Запретная тетрадь

Тем не менее мое радостное расположение духа тревожит опасение, что Микеле и дети заметят, что я другая, и, следуя этому открытию, найдут тетрадь. Чтобы избежать их слежки, я сама без конца за ними шпионю: если слышу, как открывается шкаф, бегу к Мирелле и сама протягиваю ей искомое. Ругаю Микеле и Риккардо: взяв что-нибудь, они оставляют после себя сплошной беспорядок. Говорю им: «Лучше меня зовите». Твержу, что нам бы переехать, потому что этот дом стал слишком маленьким, но на самом деле я просто хочу иметь собственную комнату. Впервые я с облегчением смотрю на предстоящий отъезд Риккардо в Аргентину, воображая, что смогу взять себе ту, которую он сейчас занимает. Иногда, теряясь в этих мыслях, я словно исчезаю из дома и удивляюсь, что они не замечают этого. Прихожу к выводу, что, если бы я всегда была так рассеяна, если бы все время оставляла их без своего участия в их жизни, им было бы нисколечко не жалко, и это возмущает меня. Я не могу признать, что они способны обойтись без моего присутствия, это было бы все равно, что согласиться, что все мои лишения были напрасны.

Мне кажется, что даже в моей внешности что-то переменилось: я бы сказала, что помолодела. Вчера я заперлась в комнате и подошла к зеркалу посмотреть на себя. Я давно этого не делала, потому что вечно спешу. И все же сейчас я нахожу время смотреться в зеркало, вести дневник; я спрашиваю себя, как же так вышло, что раньше не находила. Я долго рассматривала свое лицо, глаза, и мое изображение придавало мне ощущение радости. Шутки ради я попробовала новую прическу, а затем вернулась к привычной, но мне казалось, что я выбрала ее впервые. Я все не могла дождаться, когда придет Микеле, но он вернулся позднее обычного. Он был уставший, нервный; сразу же спросил, не звонила ли Клара, и когда я ответила, что нет, не стал больше скрывать свое плохое настроение. Я попросила его не огорчаться, даже если ему не удастся продать сценарий: мы же жили как-то до сих пор, не надеясь на неожиданные заработки в кинематографе. Напомнила, как он говорил, что написал его, словно играя в лотерею. Я хотела приободрить его и потому напомнила, что мы находимся в привилегированном положении по сравнению со многими другими семьями; дети уже выросли, нашли свой путь, и это самое важное; нам же двоим уже немного надо. Деньги – не самое важное, говорила я ему, но ни за что не осмелилась бы сказать, что именно я считаю важнее денег. Однако я не смогла удержаться от вопроса о его мнении насчет платья, которое было на мне и которое я недавно подновила: даже Мирелла нашла его изящным. Он ответил, что я всегда изумительна. «Правда, Микеле?» – спросила я исподлобья, рассматривая себя в зеркале. Я не в силах совладать с кое-какими кокетливыми жестами, которых в глубине души стыжусь; он же никогда не обращает внимания. Мы женаты много лет, мы настолько вжились друг в друга, что, когда мы вместе, ему комфортно, словно меня нет. Эта мысль всегда очень утешала меня, а сейчас расстраивает. Иногда я думаю, что, может, хорошо бы Микеле нашел тетрадь. Но, ложась спать с этой мыслью, я внезапно вскакиваю от малейшего шума. Нашел, думаю я; и мне хочется сбежать – не знаю куда, окно высоко, мы на четвертом этаже. Потом успокаиваюсь, но еще долго не сплю, слышу, как колокола отбивают часы в тишине.

Мне бы только поговорить с кем-нибудь о существовании этой тетради, и чувство вины, подавляющее меня, рассеялось бы. Иногда я хожу навестить свою мать, решившись рассказать ей. Она всегда советовала мне каждый день делать заметки о своих впечатлениях, когда я была маленькой. И о той субботе я бы тоже хотела с ней поговорить. Точнее, так: о ней даже сильнее, чем о тетради. Вместо этого, не знаю почему, едва войдя, я принимаюсь сетовать на Микеле, на его настроение, на его безразличие к проблемам детей. В последнее время мать защищает его, хотя прежде всегда было наоборот: может, это из духа противоречия. Она даже не смотрит на меня: сидит напротив за работой, высокая, невозмутимая, и ее внимание строго обращено на швы. Дом полон ее вышивкой, есть даже пара кресел, обитых ее терпеливыми и скрупулезными руками. Этой вышивке много лет, я еще была маленькой. Она, наверное, потратила на нее годы; я часто вспоминаю ее за этой работой, красивую, все еще юную, с тенью от черных волос на лбу. Она всегда держала под рукой корзинку, набитую красивыми клубками сияющего разноцветного шелка, которые так притягивали меня, но не позволяла прикасаться к ним. Каждое лето она с любовью надевает на оба кресла белые чехлы; каждую осень снова снимает их и аккуратно выбивает пыль. И все время рассказывает, что за один день успевала сделать только один лист или лепестки цветка. Кресла очень красивы, но никто из нас ни разу не осмелился в них сесть; они внушают трепет. Даже сейчас она неустанно продолжает трудиться: кружевные салфетки на стол, подушки, подставки под стаканы. Вечно дарит мне что-то такое, и я уже не знаю, куда их девать, всякий раз думаю, что лучше бы она связала пару свитеров детям, пользы было бы больше.

Я выхожу из дома матери с облегчением, даже с чуточкой раздражения. Может, оттого что она оставляет жалюзи закрытыми, а сейчас, весной, мне не нравится сидеть в темноте. Я иду пешком, словно пытаясь тем самым избыть свое желание поговорить о тетради и о той субботе. Даже если бы у меня была какая-нибудь подруга, боюсь, что упрямое чувство гордости помешало бы мне открыться ей. Несмотря ни на что, единственный человек, которому я могла бы довериться, – это Микеле.

Вчера вечером мы ходили вместе в кино. Он говорит, что ему надо бы часто там бывать, чтобы держать руку на пульсе, и что мы шли на картину, о которой Клара говорила с воодушевлением. Это история двух возлюбленных, которые впоследствии вынуждены расстаться, поскольку он женат. В какой-то момент видно, как два актера обнимаются, долго целуются, смотрят друг другу в глаза и снова обнимаются и подолгу целуются. Мне хотелось отвести взгляд, я чувствовала себя так взволнованно, как со мной никогда не бывало, хотя подобные сцены уже нередко видишь в кинематографе. Тем не менее мне казалось, что эта сцена была чересчур смелой, ее не должны были разрешать, меня особенно беспокоило то воздействие, которое она может оказать на молодых. Действие этой киноленты частично разворачивается на Капри: мы видели, как двое влюбленных катались на лодке, плавали и наконец, полуголые, ложились на солнце на большом плоту; у них были мокрые волосы, они смеялись, он приподнимался на локте и наклонялся к ней поцеловать. Эта сцена вызвала у меня невыносимое раздражение. Может, и Микеле чувствовал себя так же, потому что мы бегло переглянулись, подсматривая, кто как реагирует. Я улыбнулась с легкой иронией, тряхнув головой в знак неодобрения, а он сделал какое-то неопределенное движение, означавшее то же самое. Но затем у меня появилось ощущение, что я смалодушничала, и это ощущение пронизало меня глубокой печалью, на какое-то мгновение мои глаза даже наполнились слезами. В конце, когда загорелся свет, я почувствовала себя неловко, словно оказалась раздета. «Ну, по правде говоря, не очень-то», – сказал Микеле, вставая и надевая пальто. Зал пустел, слышался унылый перестук сидений. «И правда нет», – сказала я. Мы вернулись домой молча, но это молчание как раз и смущало нас. Мы время от времени прерывали его, намеренно, но сразу же после вновь погружались в него. Я спросила: «У тебя есть ключ?» Войдя же домой, мы говорили: «Который час?», «Ты поставила будильник?». Мы оба изображали раскованность, и все же я знала, о чем он думает, а он знал, о чем думаю я, – несомненно. Мне хотелось поговорить с ним, быть откровенной, но что-то сдерживало меня, словно затыкая рот: отчаянная уверенность, что слов больше не достает, чтобы пересилить то молчание, которые громоздилось между нами день ото дня и теперь уже стало непреодолимыми препятствием. «Микеле…» – начала я, точно не зная, что намереваюсь сказать. Он сразу же перебил меня, по счастью: «Уже тепло, – сказал он рассеянно-сонным голосом. – Может, стоит оставить окно открытым».

Вскоре после этого мы погасили свет. На улице горел фонарь, одинокий фонарь, распространявший вокруг себя мутно-желтоватое свечение: слышались редкие голоса, шаги, потом возвращалась тревожная тишина. Я никак не могла дождаться следующей субботы. Представляла, как вхожу прямо в кабинет директора, он уже ждет меня там. Я видела, как стою перед его столом, серьезная, и говорю ему: «Я честная женщина, думала, что за столько лет вы это поняли. Я люблю своего мужа, никого не любила, кроме него, и никого не буду, кроме него, так будет всегда, мы очень счастливы, наши дети уже выросли. Я не могу приходить по субботам и больше никогда сюда не приду. Вы, конечно, дурно истолковали мое невинное поведение, тешите себя иллюзиями. Я пришла сказать это вам, вот и все». Но мне казалось, что его изумляют те намерения, которые я ему приписываю; он смотрел на меня, словно я страдаю от какого-то психического расстройства, внезапного приступа деменции. Я провела всю ночь в мучительном полусне, так и не сумев развеять ощущение пережитого унижения.

16 марта

Уже несколько дней, как у Риккардо совершенно переменилось настроение: в последние месяцы он все время выглядел неуверенным, недовольным. Теперь же он, казалось, приобрел некую новую силу, новую веру в будущее и в самого себя. По утрам, в ванной, он поет с бритвой в руках, и обиды на Миреллу, кажется, у него не осталось, хотя время от времени он и провоцирует ее своим дерзким поведением. Это все Марина: мне пришлось пообещать ему, что я скоро приглашу ее на обед, как-нибудь в воскресенье, чтобы Микеле с ней познакомился. Правда, я сказала ему, что стоило бы сперва дождаться момента, когда он получит отклик на свой сценарий для кинематографа. Риккардо не одобряет это новое отцовское начинание, он говорит, что мы не должны беспокоиться о будущем, скоро он сможет посылать нам деньги из Аргентины. Микеле очень ласков с Риккардо; по вечерам он садится с ним рядом, и они вместе изучают испанский. Я боюсь, что Микеле утомится, он в последнее время совсем исхудал, сделался бледным, однако сам он выглядит довольным, говорит, что на свете еще много такого, чему он хочет научиться. Они смеются вместе, и в этой их близости Риккардо уже выглядит зрелым мужчиной. Его движения приобрели некую мужественную бесшабашность, от которой я робею. Марина теперь уже звонит то и дело, я научилась мгновенно узнавать ее голос. Едва она позвонит, Риккардо одевается, чтобы куда-то пойти. «Ты слишком мало учишься», – говорю ему я. Он успокаивает меня, отвечает, что учится ровно столько, сколько нужно, что все знает, что это проще простого. Потом обнимает меня и уходит, море по колено. Мне жаль, что это Марина придала ему ту силу, которую мне не удалось дать за столько лет; и я спрашиваю себя, как она – скуповатая на слова и мимику – сумела вселить в него столько счастливой уверенности. Из окна я вижу, как он гонится за трамваем, запрыгивает на бегу на повороте, и мне страшно. Микеле говорит, что это всегда так: единственное, что способно подстегнуть мужчину, – это любовь женщины, желание быть сильным ради нее, чтобы покорить ее.

Я молчу, он возвращается к чтению газеты, слушает радио. Мои мысли становятся легкими, тревожными, оживленными, когда я думаю, что единственное, что придает силу мужчине, – это желание завоевать любовь женщины. Я тоже сажусь рядом с радио, молча, и музыка рождает во мне ощущение приятного общества, я чувствую взгляд, окутывающий меня. «Суббота», – думаю я и закрываю глаза в сладостной пустоте своего сознания. Я избегаю всякой определенной мысли; ведь я уже несколько дней задаюсь вопросом, не придется ли мне покинуть контору, чтобы положить конец волнению, берущему надо мной верх. Но, представляя, что никогда больше не вернусь в те кабинеты, не окажусь среди уже ставших привычными вещей и буду проводить дни напролет здесь, одна, взаперти, я ужасаюсь. Может, достаточно будет не ходить в контору по субботам. Или сходить туда еще всего один раз, чтобы поговорить с ним; он умный мужчина, сразу поймет. Я смогу и дальше работать с ним, я не могу лишиться его дружбы. Как-то недавно вечером, за столом, Риккардо заявил, что между мужчиной и женщиной не может быть дружбы, что мужчинам нечего сказать женщинам, ведь у них нет общих интересов, кроме разве что нескольких, весьма определенного толка, со смехом добавил он. Мирелла поначалу утверждала обратное, она говорила серьезно, приводила солидные аргументы, такие как воспитание современной женщины, ее новое положение в обществе, – но, услышав, как он смеется этим раздражающим мужским смехом, потеряла над собой контроль. Она сказала, что, возможно, к таким суждениям его подталкивает та категория женщин, с которыми он водит знакомство. Риккардо побледнел и твердым голосом спросил ее: «Что ты хочешь сказать?» Мирелла пожала плечами. Он встал на ноги и угрожающим тоном повторил: «Что ты хочешь сказать?» Мне пришлось вмешаться, совсем как в то время, когда они были маленькими, но как и тогда, мне показалось, что из них двоих сильнее Мирелла; и уже только за это мне хотелось ее ударить.

18 марта

Сегодня утром наконец позвонила Клара. Трубку сняла я, и Микеле, едва только понял, что я говорю с ней, немедленно подбежал ко мне и еле дал мне попрощаться с Кларой, все пытался отобрать аппарат. Она сказала, что прочла сценарий и хочет поговорить о нем с Микеле. Потом спросила, когда он может прийти к ней, и тот, хоть и был в одном халате, ответил: «Да хоть сейчас». Они договорились встретиться после обеда. Потом я спросила его, что сказала Клара насчет сценария, а он только пробормотал нечто неопределенное; Микеле и думать об этом забыл, так у него дух захватило от волнения, вызванного звонком. Он внезапно приуныл, сказал, раз Клара ничего ему об этом не сказала, видно, сценарий ей не понравился, и мне пришлось подбодрить его. Я заметила, что, напротив, будь это так, она бы предпочла сказать ему об этом по телефону, так гораздо проще, а рукопись отправила бы ему обратно почтой с письмом. Он как будто воспрял духом, но позже внезапно сорвался на Риккардо, который слишком задержался в ванной комнате – и к тому же пел все это время, так что Микеле в конце концов не выдержал. Вскоре Риккардо вышел – причесанный, благоухающий, совершенно спокойный; отец хотел отругать его, но я ему помешала, сказав, что не желаю слышать ссор в воскресный день. Риккардо был так рад, что идет на обед в гости к Марине, что даже забыл со мной попрощаться: я хотела отдать пачку сигарет, которую ему купила, но его уже и след простыл. В пустынной комнате сына остался только беспорядок. Микеле вышел сразу после обеда, едва сказав: «До свидания, я пошел», и обнял меня так поспешно, словно боялся опоздать на поезд.

В доме сделалось очень тихо. Мирелла была у себя в комнате, занималась. Я пошла проверить, там ли она, закрыта ли у нее дверь, и помчалась к телефону. «Ну вот, – торжественно думала я, – теперь и мне можно насладиться свободным днем». Затем, у телефона, я замешкалась, оробела. «Позвонить ему совершенно естественно, – говорила я себе, – я столько раз это делала, никто ничего не заподозрит». Но я уже не знаю, как называть его, когда думаю о нем: подумаю «господин директор» – и мне кажется, будто я имею в виду кого-то, с кем совсем недавно еще была знакома, а теперь он исчез из перечня людей, которых я знаю. С другой стороны, едва я пытаюсь произнести его имя, Гвидо, мне кажется, будто это имя никому не принадлежит, будто я сама его выдумала, и именно та тайна, которую оно в себе несет, приводит меня в ужас. Телефон безмолвно стоял предо мной. Я вспомнила, что всякий раз, когда мне нужно было позвонить ему домой, я ощущала непреодолимое смущение – наверное, из-за незнакомых голосов, отвечавших мне, шагов, отзвуки которых я слышала в неизвестном и недоступном для меня мире. Я уверена, что сегодня он дома один: видела у него на столе билеты в театр, места в ложе, а он туда никогда не ходит, я знаю. Мне бы хотелось, чтобы для звонка была причина, такой повод, который не выглядел бы несостоятельным. «Что я ему скажу?» – думала я. И все-таки мне нужно было с ним поговорить, это было сильнее меня. Вчера после обеда мы долго сидели в конторе наедине и готовы были с минуты на минуту сказать друг другу что-то важное, срочное, что давило, тяготило нас. Вместо этого, пока мы пребывали в уверенности, что разговор вот-вот состоится, все время утекло, и мы не произнесли ни единого слова, не имеющего отношения к работе. В конце концов это изматывающее ожидание вызвало что-то вроде легкого раздражения. До того мгновения, когда он проводил меня до двери, мы оба ждали, что кто-то заговорит первым. Он спросил меня, чем я сегодня занята, и уточнил, что сам он свободен, что останется дома. Затем, прощаясь, надолго задержал мою руку, я побледнела, испугалась, что он что-то скажет, и, хотя страстно желала этого, быстро сбежала по лестнице.

Я сейчас долго сидела перед телефоном. Мне казалось, он может увидеть меня. Я хотела сказать: «Я тоже свободна, давайте сходим куда-нибудь». Произнося эти слова у себя в голове, я смотрела на легкое голубое небо в окне, внимая всем обманчивым надеждам, присущим этому времени года. Мне нужно увидеть его, думала я, нужно поговорить с ним, сказать ему кое-что. «Что же? – спросила я себя, – что?» – и опустила лоб на ладони. «Сумасшедшая, – бормотала я, качая головой, – сумасшедшая, – твердила, попусту касаясь пальцем цифр его номера, не поворачивая телефонный диск, – у меня еще столько стирки».