Запретная тетрадь

Внезапно я подумала, что я и сама прячу тетрадь и что Мирелла, подыскивая тайник для своей, может ее найти. Прочтя мой дневник, она обнаружила бы, что я не такая, какой она меня видит. Узнала бы все мои тайны, даже про директора бы узнала, про встречу в субботу, на которую я согласилась, про трепет, с которым я задаюсь вопросом, влюблен ли он в меня. Мысль о нем, страх, что тетрадь будет найдена, и ощущение, что густая тайна окутывает каждого из нас, не дают мне покоя. Я вижу Миреллу, выходящую из дома с дневником в сумочке, Микеле, который возвращается в банк по субботам, чтобы спокойно поработать над сценарием, Риккардо, наклеившего на стену своей комнаты фотографию аргентинских гор, и мне кажется, что хоть мы и любим друг друга очень сильно, но защищаемся друг от друга, словно враги.

28 февраля

Сегодня вечером Мирелла, едва вернувшись домой, позвала меня к себе в комнату. «Смотри», – ликуя, сказала она мне, опустошая под моим потрясенным взглядом конверт, содержавший множество банкнот. Я уже было хотела сурово спросить ее, откуда взялись эти деньги, когда она сама объяснила: «Это моя зарплата». Потом аккуратно собрала банкноты по одной, чуть ли не лаская их – и одновременно перечисляя вещи, которые собиралась приобрести, по большей части безделушки, которые не раз у меня просила и которые я так и не смогла ей купить. Возможно, это несправедливо, но мне казалось, она хочет унизить меня; тогда я приняла едва ли не презрительный вид, сказала ей, что наконец-то она оценит то, что мы всегда для нее делали, – теперь, когда она знает, как тяжело зарабатывать. Она пошла из комнаты в ванную, с силой протерла себе лицо полотенцем. «А хочешь знать правду, мам? – с улыбкой сказала она. – Так вот, я увидела, что это совершенно не тяжело; я слышала столько ваших разговоров на эту тему, что, приняв решение пойти работать, была испугана, боялась, что не справлюсь. В ночь перед моим первым рабочим днем я еле смогла уснуть, Риккардо все время смотрел на меня с ироничным недоверием, показывая, что сомневается, что в такое бюро, как у Барилези, возьмут девушку вроде меня; я и сама склонялась к мысли, что он прав. Дойдя до двери, я хотела было вернуться назад, позвонить и сказать, что отказываюсь от должности, что я больна, выдумать любую отговорку. Я не сделала этого только из-за вас». Я вытаращила глаза в изумлении, а она тем временем продолжала: «Да, потому что мне казалось, что вы будете рады, увидев, что ваше низкое мнение обо мне подтвердилось». Я спросила ее, не сделала ли она это скорее для того, чтобы не уронить себя в глазах того адвоката, того Кантони. «Нет, – уверенно сказала она, – он никогда не думает, что я чего-то не смогу, напротив. Но главное не в этом. Главное – обнаружить, что работать не трудно. Мне очень интересно. Я часто устаю, но эта усталость отличается от всех тех ее видов, которые мне были знакомы, не знаю, как объяснить, усталость, которую я чуть ли не изображаю, потому что на самом деле уставать после работы вполне приятно. Мне даже забавно произносить те слова, которые в ваших устах казались мне такими солидными: не знаю, там, архивировать, запротоколировать, приложить к делу. Тебя повеселит, если я признаюсь, что и я, произнося их, чувствую себя важной». Она была оживлена каким-то детским весельем, казалось, что она хочет ласково насмеяться надо мной. «И потом, – продолжала она, – мне нравится слышать, как мое имя называют как имя человека, который разбирается в своем деле, на которого можно положиться. Когда говорят, например: „Этим занимается синьорина Коссати“, мне кажется, что речь идет о ком-то другом, о человеке, которым я и не думала, что смогу стать. Сегодня господин Барилези сказал: „В понедельник в мировой суд могла бы сходить синьорина Коссати“. Это просто узнать кое-что, ерунда, справился бы кто угодно, но я аж покраснела от удовлетворения. У меня так же было в университете, в первые времена; я никогда ничего не говорила, делала вид, что это естественно, но мне всегда льстило, что я нахожусь в тех аудиториях. Тем не менее в университете я всегда думала, что они бы с удовольствием обошлись без меня. А здесь мне платят, чтобы приходила». Она говорила оживленно, расчесывая волосы; ходила вокруг меня, смеясь, в счастливом возбуждении, в каком я ее никогда не видела, хотела обнять меня: «Скажи правду, тебе тоже нравится на работе, и папе: почему вы не хотите признаться? Скажи, мамочка, скажи, я дам тебе тысячу лир, если скажешь». У нее в руке была расческа, и пока она пыталась обнять меня, я так сопротивлялась, что расческа ударила меня в бровь. Я поднесла руку к глазу, чуть вскрикнув. Она сказала: «Ой, извини», и расстроилась. «Не знаю, что с тобой сегодня, – резко заметила я, потирая веко, – с ума сошла. Эта кучка денег свела тебя с ума. Сумасшедшая и неблагодарная. Подумала бы об одном только: что мы никогда не могли распоряжаться тем, что зарабатываем, чтобы купить то, что нам нравится, как можешь сегодня ты. Что все до последнего цента всегда уходило на дом, на Риккардо, на тебя, на учебу, благодаря которой ты сейчас можешь чувствовать себя довольной, наслаждаться этими радостями, как ты их называешь». Она поникла: «Я знаю, это правда, извини. Я так говорила не со злобы и не из презрения. Наоборот. Меня бы порадовало знать, что вам тоже весело работать, может, потому что так я бы чувствовала себя не такой виноватой, что была вам настолько в тягость в жизни. Видишь ли, прости меня за откровенность, но иногда дети испытывают едва ли не стыд за то, что родились, что им нужно питание, нужна одежда. Прости, мам, что я тебе это говорю. Мне моя работа так нравится, что я бы ее делала, даже если бы мне не платили». Я подумала о том, каким легким шагом я сейчас выхожу из дома по утрам, когда иду в контору; о радости, которую испытываю, когда директор зовет меня поработать вместе. Вздрогнув, я мысленно зачеркнула все эти мысли и сказала Мирелле, что весь ее энтузиазм связан только с новизной. «Может быть, – допустила она, – но я не хочу так думать, было бы обидно, это ведь лучшие дни моей жизни. Сегодня Барилези защищал человека, которого обвиняли в убийстве, и добился его оправдания. Я не ходила утром в университет, чтобы присутствовать на заседании. Он выступил с потрясающей речью, я была растрогана, я восхищалась им, я так ему завидовала; так вот, такая работа, как эта, не может быть для него тяжелой, я уверена». «Уж конечно! – воскликнула я. – С его-то заработком!» «Ты думаешь, только из-за этого? Барилези уже очень богат, он мог бы и бросить работу, разве нет? А он часто недоволен, нервничает, устает, и все же по-прежнему продолжает принимать дела и вечно хочет все делать сам. Может, он жалуется на свою усталость, потому что не хочет признавать, что ему нравится делать свою работу». Она снова радостно засмеялась: «Я хотела бы стать великим адвокатом, как он». Тогда я спросила, манит ли ее идея о блестящей карьере или мысль о том, чтобы кому-нибудь понравиться: Кантони, например. «А пусть даже и поэтому тоже», – ответила она. Тогда я с триумфом в голосе сказала, что карьера – не цель для нее, ее цель – выйти замуж за богатого, выдающегося человека, она об этом сразу заявила. Что она грезит, будто сумеет добиться этой цели такими средствами, в то время как лучше было бы прислушаться к моим советам, потому что никто не может дать более ценный совет, чем мать. Мужчинам на самом деле не нравятся независимые женщины, те, у которых есть собственная карьера, или, по меньшей мере, не хотят таких в жены; да и сама она, взяв на руки своего первого ребенка, услышав, как он плачет и нуждается в ней, чтобы питаться, чтобы жить, не осмелилась бы пренебречь им ради суеты лестного успеха в зале суда. Мирелла сказала, что смотрит на вещи иначе: даже если она выйдет замуж и у нее будут дети, она все равно будет стремиться к тому, чтобы стать знаменитым адвокатом. Произнося это прилагательное, она краснела. Я снисходительно улыбнулась, сказав: «Мы еще поговорим об этом». И направилась в сторону кухни. Потом вернулась и спросила, где она хранит свой дневник. Удивленная моим вопросом, она посмотрела в сторону стола и спросила, не рылась ли я в ее ящике. Я сказала ей, что если посчитаю это необходимым, могу и порыться. Она говорит, что давно уничтожила дневник; что это была детская привычка; да и если бы я даже нашла его, мои поиски не стоили бы труда, потому что – смеясь, добавила она, – писала она там сплошное вранье, опасаясь, что я могу прочесть.

Я пошла на кухню и начала жарить картошку, потом – яйца. Думаю, что Мирелла соврала, и как бы там ни было, если она уничтожила дневник, то сделала это после встречи с Кантони. Вскоре она подошла и спросила, не нужна ли мне ее помощь. Она редко ее предлагает, так что я взглянула на нее с изумлением. Ах, какая красивая девушка, ей к лицу коротко стриженные волосы. Радость от заработанных денег делала ее смелее, но при этом необычно нежнее. Она улыбалась мне: «Мам, почему ты не можешь признать, что я по-своему счастлива?» Я сказала ей, что счастье – по крайней мере то, каким она его себе представляет, – не существует, я знаю это по своему опыту. Она возразила: «Но у тебя есть опыт лишь одной жизни, твоей собственной. Почему ты не хочешь оставить мне хотя бы надежду?» Я сказала, пусть себе надеется, это ничего не стоит. Потом протянула ей тарелку с яичницей и попросила отнести брату. Она спросила, почему он сам не может за ней подойти. «Сейчас его позову», – сказала она. «Слушайся меня, – велела я ей. – Риккардо устал, он весь день занимался». «А ты разве не работала весь день? – резко возразила она. – А я не работала весь день?» Но все же пошла и отнесла. Вернувшись, она сказала: «Вот что меня возмущает, мам. Ты считаешь себя обязанной всем служить, начиная с меня. Поэтому и все остальные мало-помалу начинают так считать. Ты думаешь, что для женщины добиваться какого-то собственного успеха, кроме домашних да кухонных, – предосудительно; что ее задача – служить. Я не хочу, понимаешь? Не хочу». Я почувствовала, как у меня по спине бегут мурашки, как бьет озноб, который я чувствую до сих пор. Тем не менее я сделала вид, что не придаю значения ее словам. И иронично спросила, не намерена ли она начать выступать в роли адвоката у себя дома.

2 марта

Сегодня, после обеда, как только Микеле вышел, Риккардо тщательно осмотрелся, чтобы удостовериться, что мы одни, потом достал из кармана газету и сказал мне: «Смотри».

Это была статья о том процессе, про который мне говорила Мирелла: на стороне защиты, помимо Барилези, называлось имя Кантони. «Знаю, – сказала я, – он его заместитель». Он признался, что не понимает, как я позволяю продолжаться этому скандалу, но что, как бы там ни было, наконец становится ясно, почему Мирелла столько зарабатывает. Я заметила, что представляю себе уровень зарплат и что сумма, которую она получает, соответствует обязательному минимуму за ее трудовые обязанности. И добавила, что Мирелла выглядит очень увлеченной своей профессией и однажды станет хорошим адвокатом.

Очень трудно говорить о Мирелле с Риккардо: когда они вместе, я все время чувствую, что они недруги. Может, это было между ними всегда, но до сих пор мне казалось, что это просто раздраженные склоки между братом и сестрой. Теперь опасаюсь, что причина в чем-то другом, более глубоком, что я не могу определить и что глубоко меня огорчает. Не хочу думать, что Риккардо не любит свою сестру: скорее мне кажется, что он перекладывает на нее неприязнь к самому себе. Сегодня он сказал, что женщины пользуются работой, чтобы поступать, как им удобно. Я напомнила ему, что я тоже работаю и что это пошло на пользу нашей семье, включая его. Он ответил, что я это делаю только по нужде и что поэтому моя работа – знак солидарности с моим мужем, по сути, доказательство подчинения. И добавил, что, будь у меня такая возможность, я обошлась бы без работы: и уж не знаю, какое препятствие – может, субботняя встреча – помешало мне ему возразить. Он продолжал, говоря, что сегодняшние девушки больше не ощущают этих обязанностей, не желают ничем жертвовать, ценят только деньги. «Они ходят на свидания с уже взрослыми мужчинами, – говорил он, – потому что это у них есть автомобиль, это они водят их на ужин, а потом – танцевать в самые дорогие клубы. Как я могу с ними состязаться? Я не виноват, что мои родители не относятся к богатым семьям». Задетая, я уточнила, что, вообще-то, мы принадлежали к богатой семье, но что впоследствии все было потеряно из-за дурного управления. «В любом случае, я что с этим могу поделать? – упорствовал он. – Могу ли я окончить университет до двадцати двух лет? Рядом с этими девушками мужчина моего возраста чувствует себя ребенком, доходит до отчаяния». Я сказала, что Мирелла со своей зарплатой уже может сама позаботиться о своей одежде, так что у меня будет чуть побольше денег для него. Он молчал, глядя в окно; белое небо отражалось на его бледном лице. Я подумала обо всех молодых людях, которые убивают себя в минуту отчаяния, которого их матери не сумели ощутить. Я пообещала, что удвою сумму, которую отец дает ему каждую неделю. Он ничего не сказал, но, чуть успокоившись, вернулся к столу, посмотрел на развернутую газету и резким, презрительным жестом, похожим на пощечину, ударил пальцами по заметке, где говорилось о Кантони. «Видишь, что они творят? – сказал он. – Все равно, что продавать себя. Как Мирелле может доставлять удовольствие ходить на свидания с мужчиной этого возраста, со стариком?» Я, улыбаясь, возразила, что мужчина тридцати четырех лет – не старик и что Кантони, как все говорят, очень умен. Он сокрушенно повернулся ко мне, говоря: «Не защищай их. Ты поступила не так, как они, мам». Тогда я спросила его во внезапном порыве: «А что, если я ошиблась?» Риккардо вытаращил на меня глаза с такой тревогой, что я тут же добавила, что была очень счастлива с его отцом, но не у всех женщин одинаковый характер. Он сказал, что всегда представляет себе характер, подобный моему, когда воображает, какой должна быть его жена; что Марине он постоянно говорит обо мне, о моей любви к мужу, о том, как я всегда умела поддержать его своей верой, о том, чем я жертвовала в первые годы войны. Это и правда были трудные времена; я еще не работала и кое-что наскребала, готовя десерты для своих богатых подруг, которые принимали гостей. Правда, потом я так уставала, что уже не в силах была принять участие в приеме, на который они всегда меня приглашали: так что мало-помалу они перестали меня приглашать, хотя десерты заказывали по-прежнему. «Не надо говорить обо мне с Мариной, – сказала я Риккардо. – Это ошибка. Никакой девушке не покажется привлекательной та жизнь, которую веду я. И к тому же у жены никогда не бывает тот же нрав, что у матери». Он вздохнул: «Да, я знаю», – и нежно посмотрел на меня. «Нет, – возразила я, – это не потому, что мать лучше, а потому, что женщина ведет себя со своими детьми иначе, чем со всеми остальными людьми, даже с мужем». Я вспомнила о большой фотографии моей свекрови, которая торжественно висит в нашей спальне: это была посредственная женщина, но Микеле все время приводит мне ее в пример. Только после ее смерти он начал называть меня мамой. Я сказала: «Уверена, что Марина, как ты мне ее описал, – очень добрая девушка». Риккардо посмотрел на меня с ласковой признательностью: «Я как раз о ней хотел с тобой сегодня поговорить. Мне нужна твоя помощь, мам». У Риккардо в линии рта все еще есть что-то детское, и его голос всегда трогает меня и будит во мне нежность. «В чем дело, скажи, что случилось?» – спросила я, смутно надеясь, что Марина его бросила. «Ничего, – ответил он. – Я хотел бы жениться немедленно, но не могу увезти Марину в Буэнос-Айрес: первый год у меня будет испытательный срок со скромной зарплатой, на двоих ее недостаточно». Я подумала, что, если он женится немедленно, может, передумает уезжать; и стала прикидывать, какое из двух зол меньшее. Я сказала: «Ты и здесь мог бы найти чем заняться, может временно. Папа говорит, что в банке в этом году нанимают массу сотрудников». Он отреагировал решительно: «Нет, только не в банк, ни за что на свете. Но я хотел бы официальную помолвку до отъезда. Я говорил тебе, что Марина очень несчастна у себя дома, она спит и видит, как бы оттуда выбраться. Я предложил ей немедленно пожениться, потом я бы уехал, а она могла бы остаться здесь, я думал, она составит тебе компанию, есть моя комната; но она так не хочет. Тогда я сказал ей, что вернусь как можно раньше, через пару лет, имея надежное положение, и мы уедем вместе. Но эта долгая разлука меня тревожит. Не то чтобы я в ней сомневался; но мне все сейчас кажется таким ненадежным, снова пошли разговоры о войне. А на фронт же совсем не эти пойдут, кому по тридцать четыре, – сказал он, снова ударяя рукой по газете, – мы пойдем. Так что у меня нет сил ждать. Может, через несколько лет просто упадет какая-нибудь бомба и нечего мне будет больше ждать».

Я почувствовала яростное желание уберечь его, спрятать, я встану поперек двери, думала я, они не смогут его забрать. Риккардо было семь лет, когда случилась Африканская война, двенадцать – когда разразилась мировая; он годами питался качоттой [5] и сладостями из веджетины [6] . Первые сигареты он получил в подарок от американцев. «Я хотел бы, чтобы ты поговорила с Мариной, – продолжал он, – сначала только мы втроем. Потом я, конечно, представлю ее и папе тоже. Следующая суббота подходит? Папа всегда возвращается в банк, а ты как раз свободна». Я сразу его перебила: «В субботу невозможно: я занята в конторе». Он возразил: «Даже в субботу?» Я объяснила, что в последнее время у меня много дел. Он настаивал: «Ты не могла бы найти какой-нибудь предлог? Прошу тебя, мам, это очень важно для меня». Я ответила, что никак не могу: «Об этом не стоит и говорить». Потом посмотрела на часы, пора было возвращаться в контору.

5

Качотта (от ит. cacio – сыр) – доступный сорт сыра, производящийся по упрощенной технологии.

6

«Веджетина» – торговая марка, под которой до 1944 г. выпускалась мука из желудей и каштанов, смешанная с мукой из люпина, нута, бобов и гороха.

Я пошла в комнату за шляпой. Не могу, повторяла я про себя, никак не могу. И при этом – не знаю почему – все думала об этих десертах из веджетины. «А я? – яростно бунтовала я. – Разве в детстве я не ела хлеб из отрубей во время первой войны?» Я думала, что отдала другим всю свою жизнь и теперь у меня есть право распорядиться одним днем. Чем больше я это повторяла, тем чаще что-то внутри меня, помимо моей воли, отвечало мне «нет», что-то, что я ощущала как монотонное болезненное трясение головы. Я услышала, как Риккардо входит в комнату, повернулась к нему, сама того не желая: «Ладно, хорошо, – сказала я, – скажи ей, чтобы пришла в субботу: я что-нибудь придумаю». Он в благодарность радостно обнял меня. Я сказала: «Ладно, ладно», ворчливо оторвала его от себя и вышла.

Я бодро шагала в старом сером пальто. Видела в витринах свое отражение и смотрела на него с неприязнью. Мне хотелось отделаться от своей личности, сорвать ее с себя и испытать яростное облегчение: словно я устала носить какой-то тяжелый костюм. Войдя в помещение конторы, я пошла прямо к директору, даже не снимая пальто и шляпу. Он подписывал какие-то чеки. «О, синьора Коссати», – сказал он, поднимая голову и улыбаясь. И продолжил подписывать. Я стояла напротив него, положив сумочку на стол и сжимая ее, словно ища опоры. Директор сказал, что устал, очень загружен работой, сегодня даже обедать дома не стал, съел сэндвич и выпил кофе с молоком. Как бы подтверждая сказанное, указал мне на стоявший рядом поднос. Сказал, что сейчас сложное время, нужно иметь крепкие нервы; из-за этих слухов о войне рынок стал сложным, сдержанным. Я не отвечала, ждала, пока он закончит говорить. Наконец он закрыл чековую книжку и поднял взгляд. Я сказала: «Не могу в субботу». Он не ответил: рассматривал меня с видом человека, который заподозрил неладное, может быть, спрашивая себя, не выражает ли сухая решительность моего объявления скорее отказ, чем подлинную невозможность. Я собиралась заговорить, отвечая на его взгляд, но тут зазвонил телефон. Он коротко с кем-то побеседовал, не переставая смотреть на меня. Положив трубку, он встал и подошел ко мне. Мое сердце сильно забилось, я почти испугалась: за много лет он ни разу не подходил ко мне так близко. Я привыкла видеть его за столом или же сидеть, пока он диктует, прохаживаясь взад-вперед. Он сказал, что я правильно предпочитаю остаться в субботу дома или заняться своими покупками вместо того, чтобы возвращаться на работу. Мне хотелось сказать, что я с нетерпением ждала субботы, что только о ней и думала. Я сказала: «В субботу мой сын хочет представить мне свою невесту». Он пробормотал: «Вот как, понимаю – и снова уселся за стол, тихо произнеся: – Поздравляю». Я так же тихо ответила: «Спасибо». Он перекладывал чеки, особо не вглядываясь, и говорил: «Семейные обязанности…» Потом протянул мне два чека, прося отправить их меховщику своей жены и в фирму-производитель велосипеда его дочки. «Не люблю показывать мои личные чеки сотрудникам, – сказал он, извиняясь, что поручает мне это задание. – Когда речь идет о больших цифрах, мне кажется, лучше…» Я пообещала, что немедленно сделаю. Пошла к себе в кабинет, сняла шляпу и пальто, села за стол. Я пыталась сохранять спокойствие, но внутри меня потихоньку поднималась ледяная ярость. Я прочла суммы на чеках, та, что предназначалась меховщику, была солидной. «Воры, воры и убийцы, – пробормотала я. Пальцы у меня дрожали. – Убийцы», – повторила я, даже не зная, кого обвиняю. Я взяла бумагу и конверт для писем. Но в этот момент внезапно закрыла лицо руками и разрыдалась.

7 марта

Я много дней не писала, потому что чувствовала себя отделенной от самой себя. Мне кажется, что я могу двигаться дальше только при условии, что забуду себя саму. Достаточно было бы не слишком много размышлять, например удовольствоваться теми объяснениями, которые предоставляет мне Мирелла, и я жила бы себе спокойно. Чем дальше, тем сильнее я укрепляюсь во мнении, что беспокойство овладело мной с того дня, как я купила эту тетрадь: в ней, кажется, прячется лукавый дух, дьявол. Поэтому я пытаюсь забросить ее, оставить в чемодане или на шкафу, но этого недостаточно. Больше того, чем больше я привязана к своим обязанностям, чем сильнее ограничено мое время, тем острее становится желание писать. В воскресенье после обеда я осталась одна: дети ушли рано, Микеле пошел к Кларе отнести сценарий для кинематографа. У меня было время на дневник, хотя по воскресеньям у меня всегда полно дел. Не знаю, всюду ли это так или только в домах работающих людей: более долгий сон, непривычная возможность поваляться в постели свидетельствуют о чем-то вроде невоздержанности. По воскресеньям всегда нужно мыть больше тарелок, так что даже необычное удовольствие застолья превращается в труд. Тем не менее, разобравшись с этими хлопотами, я имела в своем распоряжении все время до вечера и принялась наводить порядок в своих ящиках: я с удовольствием выбрасывала пустые коробки, ненужные бумаги, письма. Когда я была молодой женой, иногда открывала шкафы, где белье было уложено в правильном порядке, перевязано голубыми и розовыми лентами, и, удостоверившись в этой упорядоченности, я чувствовала себя обнадеженной. В воскресенье, сидя у ящика, в котором я храню старые сумки, шарфы, платки, я радовалась, что все еще могу рассчитывать на эти забытые было запасы: и, видя аккуратно стоящие коробки, сложенные в стопку платки, я ощущала чуть ли не физическое удовольствие.

Поэтому день, который прежде представлялся мне длинным, пролетел быстро: в одно мгновение настал вечер, нужно было снова накрывать на стол, доставать те же самые тарелки, которые я незадолго до этого помыла и поставила сушиться. Микеле сказал, что вернется рано, но его все не было. Он надел темный костюм, а с утра сходил постричься. Он и в самом деле не выглядит на свой возраст, он все еще красивый мужчина. Мне приятно, что Клара познакомится с ним получше, потому что я всегда подозревала, что она невысокого мнения о нем. Может, поэтому она шутя, все время спрашивает меня, верна ли я ему. Перед уходом Микеле достал из ящика большой белый конверт; он держал его в руках аккуратно, словно там было нечто хрупкое. «Это сценарий, – пояснил он, – я не могу показать его тебе, мне жаль, я уже запечатал его, опасаясь, что Клара не дома и мне придется оставить его портье». Он назначил встречу с утра, так что был уверен, что застанет ее. Может, он думает, что я не верю в то, что он написал, или не одобряю его. На самом же деле утром, слыша, как он весело говорит по телефону с Кларой, я вздохнула с облегчением; потому что мне часто случается испытывать страх, что он недоволен своей жизнью; в воскресенье же, напротив, он казался мне довольным всем: едой, детьми, мною. Стоя в дверях, он обнял меня, я помогла ему надеть пальто: «Надеюсь, получится, мам», – сказал он, а я сказала ему: «Все пройдет прекрасно, вот увидишь». Потом он внезапно поднес руку к кошельку и сказал, что боится, что не взял с собой достаточно денег, только тысячу лир. Мы вместе вернулись в спальню, он взял десятитысячную банкноту. «Мало ли что», – сказал он. Я поняла, что так он чувствует себя увереннее.

Пора было готовить ужин, а Микеле все не возвращался: я думала, раз он запаздывает, это хороший знак, может, они читают сценарий, я даже подумала, что с ними тот продюсер, друг Клары, и что он уже купил сценарий. Я была рада, что он задерживается: за него, да и за себя тоже. Мне жаль было, что кончается день, я подумала, что, если Микеле и дети не вернутся, готовить не стану. Внезапно зазвонил телефон, и я помчалась к нему, думая, что это Микеле и сейчас он подтвердит мои надежды. Это была Мирелла: она предупредила, что поужинает не дома, с парой друзей и Сабиной. Я спросила, во сколько она вернется; «Рано», – ответила она, добавив, что в любом случае у нее есть ключ.