо. Редкие книги об Архимеде ей из своей профессорской библиотеки читать давал. И сделал ее поклонницей мудрого грека…

— Знаешь, Михей, — однажды сказала Паша, почувствовав приближение родов, — давай, если будет мальчик, назовем его Архимедом.

Михею так хотелось иметь сына, что он готов был смириться с любым именем. Возражать не стал еще и потому, что принял ее слова за шутку. Но когда понял, что Паша говорит всерьез, — было уже поздно. Она свыклась с этим именем, сроднилась и непоколебимо решилась назвать первенца только так — Архимедом.

— Пойми, — горячился Кособокин, — русский человек должен иметь русское имя.

Паша тоже нервничала, а ей, как кормящей матери, эти волнения были вредны. Тогда Михей надумал призвать на помощь Комарникова. Егор Филиппович в свое время познакомил подручного Михея со строгой и вспыльчивой лебедчицей Прасковьей Светляковой, а после был посаженным отцом на их свадьбе. Егор Филиппович также убедил Пашу, с отличием закончившую вечернюю школу, поступить в университет. Превратившись из Паши в Прасковью Кондратьевну, она теперь преподавала физику. Егор Филиппович помогал ей, классному руководителю, воспитывать трудных ребят. Она уважала Егора Филипповича, верила в его житейскую мудрость и не могла — Михей был убежден в этом — не посчитаться с его мнением.

Михей уверенно направился к телефону, но его опередил встречный звонок. Около аппарата оказался горный мастер. Назвал свою должность, фамилию. И вдруг, побледнев, переспросил: «Сколько?» Торопливо заверил кого-то: «Сделаю». Осторожно вешая трубку, беспомощно посмотрел на Кособокина.

— Диспетчер звонил, — наконец, сказал он, — выброс на «Гарном». Комарников там… И еще шестеро. Приказано двух членов шахтной горноспасательной команды послать. На откаточный. Для разведки…

Слова растерявшегося горного мастера ошарашили Кособокина. Но он тут же опомнился. Окликнул попавшегося на глаза молодого проходчика Зимина, приказал ему: