Во имя земли

X

Приют для престарелых имеет три отделения, я тебе еще не говорил об этом? Да, три отделения. Одно — для глубоких стариков, другое для менее старых, но уже физически и психически ненормальных, и третье — для людей среднего возраста, вполне способных к общению с другими людьми за пределами приюта: они приходят сюда есть и спать. Я принадлежу ко вторым, наиболее здесь интересным. Но иногда хожу к тем, с кем можно общаться. Они обособлены, их отделение находится в конце коридора, чтобы не заражать иллюзиями всех остальных. Дона Фелисидаде не любит нарушения порядка. И однажды сказала мне:

— Мой дорогой сеньор, каждый должен сидеть на своем месте.

— Чуть-чуть разнообразия, — ответил я скромно. — Чтобы разбавить монотонность существования.

К тому же я учился ходить на костылях, и это была своего рода тренировка. Интересно, после этих самых тренировок почувствовал бы я, если бы вышел на улицу, что цель достигнута? Но я не вышел, побоялся. Побоялся себя, вернее сказать, других, побоялся улицы, определенной враждебности, которая, как мне кажется, кроется в каждом встречном. И тех, кто в приюте помоложе: они так походят на тех, кто шагает по улице. Это те, кто либо остались одни, либо всегда были одни, но утратили общественное положение, либо наскучили самим себе и пришли сюда, в приют, но сохранили внешний вид тех, кто не нуждается в приюте. Они открыты, всегда возбуждены, когда возвращаются в приют вечером. Да, та же дона Фелисидаде не одобрила бы мою смелость или легкомыслие и не разрешила бы мне выйти на улицу. Иногда я хожу ужинать к тем, кто помоложе, и вижу, что они еще вполне жизнеспособны. Они непринужденно разговаривают, смеются над всем и вся, надменно вскидывают голову — все это я четко отмечаю. И рассказывают обо всем, что приносят с собой в приют: о спортивных событиях и о политических (политических!). Дорогая, слышишь, о политических. Даже о том, что после агитации Салуса — о нем мы должны поговорить особо, народ погрузился в апатию. Политика. Это — наиболее простой способ войти в историю, Моника, заставить ее, историю, работать на себя, возможно, сойтись с ней и лечь в постель, даже если потом она отбросит нас рогами — прости за метафору (а это метафора?). Наиболее очевидный способ, чтобы судьба оказалась в наших руках и мы сами стали этой судьбой, и нами бы закончилась история, и никакой истории после нас писать бы не требовалось. Потому что именно мы находимся на рубеже жизни и смерти, и то, что последует после нас, для нас существовать не будет — вот уж забавно! А если и будет, то только в форме распоряжений для их последующего исполнения, в виде нашего желания впрячь будущее в оглобли сегодняшнего мира. Между тем история сама по себе ткет паутину жизни для тех, кто ее начал, а будущее все равно обрушится на них… прости, дорогая. Кстати, сказанное имеет отношение к доброй половине тех, кто находится в приюте. Их много. О некоторых из них мне бы хотелось тебе рассказать, я подсаживаюсь к ним за стол, если есть место. Место у всех здесь свое, только я ищу свободное. Свое место есть у каждого, потому что человек чувствует себя вечным на любом месте, на которое попадает в течение жизни. На месте ребенка, на месте взрослого, на месте старика, потом на месте выжившего из ума. Так вот, те, к кому я подсаживаюсь, — мулаты чувства: я никогда не знаю, к какой их половине я обращаюсь, к черной или белой. К примеру Бенто. Или Розадо. Бенто — заика. У него разум опережает тело и голос, и он должен обернуться, чтобы их обнаружить. А может, тело опережает разум, не знаю. Или разум хочет порвать с телом, а тело не согласно. Я слушаю заикающегося Бенто и думаю об этой непостижимой игре. Существуют две силы — ты что думаешь? — две действительности, помещенные одна в другую, надо подумать хорошенько, понимаю ли я это сам. Так вот он — заика, но очень любит говорить, думаю, чтобы не быть заикой. Он был хозяином похоронного агентства, «Агентство Бенто» в Сантане, возле медицинской школы и госпиталя, который тут же, поблизости. Так вот, в день беспорядков, вызванных агитацией Салуса, была драка, на которой глава муниципалитета Мартин Монис заработал кучу денег, а Бенто и другим ничего не стоило отправиться на тот свет, но торопиться-то к чему? Тот, кто рассказывал, не торопился и повторял это не знаю сколько раз, и все по-другому. Впрочем, история, которую рассказывает Бенто, тоже варьируется. Он рассказывает ее каждый раз по-новому. Рассказывает с интервалом в несколько дней, и таким образом каждый раз на одну становится больше. И мне предлагаются варианты историй, и я могу выбрать ту, которая мне покажется более правдивой. Однажды он мне рассказал историю своей единственной дочери. Она была санитаркой в отделении онкологии, а ее муж — врач-офтальмолог. Звали его Родриго, возможно, я и знал его. Нет, Моника, это не тот, к которому мы как-то водили Тео, у того была консультация в той многолюдной клинике, что находится на проспекте Свободы, того звали Родригес. Так вот, у них был сын, тоже один-единственный. Однажды вечером шел проливной дождь, они въезжали в город по боковой полосе. И тут огромный грузовик, который вел муж дочери, сошел с асфальтовой ленты шоссе, чтобы не столкнуться со встречной машиной, и все трое упали в реку… а теперь слушай: «Я остался один на этом свете — для чего мне было агентство? Проходил здесь, рядом, увидел этот приют, и вот я в приюте». На этот раз хозяин похоронного агентства Бенто почти не заикался. И я подумал, что это неправда. И действительно. Спустя время — опять о том столкновении, и слушай: «Я пошел в морг, что на Сан-Жозе. Страшно вспомнить: тела моей дочери и двоих внуков почти неузнаваемы, а зять — целехонек, без единой царапины». Еще спустя время у Бенто была только дочь: «Она открыла газ и забыла закрыть, такого с ней не случалось никогда. А она собиралась замуж, дом для новобрачных был уже снят». Я отдаю предпочтение второй версии. Он рассказывал, сильно заикаясь. Но я не поэтому, просто я не хочу видеть куски мертвых тел, и свернувшуюся кровь, и свернувшуюся жизнь. И наводящую ужас, дикую смерть, которая разнесла тело на бесформенные куски, тем самым осквернив святыню жизни, которой пришел конец. Дорогая Моника. Я — в госпитале, и врач говорит мне:

— Мы, как вы знаете, должны ампутировать вам ногу. Ничего страшного. Бывают трагедии посерьезнее.

Ах, дорогая, сделай еще раз то упражнение, чтобы я увидел. Да, это левая нога. Твое упражнение похоже на танец, а я так гордился своей левой ногой. В этом упражнении ты, легко отталкиваясь от помоста, стремительно переворачивалась в воздухе. Сколько я забил голов своей левой ногой? Очень хорошо помню, как щедро, от всего сердца я забивал этой самой ногой гол. Или бил модный угловой. Или штрафной, когда никак нельзя было промахнуться, я один против вратаря в исходной точке, но не решаюсь, теперь не решаюсь забить гол. Левая нога была у меня более сильной, любопытно, правда? А может, и не была, но она точно была моей любимой. Мне нравился головокружительный бег, может, не сам бег, а то, что я испытывал, когда летел, как на крыльях, к цели. Или нет, не то, но я не хочу больше об этом думать, я хочу думать только о тебе.

— Я хотел видеть свою ногу после ампутации.

— Но это же нелепость. Больная вещь. Вы не можете ее видеть, вы должны понять это.

— Хотел.

— И не думайте.

Мое тело. Это на самом деле — мое тело. И это слово, Моника, священное. Один Бог благословил меня в нем, и я смотрю на свое тело с нежностью и ужасом. Моника. Я слышу твое имя в концерте для гобоя, кассету с концертом мне принесла Марсия. Тело священно, убийце это прекрасно известно. Как известно то, что становится известным, когда мы это обнаруживаем. Твое кружение в воздухе, хочу его видеть. Твое изящество, ловкость. И я думал: чуть больше мужества — и ты прорвешь воздух и исчезнешь в бесконечности, я думал… Ах да. Розадо. Нет, это не был Родригес Розадо — поверенный, что жил недалеко от нас и уже умер. Крупный такой и розовый, как его фамилия, с ослепительно белыми, редкими волосенками. Он умер. Но это не он. Это Жоан Розадо — поэт и педераст. Я тебе расскажу о нем при случае. Да, прорвешь воздух и исчезнешь, думал я, потому что в жизни имеет значение только противостояние смерти, против которой у нас нет никакой правды. Но Теодоро так не думал, он пришел навестить меня в госпитале перед операцией. Тео. Я теперь вспоминаю, что так мы его называли маленького, когда он умещался у нас на ладони. Тео. Однажды он — было это или не было? — однажды он сказал нам, что предпочитает, чтобы мы его называли Теодоро, чтобы быть от нас независимым, думаю, так. Пришел он накануне операции, на нем, дорогая, был серый костюм и темно-синий галстук. И прежде, чем начать говорить… Был вечер, ты должна помнить. Позвал меня и тебя в гостиную. Закрыл дверь, чтобы никто другой из детей не вошел к нам. Или чтобы не вошла сестра… где тогда был Андре? Закрыл дверь, и мы почувствовали, что окружающая атмосфера стала гнетущей. Потому что то, как обставляется любое действо, создает соответствующую атмосферу. Тео в тот год был на последнем курсе медицинского факультета, и я подумал: сейчас скажет нам, что решил жениться. Он ведь был влюблен в Гремилду, которую уже однажды приводил к нам. Она была студенткой филологического факультета. Достаточно некрасивая из-за родимого пятна. Решил жениться, подумал я, чтобы укрепиться в своем подозрении. Это происходило в заключительный день суда над Салусом, я его оправдал, но по требованию прокурора республики дело должно было перейти к другому судье. Или разговор с Тео был позже, тогда, когда Марсия развелась со своим первым мужем — или со вторым? — и пришла сказать нам об этом. Потом выяснится, с каким. Ведь в тот день она была у нас дома — не знаю точно, но будем думать так. Хотелось бы припомнить что-нибудь об Андре, но где он был? Увидим позже. И Марсия тогда нам объяснила причину развода:

— Мы договорились рассказывать друг другу обо всем, что с каждым из нас происходит, но он не рассказывал. Когда я ложилась в постель с кем-нибудь другим, я ему говорила всегда! Всегда! А он делал это без счета с этой кривлякой Изилдой или Изолдой — худющей потаскушкой с обвислой грудью, все вокруг это знали, все, кроме меня, но он мне никогда ничего не говорил!

И тут она, наша дочь, от злости заплакала, и я попытался успокоить ее, что он, возможно, ей еще об этом расскажет. Она от отчаяния всегда плакала, а тебя разбирал смех, я отлично это видел. Так вот, Теодоро запер дверь, он был бледен. Но мне бы хотелось, чтобы Андре тоже был участником разговора. Моя память говорит, что в тот момент дома у нас были все трое. Нет, нет, участником разговора Андре быть не мог: он всегда был молчуном. Дорогой Андре. Он никогда не хотел слышать никаких доводов, был непредсказуемым, не любил дискуссий, у него была твердая и непреклонная натура. Не думаю, что мне захотелось поразмышлять о нем, чтобы он, как ты, оказался рядом, нет. Никогда никакого благородства или намека на благородство у него не было, мне просто захотелось его вспомнить. Но ты — я хочу сказать тебе — ты никогда его не любила, даже той любовью, которая появляется к новорожденному. Ты шлепала его, а шлепнув раз, наверняка продолжала шлепать, когда хотела. Однажды он появился дома с обритой по бокам головой и идущим от лба к затылку гребешком, как у петуха. И потом исчез. Позже прислал открытку из Африки, он был на Сан-Томе (Сан-Томе?), на плантации черных, потом написал из куда более дальних краев. Мне было бы приятно, чтобы он присутствовал в моих воспоминаниях, но торопит Тео, он хочет с нами разговаривать. Он бледен, бледность его говорит, что он хочет сказать нам что-то ужасное. Он закрывает дверь, хотя за ней никого нет, но, видно, память его хранит тех, кто мог там быть, а потому и она должна остаться за дверью. Он сказал, что хотел уже давно вот так, сидя между нами, поговорить о том, что он не может больше скрывать, скрывать то, что предназначено ему свыше. Помню, ты что-то вязала и, слушая, продолжала вязать, сопротивляясь вторжению предназначенного свыше или стараясь его одомашнить. Тео это не понравилось, и он окликнул тебя довольно громко: «Мать!» Ты отложила вязание в сторону. Воцарилось многозначительное молчание, чтобы то, что собирался сказать Тео, стало весомым. «Я много об этом думал», — сказал он. А я подумал: «Дорогой Тео, можешь жениться, когда захочешь, мы тебе поможем», — подумал, чтобы его подбодрить. Но вслух не сказал, чтобы не облегчать признания. «Я много об этом думал, — сказал он снова, — так что вы не считайте мое решение легкомысленным».

— И что же ты решил? — быстро, как все в твоей гимнастике, спросила ты.

— Я решил стать священником.

Мы с тобой посмотрели друг на друга, силясь понять, правильно ли поняли услышанное, оказалось, правильно. А он в подтверждение того, что правильно, повторил: «Стать священником». Не выдержав, ты засмеялась, точно представила воочию уже свершившееся, и я сказал тебе: «Моника!» И опять воцарилась тишина, но я теперь пользуюсь ею, чтобы подумать, милый Тео.

«А почему ты хочешь стать священником?» — спросила ты. «Не спрашивай. Бывает, на дворе стоит жаркий день, а еще весна. Не спрашивай. Вне зависимости от моего решения, курс медицины я закончу». — «Нет необходимости об этом говорить», — сказал я. — «Гремилда плакала, но все прекрасно поняла». Зачем ты объясняешь, милый Тео. Ты красивый молодой человек, мне приятно тебя видеть. И это не смерть, не смерть, мне приятно на тебя смотреть. Твоя мать всхлипывает, это глупо. Но ты же знаешь, что плач только создает печаль, а не облегчает горе, как говорят, люди плачут и тут же становятся печальными по закону Павлова. Я предполагаю, что именно поэтому нанимают плакальщиц, они побуждают к плачу других. То был прекрасный весенний день, как сейчас вижу его в окно нашей квартиры там, на втором этаже. Вижу его и прихожу в восторг от светлой и свободной радости, как от молодого лица. О новое солнце начала мира! Весна, и мне не хочется выходить из нее, она, весна, — родина всех мечтаний, даже если они и не родились весной. Потому что грандиозные мечты появляются в то время, в котором им предназначено появиться. Грандиозные мечты рождаются после того, как они умерли. Весна света, сверкание бытия, нетленной вечности. Победоносная весна, весна ярости жизни, торжествующей красоты, тела, подставленного ветру, задержись еще немного, еще немного, не уходи. Но тут Тео, он ждет, что ему дадут говорить, уходи, весна, уходи.

И Тео тут же заговорил. Теперь он отрастил волосы, как носят проповедники, и то и дело поблескивал стеклами очков. Но говорил негромко, не метал громы и молнии. Наш Тео говорил медленно, с многозначительными паузами. И пересыпал свою долгую речь назойливыми повторами. «Сколько раз вы себя спрашивали: для чего? Сколько раз вы обращали внимание на то, что существуете?» А что же, черт возьми, я здесь делаю? Эти фразы застряли в моей памяти и стали более значимыми, чем были на самом деле.

— И тогда я подумал: я могу быть полезен, могу помогать другим, — сказал Тео.

— Как врач, ты тоже можешь быть полезен, — сказал я.

— Но куда больше — как священник, и цель более высокая. Но курс медицины закончу.

Потом пустился в аллегории. Не для того, чтобы мы лучше понимали, а для придания веса своим словам. Каждое дерево имеет сухие ветви, любая жизнь бывает в избытке, он желал оставаться на дереве и с ним сотрудничать. «Везде и всюду тщета, бесполезная трата сил, я хочу быть в стороне от всего этого». Мой Тео. Ты был бледен, ты желал привнести в жизнь свой разум, заставить ее не быть глупой. Ты немного бледен, я слушаю тебя. Говори, говори. Говори о… Моника, не прерывай. Говори, мой дорогой Тео. Иногда ты мне говорила: «Это твой любимый сын». Я всегда отрицал — а если бы и так? Мне было бы приятно, если бы мы его зачали в ту ночь на реке, — помнишь? — когда я тебя крестил. Я сказал тебе это, а ты засмеялась: «Назовем его Моисей», — и ангел взял нас за руки и повел. Мы чувствовали на своем лице дыхание Бога, которого там не было. Но тогда сын у нас не родился. Так как все пространство, в котором он мог родиться, заполняли мы с тобой. Теперь мы молчим, потому что все пространство принадлежит ему. Агитация Салуса закончилась, но на следующий день и время от времени… Это были отдельные фразы, мы слышали их в радиопередачах, фразы короткие, бессвязные, произносимые в кинотеатре… не знаю, слышала ли ты их. Их называли «вставки», они были подобны рекламе, внезапно прерывающей фильм. К примеру, изображающие человека, пьющего пиво, и в перерывах достаточно много людей просили в буфете пиво. И тогда из-за посягательства на свободу зрителя — я думаю, так — эти вставки запретили. Тео повторял: «Сколько раз вы спрашивали себя: зачем?» А мы слушали. Говорил о жизни, о времени и его безумии, о любви. Но голос его был глух, и до нас чудом доходил смысл его слов. Он говорил о единении, о трудности приятия смерти, о трудности обретения надежды и необходимости ее иметь, о программе радости, о братстве крови даже вопреки ненависти, о мирном согласии с телом, об открытии слова, когда оно необходимо для существования реальности, о подаянии слепому, о некой сегодняшней бесполезности Бога, поскольку он существовал раньше. И о своей собственной уникальности и необходимости быть везде и во всем, помогая существовать людям. «И о гордости», — сказал он. «И о глупости», — сказала ты. — «И о гордости», — повторил он. Да, но я вспомнил, что не рассказал тебе о другом моем соседе по столу в отделении «А». Так вот, существую я, и существует развратник Розадо, тот, который поэт, и тот, другой, у которого умерли две или три дочери, или одна, погибавшая всякий раз по-разному, и еще один. Но вернемся к нашему Тео. Ты должна присутствовать, Моника, при нашем с ним разговоре, когда он пришел ко мне в госпиталь накануне ампутации ноги. Я должен показать тебе ногу, левую ногу. Я стою перед вратарем, готовясь к пенальти. Я не тороплюсь. Я в паническом страхе промазать, потому что результат матча целиком зависит от меня. Я расскажу обо всем этом, но теперь хочу о…

XI

Его зовут Фермино. Ему около пятидесяти, возраст вполне солидный. Вдовец. Хорошо образован. Во всяком случае, так считаю я. Много говорит. У моего стола редко задерживается. Чаще — у других, то там, то здесь, думаю, чтобы распространять знания. Он высок и худ: я не имею привычки обращать внимание на физические данные людей, разве что потом, когда вспоминаю, но на этот раз обратил. Высокий, худой. Волосы редкие и тонкие, лицо костлявое, как силлогизм. Фермино. Воспользуюсь случаем, он сейчас за столом, и внимательно посмотрю на него, чтобы потом тебе его описать. На стуле он сидит прямо и основательно, и окружающие считают, что и характер его того же свойства. Мнения его тоже основательные, он говорит — непоколебимые. Однажды я проверил — что же он думает о деле Салуса? Никто здесь не знает, что я, как судья, имел отношение к этому делу. Отец мертвой дочери даже не обратил внимание на мой вопрос, а поэт Фермино обратил, сказал ужасные вещи, высказал свое «против», но я так и не понял, против чего. В конце концов он заключил:

— Я всегда против.

Потом увидишь, против чего. Фермино желал получить доказательства, — а кто эти доказательства имел? Как можно о чем-нибудь судить, не имея доказательств? Салус — назовем его так, потому что он, как и сумасшедший Мануэлиньо из Эворы, который подписывал манифесты против испанцев, кто-нибудь, может, помнит, — не существовал. Иначе говоря, Салус, может, и существовал. Но и не существовал. Хотел ли Салус революции? Была ли вооруженная борьба? Какова ее цель? Доказано ли, что это была бы для страны катастрофа? Доказано ли, что это своего рода открытие шлюзов для криминальных элементов? Доказано ли, что это было стимулом для людей сильных, но колеблющихся? Доказано ли, что в один из параграфов Конституции включены действия, относящиеся к радиопиратам? Кто стоял у истоков всего этого? И так далее. С другой стороны, как может правительство терпеть нестабильность? Доказано ли, что оно было в курсе изначально, но действовать стало позже? Какие у него были доводы, чтобы препятствовать улучшению социального положения трудящихся? Какие оно имело доводы, чтобы говорить, что это не улучшит социального положения? Доказано ли, что в это дело были вовлечены другие люди? И так далее.

— Вот почему пока я не имею своего мнения.

Он посмотрел на каждого из нас пристально, не произнося ни слова, в надежде на реакцию окружающих, я же, пользуясь моментом, хочу побыть еще с тобой, с тобой и Тео. Дорогая Моника, ты не была с ним благоразумна. Или побуду с Тео, когда он пришел ко мне в госпиталь. Не была понятливой. В действительности ты никогда его не любила, не возражай. Да и любила ли ты хоть кого-нибудь, когда-нибудь?

«Я любила всех», — ответишь ты мне. Но это не совсем так. Тот, кто любил всех, — это не ты, а твое материнство. А вот я любил тебя. Очень. Когда? Но я уже тебе сказал: до того, как все произошло. Об этом говорят отдельные моменты нашей жизни. В памяти остаются именно они, или то, чем они переполнены до краев. Тут мне на память пришел один из них, который… Это было на лестницах Минервы. Несколько двойных зигзагообразных лестниц. С двух сторон — стены, ограничивающие их и входящие друг в друга, как карточная колода. В безлюдный час на этих лестницах было одно невидимое для случайных прохожих место. Однако были и похабники, знатоки мест для любовных ухищрений, как в Ботаническом саду, так и в парке Святого Креста. И они шли туда наслаждаться нетерпеливой любовью влюбленных, подглядывая из своих засад. И когда видели скомпрометированных, застуканных на месте преступления девушек, получали удовольствие, которого им не хватало. И потом смачно, обсасывая подробности, рассказывали другим. Лестницы Минервы. Думаю, это было первое откровение твоей интимной белизны. И любовь неловкая, несостоявшаяся, никакая. Быстрая, со скрежетом зубовным. Посвящение в твою горячую белизну. Нежную. И тут же поползшие вокруг нас плетни. Я был вне себя от ярости: откуда это стало известно? И однажды, снова спускаясь по лестницам, я оказался в том самом месте, поглядел по сторонам и обнаружил, что нас могли видеть только с одного угла, и достаточно неудобного — из окна библиотеки. Какой подлец исхитрился? Вот какие моменты, какие неожиданные мгновения. Например, однажды — на лестнице твоего дома. А потом, наконец, на реке. Откровение твоего превосходства. И во всех моих воспоминаниях я легко восстанавливаю твою неповторимую красоту. Даже когда к тебе пришла болезнь. Тео сказал нам: