Запретная тетрадь

Я решила, что поеду с Гвидо. Но потом, по возвращении, перестану с ним видеться. Я не смогла бы вести жизнь, состоящую из уловок, из вранья. Он поймет, поможет мне найти другую работу; дома никто не станет возражать, если жалование будет получше. Но сейчас я хочу уехать. Я уже написала тете Матильде: как только получу ее ответ, сяду на поезд: сразу же, в тот же самый день. В Вероне куплю новую ночную рубашку. Не может такого быть, чтобы все уже закончилось, в моем-то возрасте: дни унылые, ночи одинокие. Еще недавно Риккардо просил, чтобы я ложилась на кровати рядом с ним, чтобы он уснул; я гладила его по волосам, по лицу; у него были шершавые щеки, и он все еще говорил: «Хочу жениться на маме». Сейчас дом пуст и тих, слышно только, как хлопает дверь вслед уходящему Микеле, вслед уходящим детям.

Может, именно эти три дня, которые Микеле провел дома, возобладали над моими последними сомнениями. Вокруг царило не спокойствие, а тоска. Он читал газету, в последнее время он их много покупает, и ему словно не терпится найти там новости, заставляющие опасаться войны. Он чуть ли не удовлетворенно показывает их нам, говоря, что продюсеры правы, что не хотят брать на себя обязательств. Сегодня он беседовал с Риккардо и сказал ему: «Надеюсь, твоему поколению повезет больше. Что до меня, всякий раз, приближаясь к чему-то, что было мне дорого, я видел, как все рушится из-за очередной войны». Я смотрела на него, чтобы понять, правда ли он убежден в том, что говорит, и надеялась, что да. Я вспоминала рассказы моего отца о трудовом пути или все то, что моя мать постоянно твердит о Бертолотти, и задумалась, не удача ли, что у каждого поколения есть своя собственная война, на которую можно списать личные неудачи. Я поняла, что жизнь Микеле пойдет теперь так же монотонно, как жизнь моего отца, который проводит весь день в кресле и ждет; и меня охватила страшная суета.

Я пришла в контору раньше, чем обычно прихожу по субботам, Гвидо не было на месте. Он пришел с получасовым опозданием, когда я уже начинала опасаться, что он не явится. Я пошла ему навстречу, преисполненная детской тревоги; он извинился, сказал, что дома выдался трудный день, а я не стала спрашивать почему. «О, Валерия, надо уехать», – говорил он, словно мечтая подышать свежим воздухом. Мы зашли в его кабинет, сели друг напротив друга за столом, как и всегда. Я отозвалась: «Да, надо уехать. Я, наверное, смогу выехать из Рима через десять дней, жду письма от тети». Я наконец чувствовала себя освобожденной от той неуверенности, в которой так долго барахталась; мне хотелось немедленно пуститься в путь, помчать с работы прямиком на вокзал, чтобы храбрость не смогла меня больше подвести. Я призналась в этом Гвидо, и он добавил: «О, если бы мы только могли. Я бы хотел больше не возвращаться в этот дом, никогда больше». Кажется, он хочет уехать, чтобы избежать чего-то, делающего его несчастным дома, а не чтобы найти нечто, что сделало бы его счастливым со мной; но я и сама чувствую то же самое. Он рассказывал о гостинице, где мы остановимся, самой дорогой в Венеции, и я чувствовала себя не только довольной, но и польщенной. И все же – потому, быть может, что решение оказалось столь внезапным, – мы уже не в силах были разговаривать; чтобы прийти в себя, нужно было поработать вместе, но я заметила, что, оставаясь одни, мы больше совсем не работаем. Я чувствовала себя потерянной, позвала его: «Гвидо», он подошел ко мне и поцеловал. До того самого мгновения, когда мы расстались, мы только и делали, что целовались, смотрели друг на друга, снова целовались.

По пути домой мне казалось, что моя одежда вся смялась, а на лице написано потрясение. Я боялась, что Микеле заметит. Он как раз вошел в квартиру и держал в руке записку, которую оставила Мирелла, – предупредить, что не вернется к ужину. Я сказала встревоженным, умоляющим тоном: «Нужно, чтобы ты принял какие-то меры, Микеле, чтобы ты воспрепятствовал…» Он удивленно смотрел на меня, и я чувствовала, что теряю контроль: «Потом будет слишком поздно, сделай что-нибудь, Микеле…» Я рассказала ему о невыносимом поведении Миреллы, умолчав о визите Кантони из страха, что Микеле устроит мне выговор за согласие принять такого посетителя. Я никогда не говорила с такой решимостью. Взяв записку из рук у Микеле, я читала и перечитывала ее: «Дорогая мама, прости меня, сегодня вечером я к ужину не вернусь, доброй ночи». Мое раздражение нарастало: «Понимаешь, Микеле, вот это – и все тут: домой не вернусь, доброй ночи. Семья больше ничего не значит. Я не могу брать на себя все, я устала, я решила поехать в Верону, столько лет не беру ни единого выходного. Нужно, чтобы ты сделал что-нибудь. В конце концов, ты – глава семьи, это ты должен делать так, чтобы тебя слушались, у меня не получается». Микеле ласково ответил: «Хорошо, поезжай спокойно, мам, отдохни. Тут ничего нового: Мирелла уже много раз поздно возвращалась домой». Я поделилась тревогой, что сегодня вечером это что-то большее, чем обычно. Я почти дрожала, с отчаянием глядя на него и прося: «Помоги мне, Микеле; не знаю почему, но в последнее время мне страшно». Он сказал, что виновата разница в возрасте: «У наших детей начинается молодость, а наша жизнь …» Он секунду поколебался, и я горько добавила: «Кончается, ты хочешь сказать?» Он тряхнул головой и с улыбкой сказал: случись ей кончиться, уже гора с плеч.

Я ходила в церковь сегодня утром, спозаранку, и мне пришлось задержаться там, потому что месса была напевная [7] . Мне было хорошо, спокойно. Я вспоминала о военном времени, когда люди были в отчаянии, когда уже не знали, о чем мечтать, и часами сидели в церкви, молились, пели и ждали, что за это время на свете все изменится. Вчера вечером Микеле поговорил с Миреллой, а сегодня утром сказал мне: «Я ей доверяю. К тому же бывают случаи, когда ничего другого не остается – только верить и ждать». Из церкви домой я вернулась неспешно, солнце уже нагрело воздух. Мне кажется невозможным, чтобы Мирелла не врала, может, Кантони тоже врал, делая вид, что искренне раскрывает мне душу. «Умники какие, – думала я, – вот так умники». Но мне неохота было думать, а сейчас мне неохота писать. Ближе к вечеру я посадила герань на крошечном кухонном балкончике, как делаю каждый год. Дома не было никого, кроме Микеле, слушавшего радио. Я была одна, чувствовала себя прекрасно. Хочу запомнить это весеннее воскресенье, безмятежное.

7

Missa cantata – «напевная месса», разновидность так называемой тридентской (или традиционной) католической мессы, принятая с 1960 г.; проводится без участия низших священнослужителей и длится дольше традиционной «речитативной» мессы.

8 мая

Сегодня после обеда Риккардо позвал меня к себе в комнату. Он тщательно закрыл за собой дверь, повернул ключ, хотя мы были дома одни; увидев этот жест, я заподозрила неладное. «В чем дело?» – резко спросила я. «Я хочу с тобой поговорить, – сказал он, – уже несколько дней как хочу, но в этом доме никак не получается остаться наедине, поговорить спокойно. Сядь», – добавил он. Я не отступалась: «В чем дело?» – а он в это время принуждал меня сесть в кресло. Он взял стул и сел напротив меня. Мне становилось все тревожнее. «Послушай, Риккардо, – предупредила я, – я очень устала; если тебе нужно сказать мне о чем-то, что может меня огорчить, прошу тебя, поговори об этом с отцом, потому что…» Он перебил меня: «Ты не можешь уехать в Верону, мам». Я вздрогнула, и природа моего страха изменилась. «Почему?» – спросила я, бледнея. «Потому что ты нужна мне, в эти дни». Я вздохнула с облегчением, спрашивая, не считает ли он, что я имею право отдохнуть. Он ответил, что ему жаль нарушать мои планы, но речь об очень важном для него вопросе. Тогда, пытаясь заранее обезопасить себя, я объявила: что бы он ни сказал, все будет тщетно – я все равно поеду. «Ты уже мужчина, тебе нужно научиться жить самостоятельно. Если хочешь поговорить, я тебя выслушаю, но поспеши, мне нужно обратно на работу. В чем дело?» Он, выдержав паузу, сказал: «Я решил немедленно жениться».

Я вскочила на ноги, спрашивая, ради таких ли глупостей он задерживает меня дома, отдает ли себе отчет в абсурдности своих намерений; я взглянула на закрытые книги на столике и сказала, что лучше бы он об учебе подумал. «Ты вообще думал, что означает „жениться“? – спросила я. – Боюсь, что брак – совсем не то, что ты себе воображаешь. Объяснишь, может, как вы собираетесь жить?» Он серьезно посмотрел мне в глаза и признался: «Не знаю».

Я попыталась рассмеяться, но его глубокий взгляд в сочетании с таким глупым ответом держал меня в напряжении. «Так что же? – спросила я. – Что ты собираешься делать, если еще не знаешь, как вы сможете жить? Жениться прежде всего это и значит: обеспечивать множество людей». Он молчал. «Так что?» – не отступалась я. «Не знаю, – повторил он. – Думаю, я не поеду в Аргентину, пока по крайней мере, поищу какую-нибудь временную работу здесь, чтобы как-то справляться первое время; я узнал, что в Буэнос-Айресе меня готовы взять или в следующем году, или через два года». Он был бледен. Я настаивала: «Найти работу непросто. Но предположим, ты найдешь ее сразу же. Давай прикинем: как вы будете выживать на твою зарплату – допустим, на сорок тысяч лир в месяц? Ты об этом подумал?» «Да», – ответил он, глядя мне в глаза. Потом опустил взгляд и добавил: «Единственный способ – въехать сюда к вам, я буду отдавать тебе все, что зарабатываю, до последнего цента, нам ничего не нужно. Нам хватит этой комнаты, как есть: надо бы только купить большую кровать».

Я покачала головой, а в это время подумала, что ему этого не добиться, как бы он ни хотел. Я напомнила о своих устоявшихся представлениях: «У каждого должен быть свой дом, своя жизнь». Я принялась нервно шагать взад и вперед, говоря ему, что он женится тогда, когда у него будет возможность это сделать; невестка дома – нет и еще раз нет. Да и если уж на то пошло, почему бы им не переехать домой к Марине? Он сказал, что жена ее отца никогда этого не позволит и что, помимо всего прочего, отец Марины очень мало зарабатывает, им еле хватает на жизнь. «А мы? – резко ответила я. – А твой отец? А моя усталость? Вы все время воображали, что я способна творить чудеса, не замечая, что это не чудеса – это труд, часы, проведенные в поте лица. А сейчас, вместо того чтобы мечтать, что я брошу работать, что отдохну, ты думаешь, что я могу поработать еще для одного человека. Ты неблагодарный, неблагодарный и несознательный». Тем временем я радостно и даже почти раздраженно представляла себе свой отъезд: я уже видела себя в поезде, среди чемоданов, видела лагуну, венецианские палаццо, великолепное небо, легкое, как по воскресеньям. Я пошла в сторону двери; Риккардо подскочил ко мне, положил руку на дверную ручку, не давая мне вый-ти: «Нет, мам, не уходи, прошу тебя, послушай. Я решил жениться во что бы то ни стало, немедленно, как можно скорее. Через пятнадцать дней».

Я молниеносно обернулась. «С ума сошел? – спросила я. – Риккардо, ты с ума сошел?» Он смотрел на меня, не отвечая, бледный. Я подошла к нему, схватила его за лацканы пиджака. «Ты с ума сошел», – повторяла я и уже все понимала. «Что ты натворил? – наконец спросила я его, сама того не желая, с отвращением. – Что ты натворил?»

Тогда он уронил голову мне на плечо и разрыдался. «Что ты натворил? Что ты натворил?» – твердила я и тоже плакала, и воздымала глаза к небесам, прося, сама не зная, помощи или освобождения. На шкафу я увидела красный трехколесный велосипед, стоящий там, весь в пыли, с тех самых пор, когда Риккардо был маленьким.

«Нам нужно срочно пожениться, – сказал он, – пока жена ее отца не заметила. Тогда никто ничего никогда не узнает. Марина сама родилась семимесячной, но ждать больше нельзя ни дня. Все будет хорошо, вот увидишь, я буду работать, Марина будет помогать тебе по дому. Не будь к нам враждебной, мама, это ради Марины, понимаешь?» «Вот как? – яростно воскликнула я. – Это ты ради нее просишь? Я должна ей помогать, взять ее домой, Марину эту, которая обвиняла твою сестру, которая даже помадой губы не красит, которая говорит только „да“ и „нет“, и то еле-еле. Она совсем девочка, говорил ты. Гляди-ка, сумела найти способ заставить тебя сразу же на себе жениться, девочка эта!» Риккардо горестно закрыл лицо руками: «Знаю, понимаю, почему ты так думаешь, – говорил он, – но Марина как раз такая, как я тебе сказал, она девочка, она и сама не поняла, что делала…» «Тем хуже, если так: надо было понимать, – продолжала я, – какая женщина имеет право быть девочкой, в наши-то дни? Впрочем, у некоторых и вовсе никогда такого права не было». «Уверяю тебя, – не сдавался он, – это я виноват, я один в ответе. Это случилось – знаешь когда? – через несколько дней после того, как Марина в первый раз пришла к нам знакомиться. Мне было приятно видеть ее здесь, рядом с тобой, в нашем доме, я поговорил с Бонфанти, и он заверил меня, что все идет по маслу, что в октябре я поеду в Аргентину. Все было так легко в те дни, я чувствовал себя сильным, и все же сама эта внезапная удача рождала во мне страх, что все снова может рухнуть, что Марина не сумеет продержаться без меня год или даже два, что забудет меня. Я вечно упрекал ее за это, а она успокаивала меня, клялась, я изводил ее своей ревностью, следил за ней, ее слов мне уже было недостаточно, я инстинктивно хотел как-то привязать ее к себе, доказать самому себе, что я способен удержать ее, что я владею ей, моей судьбой, моей жизнью…» «Россказни, – сказала я, – отговорки… Всем известно, как такое случается. Остальное мы потом выдумываем, чтобы оправдать себя». Он качал головой, говоря: «Нет, уверяю тебя, может, ты не можешь понять, не знаешь, что такое быть в моем возрасте в такие времена, как сейчас, одному, без гроша в кармане, без какой-либо уверенности в будущем, не имея ничего, кроме этой девушки, – и бояться потерять ее и потерять все вместе с ней».

Он был такой худой, борода не брита, волосы не причесаны. Я вспоминала, как он выглядел в прошлую субботу, рядом с Мариной, тоже худой и бледной; я знаю, что их ждет тяжелая жизнь, такая же, как моя, и боюсь, что у них нет той силы, которая понадобилась Микеле и мне. «А сейчас? Сейчас тебе не страшно?» – спросила я. Он заговорил вполголоса, словно сам с собой: «Чуть меньше. Первые дни были ужасны. Знала бы ты, какие ночи я провел здесь, так и не сомкнув глаз, я даже думал сразу же уехать, бросить ее, сбежать, как трус. Теперь, когда ты знаешь, мне лучше. Мне кажется, я уже не чувствую такой неуверенности в своем будущем, все уже решено, я даже уже не спрашиваю себя, какой будет моя жизнь, теперь я знаю». «Да уж, теперь тебе осталось только прожить ее», – вполголоса добавила я. Он не понял, подошел обнять меня, уткнувшись в мою щеку своей щекой, влажной от слез.