Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

– Пуркуа, – зачем-то по-французски спросила она, – что же мне теперь делать?

– Ну, это решать не мне. Я, как доктор, обязан был сказать вам правду, а давать советы в столь щепетильном вопросе не берусь.

Судя по дальнейшим настоятельным приглашениям Ортеги к ним в дом, его пассия не раскололась, а взяла время на раздумья. Савва Алексеевич не видел больше смысла в посещениях жены Дона Луиса, но отказаться от приходов к ним до определенной поры не мог; было нечто гипнотически-притягательное в этом гривастом, неимоверно подвижном испанце, и это «нечто» заставляло приходить в его дом снова и снова. Хотелось остаться с ним один на один, отринуть всех присутствующих, присмотреться к нему без суеты и, может быть, разгадать как-то по-новому.

В вечно набитой гостями тесной квартире доктор неоднократно наблюдал, как игриво-томным поведением супруга Ортеги откровенно намекала многочисленным гостям мужеского пола, что не прочь протестировать свой организм на аллерго-устойчивость к персонально-интимному секрету каждого из них, но охочих соперничать в любовном марафоне с горячим испанцем Ортегой пока не находилось.

* * *

Он всегда веровал в свою гениальность. Родился с ней и прошел с этой верой сквозь годы. И когда, под именем Эдди Мосиев, оби тал в конце 50-х в доме-бараке на Крестовском острове Питера, стопками складируя невостребованные гравюры под столешницу старого письменного стола, и когда перебрался в Москву и жил с вышеприведенной любвеобильной женой в однокомнатной квартире на «Коломенской» – всегда оставался верен себе – он гений! Словно знал, что станет обладателем медали Эскориала, что гравюры его рано или поздно перекочуют из-под крышки деревянного стола под крыши знаменитых музеев мира. Наверное, так и надобно жить творцу – любимцу Богов, но не у всякого творца достанет непогрешимой свободы духа настолько веровать в себя.

Помимо истинных знатоков и ценителей гравюрной живописи, вокруг Ортеги вертелось несметное количество различных прихлебателей, алчно припадающих к его таланту, жаждущих напиться из бьющего через край творческого ручья, прикоснуться, так сказать, к великому. Судя по всему, Дону Луису до некоторой степени льстила подобострастная любовь поклонников.

Доктор, напротив, относился к богемным тусовкам с полным равнодушием, ему довольно быстро надоело присутствовать на нескончаемом бенефисе одного-единственного человека, где все приглашенные затаив дыхание по нескольку часов кряду слушают страстные эзотерические монологи глазастого испанца. А может быть, где-то на задворках докторского подсознания расправляло крылья стремление быть в своем деле круче Ортеги. Но лучшее время док тора еще не настало, оно было впереди. А вот искреннее посвящение гравюрному творчеству художника все же родилось. Творчеству, не требующему деклараций, не нуждающемуся в вычурных, бравурных манифестах.

Художнику Луису Ортеге

Свидетельствую молитвой:

В каждом твоем мазке —

Линия от Лилит

Вечностью на песке.

Свидетельствую Марией,

Медным своим крестом:

Плавится стеарином

Мир под твоим резцом.

Свидетельствует гравюра,

Ее многоцветный лад —

Утро и шевелюра

Рядом навек с тоят.

Перья роняют птицы,

Небо зажав в когтях,

И проявляются лица

В рваных горстях пространств.

А синие акварели

Поступью Дульциней

Свидетельствуют бессмертье

Белых твоих коней,

Что могут свободно шастать

В мельничных лопастях…

Свидетельствую о счастье —

Быть у тебя в гостях.

«Si» – приказали руки —

Душе пригубить вино

Сиюминутной муки.

Тень говорит – «No!»

«Adios» – лишь до срока,

До светлых твоих высот,

До ветви с зеленым оком,

В котором не слезы – пот.

Травой прорастает буйно

Сквозь белый бумаги лист

Тело, венчавшее юность,

И первозданная мысль.

Глава четырнадцатая Граф Вронский

Какой уважающий себя мужик поверит, что у его жены аллергия на его же сперму? Вот и Дон Луис не поверил, хоть и не высказал устного недоверия к доктору, – не поверил. И продолжил поиски путей лечения. Круг знакомств у Ортеги был огромен, и кто-то из числа приближенных раздобыл для него таинственного врача-астролога, после долгих скитаний осевшего в ту пору в Москве. Это было второе пришествие графа Вронского в столицу СССР. Первое, не столь триумфальное, состоялось в 60-х годах.

В свой очередной приход в гости Савва Алексеевич увидел горделивого незнакомца, сидящего на диванчике рядом с женой Дона Луиса и проводящего биоэнергетический лечебный сеанс. Кто-то из присутствующих не преминул шепнуть Савве Алексеевичу имя нового целителя. Внешние суровость и неприступность Сергея Вронского не знали границ. Скрывалось ли за этой чопорностью, кроме страха перед советской властью, что-либо дельное? А фиг его знает. Вполне возможно, что-то скрывалось. (Забежим вперед: развод Ортеги с пленительной Дульцинеей в скором времени все же состоялся. Выдержав для приличия недолгую паузу, она в который раз сочеталась браком с очередным творческим гением.)

Савва Алексеевич не чаял, не гадал, что станет в день первого свидания с Вронским его избранником. В следующий приход к Ортеге ему вручили письмо от графа, в котором он приглашался на лекции с претенциозным названием «Единая экономическая система управления государством». «Эка, граф-батюшка, куда тебя занесло», – подумал Савва Алексеевич, но на курсы пошел. При разделении в самом начале 80-х его медицинской кафедры на две составляющие он перебазировался работать из 7-й больницы в пульмонологию 63-й. Там оказалось чуть легче с нагрузкой, оттого он мог позволить себе посещение курсов.

У госвласти в ту пору кратковременно стоял Юрий Владимирович Андропов. За плечами у Андропова имелась леденящая душу, полная черных пятен и открывшихся впоследствии страшных грехов биография, и странным образом этот заядлый гэбист видимо тяготел к людям с подобными мутными биографиями. А возможно, досье Вронского как раз-то представлялось Лубянке кристально чистым. Именно с официального разрешения Андропова графу Вронскому выделили помещение рядом с Павелецким вокзалом, напротив Бахрушинского музея. Как позволил зорко-бдительный Юрий Владимирович легализоваться и начать просветительскую деятельность в столице выходцу из Третьего рейха, осталось великой фантастической загадкой. Между тем данный исторический факт имел место.

Стройной концепции по управлению государством скромная горстка избранных слушателей (в количестве 20 человек) не получила. Речь в лекциях шла о разном. Преимущественно о мудрой тибетской философии, но только не о том, как обустроить Россию. В словах Вронского явственно сквозил намек на собственные недюжинные способности: имей, мол, граф в руках бразды правления – смог бы повернуть ход мировой истории в правильное русло. В головах особо продвинутых слушателей нет-нет, мигал вопрос, не одурачил ли астролог бдительного Андропова, поселив в том неколебимую веру в светлое будущее СССР, на самом же деле просто-напросто открыв тем самым в столице зеленый свет собственной персоне. Недобитые интеллигенты Сахаров и Солженицын категорически не вдохновили Андропова в качестве советчиков по обустройству России, за что и были удалены с гражданских подмостков кто куда. А вот граф Вронский, с устремленным в Гималаи взором, вполне пришелся ко двору. Прожженный граф, в отличие от чрезмерно правдивых академика и писателя, крепко усвоил умение работать «под прикрытием». Псевдопатриотическое название лекций и было его очередным прикрытием. Правда, встречи напротив музея Бахрушина продлились недолго. Андропов умер – курсы немедленно прикрыли. К тому моменту граф Вронский успел получить от сношений с правящей верхушкой главную выгоду – ордер на московскую квартиру. Кучка слушателей, где в ожидании свежих идей томился и наш доктор, перебазировалась в стены однокомнатной квартиры на Борисовских Прудах.

Во время лекций во рту у Вронского образовывалась круто замешанная каша. Говорил он, как и прославленный граф Калиостро, с жутковатым, непонятного происхождения акцентом, часто был не в состоянии подобрать нужные русские слова, заменяя их кальками из других языков. Невозможно было даже приблизительно догадаться, на каком языке он думает. Для понимания доносимых им смыслов требовалась недюжинная выдержка и безмерная любовь к астрологии. Граф производил весьма странное впечатление по многим критериям. Возможно, сказывались контузия и сложная операция на головном мозге. Помимо ротовой каши, от него прямо-таки веяло чопорностью и холодом гималайских вершин. Как непременно случается в кружках эзотерического, мистического толка, вокруг Вронского быстро образовалась стайка благоговейных фанатов, завороженно внемлющих прогнозам грядущих катаклизмов. Вронский не только просвещал, но требовал от слушателей практической отдачи в виде тренировочных расчетов, изображений сложных схем-графиков планетарных движений. Здесь вступала в силу высшая математика.

У Саввы Алексеевича всегда было плоховато даже с начальной математикой, а расчеты нуждались в скрупулезности, не допускающей ни малейшего отклонения от оси координат. Постепенно доктор все больше сникал, путаясь в бесконечных вычислениях и графиках.

В качестве учебных образцов Вронский периодически составлял гороскопы на слушателей и оглашал их публично. Графа ничуть не интересовало согласие на то анализантов. Он не сомневался, что оказывает ученикам великую честь. Подвергнутые анализу сидели красные как раки, мечтая уйти под воду, а еще лучше – провалиться сквозь землю. Как-то был зачитан гороскоп на сидящего рядом с Саввой Алексеевичем слушателя, с которым они порой обменивались репликами. Савва Алексеевич не рискнул в этот момент поднять глаза на соседа. Если бы тот был женщиной, наверняка заплакал бы от услышанного. Когда вышли от Вронского на свет божий, этот несчастный, глубоко и прерывисто вздохнув, сказал: «Знаешь, Савва, столько лет прожил на свете, а даже и не предполагал, что я – такое говно».