Во имя земли

— Дедушка, поскорее.

Где ты? Я мою тебя с любовью и нежностью. Мою твое тело без тебя. Но со мной моя память, хорошая память, чтобы воссоздать тебя без страданий, Моника. Ванная комната просторна. Пошлепай по воде, пока я еще раз пройдусь левой рукой по твоим изящным грудям и сладкой кривой живота.

Однако Антония в беспокойстве, мне уже пора принимать ванну. Я беру костыли, и, покачиваясь, отправляюсь по коридору, вхожу, наконец, в ванную комнату, сажусь в автолифт, Антония приводит его в движение, и я погружаюсь в наполненную водой ванну. И тут произошло нечто странное. Я должен рассказать тебе это сам, прежде чем ты узнаешь это от других. Антония. Это очень активная девица, энергия так и бьет из нее. И язычок у нее бойкий, возможно, это дает ей разрядку.

— Сеньор доктор, время ванны.

Но я слушаю гобой. Он печален и ласков, как сидящий у дверей ребенок. «Сеньор доктор!» Я должен идти. Беру костыли и иду по коридору, похожий на встряхивающийся мешок. Антония меня усаживает и опускает в ванну. Но это я уже тебе сказал. И тут случилось — я должен сказать тебе это сам. Но разреши мне еще посмотреть на богиню из Помпеи. Увидеть, как легкий ветерок формует ее воздушное тело. Я смотрю на нее снова, смотрю всегда. Иди, воздушная, в своей невидимой красе. Красота твоя еще красивее от того, что она видима и не видима. Грациозная красота. Нежная.

XIV

А теперь, моя дорогая, я думаю, что имею право чуть-чуть пожаловаться. Не на тело, это я оставляю на потом. Тео очень торопится что-то сказать мне, прежде чем я останусь без ноги. Хочу пожаловаться на жизнь, пожаловаться на… Люди приближаются к концу, когда у них нет надежды на будущее, ты сядь. Я сижу. Я смотрю вокруг себя, оглядываюсь назад. Потому что впереди у меня уже ничего нет, чтобы смотреть вперед. И нахожу это глупым. Нет, не воспоминания, то, что мне вспоминается, я вспоминаю. Воспоминания — это вполне заурядный способ повторить жизнь. Что-то происходило и, вспоминая это что-то, мы заставляем его повториться. Особенно то, что достойно повторения, и получаем хоть небольшое, но душевное удовлетворение. Очищаем это прошлое от всего плохого, что в нем есть. Или вспоминаем это плохое, обрамляя его нежным всепрощением. Однажды я подумал: когда от скуки и развлечения ради Бог создал все это, он знал действенное слово. Так вот, я говорю — действенное слово должно быть для всего, но весь вопрос в том, чтобы узнать, где оно, это слово, находится. Тогда даже то, что пошло, уродливо или тронуто гниением, человек, зная точное слово, тут же превратит в красивое. Уже ночь, весь приют спит, и только я прислушиваюсь к шуму. У людей внутри всегда есть что сказать, но мешает шум. Да, от меня убрали Салуса, что находился по ту сторону стеклянной двери, и поместили где-то посередине коридора. Теперь стало много тише, ведь он очень храпел. Весь дом погружен в тишину, разве что время от времени слышны чьи-то шаги. Очень легкие, осторожные, я слышу их своим правым ухом, это странно, потому что я все-таки левша. И естественно шум уличного движения, но он еле слышен. Еле слышен, потому что далек, и я воспринимаю его как фон, на котором все остальные шумы становятся особенно четкими. И я принялся подводить итог всей своей жизни. Мне не спится. Принялся подводить итог. Не знаю, обратила ли ты внимание, что почти все люди, нет, не все, некоторые, боятся это делать. Так что вернее было бы сказать — не все, а многие подводят итог. Приходит час — и подводят. Часто баланс этот состоит из отдельных, случайно набросанных показателей, под которыми даже не подводится черта. И все, кончено. Итог получен. Так поступают те, кто безразличен к судьбе и всем доволен. Когда я был маленьким и жил в деревне, то один старик сосед по воскресеньям пьянствовал. Жена его била. И он говорил: «Умри, Марта, я сыт по горло». А рядом живущий священник, пресытясь прелюбодеянием с ханжами, говорил: «Я выиграл хороший бой и веру сохранил». У каждого была своя бухгалтерия, посмотрим, какова будет моя. В доме царит тишина, в городе — ночь. И я спрашиваю себя: что же ты сделал за всю свою жизнь? Так, детей, троих, каждого в своем роде. И любил тебя. Все так. А моя собственная жизнь, мой способ сосуществования со своими собратьями? И тут передо мной, точно на смотре, проходит парад сумасшедших, убийц…

— Во имя чего же ты так спокойно судишь и выносишь приговор?

«Как ты можешь спокойно спать?» — спросила меня как-то Марсия. Или Тео. А может, я сам себя спросил?

Убийцы, жулики, фальшивомонетчики, воры большой и малой руки. Мошенники, прелюбодеи, способствующие разводу, народные агитаторы, вербовщики несовершеннолетних. Сутенеры, ростовщики, контрабандисты. Рэкетиры, шантажисты. Живущие за счет развратных старух жиголо, экспортеры детского труда, изготовители поддельных документов. И прочие, прочие, прочие. Они проходят передо мной, вижу их. А ночью вижу особенно четко. У них лихорадочный, блуждающий или спокойный взгляд, в зависимости от совершенного ими преступления, которое еще в них, уже вне их, или… Путаются в показаниях. Или твердо следуют своей логике, которая для них закон.

— Как же ты спокойно спишь?

Помнишь ли ты? Как его?.. Забыл имя, вспомню — скажу. Когда он начал практику врача, он говорил: «А если больной умрет? Если лучшее лекарство — не это?» Потом, став чиновником здравоохранения, давал рецепты спокойно: смерть, как он понимал, решит, какое лучше. Вспомнил, это — Сирило, он еще играл запасным, потом как-то раз со мной — нападающим. Вот и я поступал, как он, приводил в соответствии с законом меру наказания — так.

И вдруг одна женщина врывается ко мне в комнату, бросается мне в ноги: «Сеньор судья, ради Бога». Но я еще не был судьей и никаких связей со Всевышним не имел.

— Ради Бога, не осуждайте моего мужа, я, несчастная останусь одна с пятью детьми.

Это было на Севере в самом начале моей работы уполномоченным. Да. Но женщина не привела с собой детей, чтобы, окружив себя ими, воздействовать на меня. И я цинично подумал: ей, как видно, не известна была тактика Инес де Кастро. [14] Я твердо верил в закон, что очень характерно для того, кто молод и здоров. Но у меня, как и у всякого, кто молод и имеет слабую струнку, были, что касается закона, определенные возможности. Я уже тебе рассказывал эту историю. Но ты, как всегда, не помнишь. Твоя забывчивость — это ведь способ не дать мне долго жить в твоей памяти. Я рассказываю очень быстро, но у меня есть кое-что еще, о чем подумать этой ночью. Женщина работала поденно в доме одного вдовца. Муж ее был маляром, а в свободное от малярных работ время немного занимался контрабандой. Однажды женщина убедилась, что он закрутил любовь с одной швеей, перешивающей старую одежду. И подумала, что лучший способ поднять себе цену — отплатить ему тем же. Это из книг, дорогая. А в жизни все наоборот: ведь даже когда кто-то сам выбрасывает какую-то ненужную вещь, а нашедший ее поднимает и берет себе, то тот, кто бросил, тут же чувствует себя оскорбленным в своих правах собственника. А собственность существует даже у собак. Не вещь у нас крадут, нет, у нас крадут нас самих — но хватит философствовать. Так вот, женщина начала пускать в мужа ядовитые стрелы, но они не достигали цели. Яд же заключался в том, что она и вдовец… так вот, вдовец — все вокруг это знали — скипетра уже не имел, на том самом месте у него был дождевой червяк. Намеки женщины на ее отношения со вдовцом поначалу мужа не задевали, но он знал, что еще немного, и он взбесится. «В мире больше всего не хватает мужчин». Или: «Я знала одного старика, который в восемьдесят лет родил сына». Или: «Изменить жизнь можно всегда, а смерть — никогда». Муж все это брал на заметку, в душе, конечно, и старался обдумать и понять, что к чему. И когда понял, пошел к старику и убил его. Прекрасно, а что теперь? Я это спрашиваю теперь, раньше не спрашивал. Чем обернется для детей, которые ни в чем не виноваты, приговор, вынесенный их отцу? И для жены, которая тоже не виновата, если не виновата? Я должен поторопиться, ночь уже на исходе.

14

Имеется в виду драма испанки Инес де Кастро, незаконной жены португальского принца дона Педро I, которая, окружив себя четырьмя детьми, надеялась на пощаду португальского двора, но была убита вместе с ними.

Но мне так хотелось рассказать тебе истории, которые я услышал о гражданской войне там, на Севере, и которые я уже тебе рассказывал, но ты, как всегда, не слушала. Мне так хотелось тебе сказать, тебе пожаловаться. Пожаловаться именно ночью. Ночью тишина, и даже не знающие друг друга люди, но вдруг случайно встретившиеся, способны — ты ведь знаешь — рассказать все, а потом разойтись и, может, больше никогда не встретиться. Такая тишина вокруг. И у меня такое желание излить тебе душу. Это ужасно. Излить душу. Некоторые после этого чувствуют себя оскорбленными состраданием слушающих. Но вызываем сострадание мы сами, так что и оскорбляем себя мы сами — и как ты еще можешь иметь сострадание ко мне? Ты, которая сама в нем нуждаешься. Так вот, осуждены были все трое. Старик, который был мертв, мужчина, который попал в тюрьму, и женщина, которая осталась одна с кучей детей — так что такое закон? Может ли моя жизнь, жизнь государственного чиновника, ответить на этот вопрос? Было еще много ярких историй гражданской войны, некоторые я тебе расскажу. Это ужасные истории, дорогая. Однажды доктор права Перейра — он был высок, худ, носил монокль, и мы его звали Одноглазым — однажды Перейра Одноглазый в конце курса сказал мне:

— Жоан Виейра, — сказал он мне, когда мы выходили из аудитории, — я хочу предложить вам место моего ассистента. Что вы скажете?

Теория права. Мне нравилась кафедра. И тут я подумал, что могу на этой кафедре защититься. Но разреши мне рассказать тебе несколько историй, которые ты не слушала, когда я их тебе рассказывал. Ночь длинная, лампа у меня горит долго, а дона Фелисидаде, должно быть, совершает свой ночной обход. Сама ночь не так трудна. Куда труднее ее наступление. Для меня, дорогая, смена профессии была вещью непростой. Однако для любого затруднительного положения всегда есть в запасе новый аргумент. Когда Перейра Одноглазый защищался, — возможно, ты этого не знала, — весь студенческий городок жил легендой, а ты была увлечена гимнастикой, гимнастикой ты стала заниматься очень рано, твое тело и гимнастика… Да, так когда Перейра Одноглазый защищал диссертацию, он был уже немолод. И вот в самый ответственный момент защиты у него выпал монокль и разбился. Оппонент деликатно спросил его:

— И что будет делать сеньор без монокля?

— И на это у меня есть новый аргумент, — ответил Перейра.

Он полез в карман и вытащил новый монокль. Аргументы, Моника, есть для всего. Наступление ночи. Это самый тяжелый момент. Нет, нет, я не забыл про истории о гражданской войне… наступление ночи… дай мне сказать. Я тебе расскажу эти истории. В теории права для меня была вся жизнь, именно поэтому я хочу тебе рассказать эти истории. Наступление ночи. Это плохой час, он как бы между жизнью и смертью. Агония. Испытываешь особенно тяжкое одиночество, дорогая. Это час, в который… Но чтобы не забыть… Я, кажется, тебе сказал, что Андре позвонил мне, когда я здесь оказался? Нет, не позвонил. И что он был на плантациях на Сан-Томе? Не знаю, был ли он там в тот момент, когда я об этом подумал, или когда сказал, или когда он должен был быть там. Но сейчас его там нет. Сейчас он где-то во внутренних районах Австралии, думаю, на каком-нибудь сельскохозяйственном предприятии. Это он сам сказал, но когда, не знаю, предполагаю, что в письме. В нем же я нашел стихи. Длинную поэму, очень красивую. Помню только первую строку, сейчас скажу тебе ее, чтобы ты подумала над ней в могиле. Так:

Врр… пупу. Трдогрт… бу… бу…

Красиво, а? К тому же ты должна помнить, у него всегда была поэтическая жилка, я вспоминаю сонет, который он посвятил кока-коле. Но самый тяжелый момент — наступление ночи. Такое одиночество, Моника. Это час, который… Но Андре всегда был склонен к поэзии. Ты, должно быть, помнишь, как он появился с наполовину обритой головой, раскрашенной, по-моему, синей краской: увидев, ты пришла в ярость. И он, как мне кажется, прочел тебе стихи о кока-коле. Это час, в который ты лишаешься всяческой поддержки, даже голосов с улицы — они ведь нас тоже поддерживают. Час, когда… Нет, Андре не позвонил — да и как он мог позвонить из такого далека? Как, кстати, и Тео. Должен тебе сказать, что Тео питает к нам… нет, не презрение, нет. Он пытается включить нас в некий проект, вовлечь в такой широкий тотализатор, как апостолы или политики. Час, когда мир от нас начинает отодвигаться и уносит с собой жизнь и все то, что делало нас приемлемыми даже здесь, в приюте, и во что люди могли верить. Час, когда живущий в нас ребенок надувает губы и собирается с удовольствием захныкать. Час, когда смерть… но подожди немного, прости. Дона Фелисидаде не одобряет посещений уборной в ночные часы. Как же трудно передвигаться на одной ноге и костылях. Она говорит, что шум спускаемой воды будит чутко спящих старушек и ее, которая, конечно, понимает… Но я должен справиться с возникшей необходимостью.

Так. Справился. Но я собирался тебе сказать, что это час, в который смерть… Ну вот, не помню, что хотел сказать о смерти. Возможно, с ней легче смириться ночью, среди такого безмерного одиночества. И хотя я понемногу привыкаю, но это точно так. Это час, когда мы один на один с собой, с этой ужасной вещью, которой являемся мы, еще живые, и никого вокруг, кто бы пришел нам на помощь. Час, в который все беспредельно, как слепой взгляд. Но я собирался рассказать тебе… Поначалу беженцы из Испании, где шла гражданская война, переходили границу большими группами. И, находясь на чужой земле, были доверчивы. Но тут португальская полиция пачками стала возвращать их на границу. И тут же расстреливать. Они стали предельно осторожны, но продолжали жить на земле врага. Я знал множество таких историй. Моника. Вот тогда-то я и обратил внимание на закон и право равное, но противоположное. А еще — на право вне права, которое было таким же правом — столько историй. Девушка, которую собирались расстрелять, сказала: