Я – спящая дверь
Шрифт:
Естественно, он был знаком со многими Аннами, это очень распространенное имя! – Хорошо, но знает ли он Анну из Стoру-Скьялдарстадир? – Что это за вопрос? Где она про это услышала? – Кто-то из прихожан ее упомянул. – Ну что ж, если с ней уже об этом заговорили, то ни для кого не секрет, что Торлаук был женат на Анне. – Женат? То есть он тогда дважды вдовец? – Да, это правда, он остался вдовцом после двух жен, но Анна не была одной из них. С Анной они развелись, и она вернулась на свой хутор Стору-Скьялдарстадир. Это было неприятное дело, очень неприятное, но с поддержкой прихожан и Божьей помощью ему удалось это пережить. Он хотел защитить Бринхильдур, оградить ее от такой неприятной истории. – Но третья женщина? Та жена, которая тоже умерла, какой она была по счету? – Ох, ему бы не хотелось об этом говорить, но коль теперь уж час признаний, то да, ее звали Хeльга. Это очень печальная история…
Торлаук разрыдался и уже
Наконец, Бринхильдур отступилась, смирившись с тем, что больше ничего не вытянет из мужа об исчезнувших женщинах, после которых в квартире не осталось никаких следов, так же как не останется там и следов ее собственного проживания – ведь, в конце концов, это всё еще был дом Свейны Ройкдал, единственной из жен, которая оказалась достойной носить его норвежско-фарерскую фамилию. К тому же все подробности истории с Анной можно было легко узнать от бывшей соседки по баракам.
Более неожиданным для Бринхильдур оказалось то, как это событие повлияло на их с Торлауком супружеские отношения. До сих пор у нее не было причин жаловаться на поведение мужа в постели. Его аппетит к интимной жизни был совершенно ненасытен – ровно как она и представляла или позволяла себе надеяться. Среди исландских женщин царило убеждение, что слуги Божие относились к похотливому типу, а объяснялось это тем, что их духовно-нравственные деяния во спасение грешников приводили к напряжению ниже диафрагмы – ведь всё в мире стремилось к равновесию. Однако после молитвенного сеанса в спальне, где Торлаук до Бринхильдур спал с тремя другими женщинами, он потерял к ней всякий интерес. И она понимала, что он будет искать в другом месте.
Но плохие дни начались не тогда, нет, они начались, когда ее брата Аусгейра нашли убитым. Да, ее брак с Торлауком был отмечен двумя смертями – убийством Кидди и убийством Аусгейра, и в городе о ней начали шептаться как об одной из тех женщин, которых еще в детстве удочерило несчастье: она не только потеряла сына и брата от рук убийц, но и ее мать утопилась, когда Бринхильдур было четырнадцать лет. В барачном лагере, с маленьким Кидди на руках, она какое-то время жила с жестоким отморозком, мечтавшим стать поэтом, затем безуспешно пыталась построить семью с депрессивным водителем молоковоза, после чего на короткое время сошлась с морфинистом, потерявшим лицензию фармацевта. И хотя убийца брата был пойман, когда сам Аусгейр разоблачил его на спиритическом сеансе (виновным оказался бывший чемпион страны по легкой атлетике, известный филателист, позарившийся на ценную коллекцию марок своей жертвы), болтливые языки всё усерднее прорабатывали Бринхильдур. И ей стало казаться, что гнусное преступление – ее вина: почему она жива, а все те, кто был ей дорог, умерли такой ужасной смертью?
Этот мучительный вопрос омрачал теплые воспоминания о годах, когда была жива ее мать. Раньше она всегда находила в них утешение, но теперь, в кривом зеркале горькой безнадеги, она видела, что все они – она сама, ее мать и брат Аусгейр – были не более чем прислугой для отца. Вся их жизнь в доме номер девять по улице Локастигур была нацелена на то, чтобы обеспечить палеографу Хельги Стейнгримссону достаточно места для его гигантского тела и грандиозных планов – великого труда, над которым он корпел с утра и до ночи: он должен сплести кабель из исландских саг, создать линию электропередачи, которая соединит современных исландцев с их могучим истоком, с энергией, жившей в первом поколении переселенцев, которые без страха смотрели в глаза как королям, так и всяким привидениям. Да, он должен зарядить соотечественников током литературы и веры в себя, создать из разрозненных черновых набросков людей единый независимый народ. Меньшее, что могла сделать для него семья, так это вести себя незаметно.
Был он приятной наружности? Был он легким в общении? Был он хорошим танцором? Как могла хрупкая жизнерадостная Сoулей Бриньярсдоттир по прозвищу Солнышко Озера Aульфтаватн выйти замуж за тролля и деспота Хельги Стейнгримссона только для того, чтобы зачахнуть в его тени? У ее матери не было на это ответа, и теперь Бринхильдур сама задавалась тем же вопросом о своем замужестве с Торлауком, хотя в их случае она была сложена как валькирия, а он – как воробей.
Но с чего бы всё ни началось, их браку пришел конец в тот вечер, когда Торлаук-мессарь, читая проповедь о Христе и падшей женщине, бросал взгляд на жену всякий раз, когда с его губ слетали слова «падшая женщина» – во всех возможных падежах.
С тех пор прошло четыре года. И вот, поздним декабрьским вечером Бринхильдур яростно сражалась с порывистым
северным ветром по дороге к лечебнице «Клеппур». Ее пальто отяжелело, напитавшись ледяной влагой. Мокрые комки слипшегося снега, падая с подола, съезжали по ногам в короткие сапоги, заполняя их до краев. По правую руку от нее, в окне дома для престарелых моряков, блеснул слабый огонек. Она замедлила шаг. Там кто-то дежурил. Может, податься туда, одолжить у них телефон и позвонить в экстренную службу, чтобы ее забрали? Или попроситься на ночлег и уже утром продолжить свой путь? Нет, они вызовут полицию, и ей придется ночевать в каталажке. А там она обязательно встретит кого-нибудь из своих подружек и утром прямым ходом уйдет в загул. Этого не должно случиться. Она не была уверена, что когда-нибудь снова протрезвеет настолько, чтобы обратиться за помощью.Сквозь занавеси мокрого снега мелькнули белые здания психбольницы.
Жизнь на улице была наполнена невыносимым однообразием. В тот день, когда Бринхильдур ушла из дома, она просто сунула в сумку унаследованную от Аусгейра коллекцию марок, направилась в бар гостиницы «Борг» и напилась вдрызг. Дальше была пьянка в каком-то доме, потом снова бар, снова пьянка, а на следующий день к обеду – снова бар, и так день за днем. Не имело значения, какой был день недели, двенадцать дня или двенадцать ночи, где-то всегда гуляли. В этой жизни ее звали Бидди, она славилась тем, что перепивала мужиков всех форм и размеров из всех социальных слоев, а также тем, что могла гудеть неделями напролет без всякого амфетамина. Засыпала она где придется, просыпалась то в кресле, то в постели хозяина, то в гостиничном номере, то на полу офиса, то на заднем сиденье машины.
Так прошли первые двадцать месяцев в пьяной тусовке Рейкьявика. К тому времени она пропила все марки брата, и ей нечего было предложить в качестве оплаты за веселье, кроме себя самой. Места кутежей становились всё более убогими, хозяева квартир – всё бесчеловечнее, а участие покупалось всё более дорогой ценой, но когда она вдобавок к водке начала принимать таблетки милтауна-мепробамата, боль – как душевная, так и физическая – исчезла.
В конечном итоге, если не считать Армии спасения, где давали приют тем, кто не был под кайфом или явно нетрезв, в городе осталось лишь одно место, где она могла остаться на ночлег, не расплачиваясь за постой своим телом. Это была квартира человека, о котором Бринхильдур ничего не знала и который, к счастью (что было важнее), совсем ничего не знал о ней. Он жил один в полуподвале представительного дома по улице Ингольфсстрайти. Как-то холодным февральским утром он нашел ее лежащей без сознания под садовой оградой и приволок в тепло своей гостиной. Он ни о чем не спрашивал – ни в тот раз, ни позже. Когда бы она ни постучалась к нему, он молча впускал ее, давал ей халат и полотенце, варил суп или разогревал остатки ужина, пока она мылась и полоскала свою одежду, стелил ей в гостиной, съедал с ней рано приготовленный завтрак и тайком совал ей в карман две-три стокроновые купюры. Вход в его полуподвал находился с задней стороны дома, и она оставалась незамеченной, если приходила за полночь и уходила до рассвета. Он ее об этом не просил, но она была убеждена, что домовладелец, кем бы он ни был, не оценит визитов такой женщины, какой она стала.
На входной двери была привинчена белая эмалированная табличка с выведенной синим наклонным шрифтом надписью: «Йон Йонссон, керамист». Она не знала, было ли это его имя. Мужчина говорил с иностранным акцентом, у него были книги на иврите, на исландском и немецком языках, а также множество керамических статуэток из мастерских «Мидгард». На прилежащем к полуподвалу пятачке травы он держал черную козу. Если бы Бринхильдур умела говорить на его родном языке, она описала бы его как ein Mensch.
Сколько ни старалась, она не могла вспомнить, что с ней происходило с середины ноября по декабрь тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Расспросы собутыльников тоже ни к чему не привели, никто ничего толком не помнил. Некоторые утверждали, что она подсела к рыбакам на какой-то траулер и оказалась на севере страны, в Акюрейри, где прошла сквозь стеклянную дверь в гостинице «KEA», после чего непрошеным гостем надолго зависла в доме поэта Дaвида Стeфанссона из Фaграскогура [38] , пока ей не вкололи успокоительного и не отправили обратно в Рейкьявик под конвоем полиции. Это вполне могло быть правдой, если бы она не слышала такую же историю годом раньше, когда у нее случился двухнедельный провал памяти.
38
Davi? Stefansson fra Fagraskogi (1895–1964) – известный исландский поэт, его первый сборник стихов «Черные перья» (1919) был самой популярной книгой в Исландии начала ХХ века.