Запретная тетрадь

Она поколебалась минутку перед ответом, потом сказала: «Думаю, нет. По крайней мере, с сегодняшнего дня. Но не знаю, как тебе объяснить… В общем, сейчас я узнаю, сильнее ли моя вера, чем кое-какие личные убеждения, кое-какие намерения, которые религия осуждает. Понимаешь? В общем, сейчас мне нужно сознательно принять ту религию, которую вы навязали мне, когда я была маленькой. И пока что верить в Бога было несложно. А теперь… теперь это совсем по-другому, если мы рассматриваем религию как серьезное обязательство, которое должно управлять нашими поступками, а не довольствуемся полуденной службой по воскресеньям, куда и шляпку новую можно надеть». «И что?» – тревожно спросила я. Мне казалось, по ее ответу я пойму, возлюбленная она Кантони или нет. «Это тоже касается только меня, мама. Здесь уж точно нельзя следовать примеру других, не испытывая убежденности». Ее постоянные размышления пугают меня, а главное – внушают мне жалость. Нет смысла так много думать, дни все равно идут своим чередом, равнодушно; Мирелла словно стиснута зверским механизмом, который сотрет ее в порошок. Я снова попыталась образумить ее, посоветовала написать письмо этому мужчине, сообщить ему о своем намерении впредь не видеться с ним. «Сама потом обрадуешься, вот увидишь». Я снова представляла себе, как сижу в кафе и говорю Гвидо, что это невозможно: и задумывалась, правда ли я чувствовала радость после сказанного.

«Хочешь, я сама с ним за тебя поговорю? – предложила я. – У тебя в жизни не хватит смелости, это естественно, любая женщина поймет. Хочешь? Я столько раз думала пойти сама ему сказать, помочь тебе». «Он бы тебе не поверил, – с улыбкой возразила она, – да и я бы сразу же опровергла твои слова». Мы уже встали на ноги, она просила отпустить ее спать, потому что устала. «Ты не думала, что никогда не сможешь завести свою семью, своих детей? – сказала я. – Что разрушаешь свое будущее ради того, что скоро закончится, понимаешь? В любом случае закончится. Ты никогда не будешь счастлива». «А ты? Ты счастлива?» – сухо спросила она. У меня к горлу подступили слезы, потому что этот разговор потряс и вымотал меня. «Конечно, – подчеркнуто уверенно ответила я, – я счастлива, всегда была счастлива, очень счастлива». Она нежно смотрела на меня взглядом, от которого мне хотелось опустить глаза в пол. «Какая ты молодец, мам!» – воскликнула она. Пожелала мне доброй ночи, поспешно обняв, и я проследовала за ней по коридору, словно нищая. «Почему тебе нравится быть такой суровой, такой недоброй, Мирелла?» – бормотала я. Услышав, как она закрывает дверь, я вернулась обратно в столовую. Обессиленная, я рухнула на стул, положила голову на скрещенные руки. Представляла себе, как пойду к телефону, позвоню Гвидо, попрошу сейчас же приехать. Представляла, что иду говорить с Кантони. Мне не терпелось дождаться утра, чтобы иметь возможность действовать. Мне почти казалось, что если я не лягу, оно наступит раньше. И все же внутри я чувствовала какое-то отвращение, отторжение каких бы то ни было действий. Сама того не заметив, я уснула, а когда опомнилась, уже светало.

13 апреля

Сегодня утром я решила попросить о помощи Гвидо, поскольку он хорошо знает Кантони; я хотела попросить Гвидо убедить его расстаться с Миреллой, которая еще слишком молода, чтобы взвешенно оценивать значимость своих поступков. Я два или три раза входила к нему в кабинет, полная решимости это сделать, и всякий раз откладывала на потом; я ушла последней, и так ничего ему и не сказала. Мне казалось, что он непременно задумается, что же я за мать такая, как я воспитала Миреллу, и я чувствовала, что положение моей дочери ослабило бы мое собственное, а мне и без того уже сложно его удерживать.

Нужно, чтобы я решилась поговорить об этом с Микеле, но мне не хватает духа. Он мрачен и молчалив в эти дни; не думаю, что у него еще остались большие надежды продать сценарий. Сегодня он сказал, что, вообще-то, Клара не сделала все возможное, наверное, считает его докучливым просителем; в конце концов Микеле признался, словно это стоило ему огромных усилий: вчера он почувствовал, что она нарочно не ответила на его звонок. Микеле уже некоторое время постоянно бледен, он не похож на человека, который хорошо себя чувствует. Я сказала, что если бы Клара могла ему помочь, то обязательно помогла бы, потому что она моя подруга детства и любит наших детей, знает их с ранних лет. Выдержав долгую паузу, он сказал: «Позвони ей ты. Может, даже сходи к ней, послушай, что она тебе скажет, расспроси и о том, как она поживает, и как бы невзначай спроси, почему она так занята». Я взглянула на Микеле, удивленная этой его непривычной пытливостью; и – возможно, из-за того, каким он был бледным, – мне впервые показалось, что я вижу в нем пожилого мужчину, которым он станет через несколько лет. «Микеле, что с тобой?» – спросила я. Он ответил: «Со мной? Ничего». И мне показалось, что его губы дрожат. Потом вошел Риккардо, бог знает за что ругая университетских профессоров, и мы не могли продолжить разговор. Риккардо все рассказывал и рассказывал, негодуя, и я все никак не могла хоть сколько-нибудь заинтересоваться тем, что он говорил. Меня так озадачил вид Микеле, что я даже задумалась, не влюблен ли он в Клару. Ожидая ее звонка, он то и дело спрашивает, который час, совсем как Риккардо, когда ждет звонка Марины. Я думала о скабрезном сценарии, который он написал, я и думать о нем забыла, отвлекшись на все свои привычные дела и на Миреллу. Но тут же успокоилась, подумав, что писать или говорить о подобных вещах характерно для тех, кто уже не молод. Я представила себе Микеле рядом с Кларой: трудно было вообразить его в роли влюбленного, мне так и хотелось улыбнуться собственным подозрениям. Я так удручена в эти дни, что всюду вижу тени. «Хорошо, я сама схожу к Кларе», – пообещала я. А он встревоженно спросил меня: «Когда? Почему бы тебе не сходить сегодня вечером?» Я позвонила Кларе, но она ответила, что все время занята по вечерам: я пойду к ней на обед в следующую среду. Микеле хотел знать, что о нем сказала Клара, но она ни слова не сказала, даже не попросила передать привет. Настойчивость Микеле окончательно меня успокоила: если бы между ними что-то было, он ни за что не попросил бы свою жену сходить к ней. Я утешала его: ничего страшного, если сценарий не получится продать; есть кое-какие платежи, которые нам как-то нужно умудриться внести, но когда мы закончим с ними, заживем спокойно, сказала я ему, хотя сама так не думаю. Я уже знаю по опыту, что как только одна проблема отпадает, тут же появляется какая-то другая. Но я знаю и то, что в конечном счете все равно как-то выкручиваешься. Микеле казался мне таким подавленным, что я не отважилась заговорить с ним о Мирелле. Чтобы взбодрить его, я весело напомнила, что теперь подходит наша очередь отдыхать, выйти на пенсию, Риккардо отправит нам много денег из Аргентины. Но Микеле это задело, он сказал, что ему и пятидесяти нет, так что момент, когда ему придется выйти на пенсию, еще далек. Он по-настоящему обиделся, не понял, что я шутила: когда я подошла, чтобы игриво обнять его, оттолкнул меня резким движением. Часто, сталкиваясь с плохим настроением у мужчин, я задаюсь вопросом, что бы они делали, если бы помимо одной только работы у них, как у всякой женщины, была бы масса разнообразных проблем, требующих внимания и решения.

16 апреля

Сегодня утром, около одиннадцати, швейцар вошел ко мне в кабинет и принес визитную карточку, на которой я прочла: адвокат Алессандро Кантони. Я подскочила, и мое сердце заколотилось в груди, я не знала, стоит ли мне принимать его вот так, не подготовившись. Швейцар ждал. Я сказала ему: «Пропустите», и тут же окликнула: «Пропустите через несколько минут». Хотела навести порядок в мыслях, но голова моя была пуста. Я встала, походила немного взад-вперед, не находя себе места, поспешно вернулась за стол, достала из ящика гребешок и пудреницу, посмотрела на себя в зеркало, привела в порядок. Едва закрыв ящик, я услышала голос швейцара, произносивший: «Милости прошу», и Кантони вошел.

Это высокий мужчина, довольно красивый, элегантный, с решительным выражением лица: я сразу же подметила, что глаза у него голубые и нежные. Он поприветствовал меня любезным поклоном. Ледяным жестом я пригласила его сесть, и неожиданная сила подтолкнула меня завладеть инициативой. «Вы правильно пришли, – сказала я. – Я решила сама вам позвонить, чтобы встретиться, сегодня или завтра. Полагаю, Мирелла говорила вам о нашей беседе, иначе я не поняла бы мотива вашего визита». Он кивнул, а я продолжала: «Мирелла еще ребенок. Уверена, что вы, поразмыслив, пришли объявить мне, что решили отступиться и впредь не причинять ей беспокойства. Не так ли?» – спросила я решительным тоном, не допускавшим ничего, кроме утвердительного ответа. «Нет, – спокойно и столь же решительно ответил он, – напротив. Я пришел сказать вам, что никогда ее не оставлю».

Я предвидела, что этот разговор не будет простым, но не предполагала, что натолкнусь на столь безмятежную и учтивую твердость. Я представляла его себе другим; циничным, возможно, высокомерным. Я спрашивала себя, кто же он на самом деле, а главное, какие узы связывают его с моей дочерью. Это неизвестное снова придало мне агрессивности: «Вам следует отступиться, чтобы Мирелла вновь обрела свой покой. Мирелла молода; достаточно, чтобы вы к ней не приближались месяц или, скажем, два», – добавила я, чтобы сделать ему больно. Он качал головой, глядя на меня с доверчивой улыбкой, которая раздражала меня: «Нет, синьора, я долго думал, долго размышлял, я не так молод, как Мирелла, мне почти тридцать пять лет. И я уверился в том, что мой долг состоит именно в том, чтобы остаться». «Почему?» – подозрительно спросила я, слыша, как он говорит о долге. «Потому что я люблю Миреллу, Мирелла любит меня, мы хотим трудиться вместе, у нас общий план действий, думаю, что вместе мы сможем быть не только счастливы, но и полезны. Не стоит так улыбаться, – добавил он, отчего у меня на лице застыло недоуменное выражение. – Знаю, когда мы говорим о таких вещах, о чувствах, об устремлениях, мы вынуждены пользоваться словами, которые, едва сказаны, кажутся нам нелепыми, напыщенными, смехотворными. Но это правда. Прежде я немногого стоил: Мирелла была умной, красивой девушкой, не больше того. Мы как будто внезапно выросли, встретившись. Теперь, вместе, мы – сила. И наш долг не растратить ее попусту. Говоря, что мы хотим трудиться вместе, я имею в виду не только нашу профессию: сама по себе она была бы слабым оправданием, хотя я счастлив видеть, что Мирелла любит свою работу и не видит в ней одну лишь необходимость, как многие другие женщины. Я сам до встречи с Миреллой вел совершенно другую жизнь. Но все время чувствовал, что вокруг меня было что-то подавляющее, особенно после окончания войны. Не знаю, как объяснить; было так, словно моя жизнь, все то, что я делал, было шатко, непрочно. Сложно говорить о таких вещах, они неуловимы, не имеют точного определения… Я вам наскучил?» Я сделала отрицательный жест. Наблюдала за ним, ждала, что пойму, к чему он ведет; внимательно следя за его словами, я сохраняла недоверие к нему. «Мирелла могла бы объяснить вам все это лучше, чем я, – продолжал он, – она чувствует слова лучше меня, потому что моложе. Много всего, множество новых обстоятельств разверзли пропасть между нашими с Миреллой поколениями. Мне удается заполнить ее посредством любви. Возможно, вам сложно понять Миреллу, поскольку…» Он колебался, и я подсказала: «Поскольку я старше ее на двадцать лет, вы хотите сказать?» «Нет, потому что мать не способна признать, что многое из того, во что она верила, больше ничего не значит для ее дочери. А другое, новое…» Я прервала его, сказав, что так было всегда: молодежь всегда считала, что способна нести в мир обновление. Но он не соглашался, сказав, что те события, свидетелями коих мы стали, больше не позволят нам жить как прежде. «Тот, кто это осознает, жив, – сказал он, – а тот, кто не понимает, – все равно что уже мертв».

Я с удивлением обнаружила, что веду приятную беседу с человеком, который, возможно, является любовником моей дочери. Я хотела прервать его, заметив, что, как бы там ни было, мой визитер явился не за этим, но он не останавливался: «Я люблю Миреллу еще и за ту эпоху, которую она несет в себе, и ее сверстницы, разумеется, тоже; но большинство из них об этом не догадываются. Я думаю, что мы могли бы уйти вместе уже в тот рождественский вечер, когда познакомились, у Капрелли; мы проговорили до рассвета, пока остальные танцевали. Все уже было решено с того самого вечера».

У меня оставалась всего одна карта, и я решила пустить ее в ход: «Вы никогда не думали, что Миреллу могли подтолкнуть к вам ваши деньги?» «Мои деньги? – воскликнул он, указывая пальцем себе на грудь. И рассмеялся: его смех звучал доверительно, он был так молод. – У меня нет денег, – сказал он, – я работаю, мне пришлось работать со студенческих лет, как Мирелле. Адвокат должен продавать свой труд изо дня в день, как товар. Богачи – не те, кто владеет своим трудом, а те, кто владеет вещами. Моя собственность – это слова, слова – это переменчивый капитал. Мне хватит нескольких ошибок, чтобы снова обеднеть. Мы будем работать, я и Мирелла». Тогда я спросила его: «А что думает ваша жена о том, что вы чувствуете долг жить с Миреллой?» Немного погодя, он добавил: «Я и об этом пришел с вами поговорить. То, что я вам скажу, не важно для Миреллы и для меня, но я знаю, что это поможет успокоить вас. Сейчас объясню. Я познакомился с Эвелин, моей женой, в Риме, в сорок шестом году. Мы очень много путешествовали вместе; меня в ней привлекало то, что она – американка и воплощает собой другой мир, не такой, как мой. То, что я говорю о ней только это, звучит неблагодарно, но это правда. Потом я приехал к ней в Америку. Увидел, что нам все еще хорошо вместе, она часто смеется, она остроумная, жизнерадостная; но я не знал, что есть на свете такая девушка, как Мирелла. Мы поженились. Однако после возвращения в Рим то немногое, что у нас было общего – путешествовать, выпивать, веселиться, – быстро исчерпалось. Эвелин даже заговорила по-итальянски…» Затем он улыбнулся и сказал: «Между нами осталось лишь то, что рознило нас. Это был очень сложный год: в конце концов она уехала домой, сказав, что вернется через пару месяцев. В своих письмах она всякий раз откладывала отъезд; я же всякий раз опасался, что она объявит о возвращении; прошло около трех лет, и она так и не вернулась. Потом я встретил Миреллу. Мирелла стала для меня открытием. Нелегко объяснить матери, что ее дочь – необыкновенное существо. В общем, с помощью Миреллы я увидел самого себя, свои возможности, свою жизнь. Я не думал, что с женщиной можно говорить еще и как с другом, на равных. Это целая вселенная, заключенная в образованном двумя людьми пространстве. Это уже не просто игры с красивой девушкой, как было с Эвелин. Тогда я решил поехать в Америку, чтобы развестись».

В радостном порыве я спросила, знает ли об этом Мирелла. Он сказал, что Мирелла все о нем знает. «Я поехал в Ричмонд две недели назад, Мирелла боялась, что я больше не вернусь, в аэропорту она была в отчаянии». Я подумала, что не обратила внимание на то, какое непростое время пережила моя дочь. «Я пробыл там всего несколько дней, – продолжал Кантони, – чтобы попросить Эвелин подать на развод. Разумеется, она согласилась: и, освободившись от тех уз, которые обрекли бы нас на одиночество или несчастную жизнь, мы расстались добрыми друзьями. Там, в Ричмонде, я понял, в чем состоит глубокое различие между Миреллой и Эвелин: одно из многих различий, но, возможно, именно оно вбирает в себя их все. Дело в том, что Эвелин выражает себя посредством вещей, Мирелла же – мыслей. В те дни мне казалось, что я навсегда утратил то удовольствие от беседы, которое роднит нас с Миреллой; вернувшись, я чувствовал, словно за все эти дни не сделал ни единого вздоха, ни одного глотка». Он смеялся, и я улыбалась, глядя на него, на душе у меня было так хорошо, так спокойно. Я спросила его, сколько времени займут эти формальности, когда они поженятся. «Не знаю, – ответил он, – по правде говоря, должен сказать, что в Италии нелегко добиться юридического признания решения о разводе, принятого в Соединенных Штатах. Здесь пристало оставаться скованными, приговоренными. Жизнь, которая подходила бы нам, сделала бы нас лучше, – вот она, готова, а те, у кого недостает мужества преодолеть условности, обречены отказываться от нее, оставаясь во мраке, в одиночестве, в том, что для них греховно. Это еще одна вещь, над которой мы с Миреллой хотим трудиться: создавать…»

Я перебила его, догадавшись, что он тоже, как Микеле, как Мирелла, заговорит словами, не имеющими смысла перед лицом фактов, обычной жизни, детей: «Создавать новое сознание, не так ли?» – с ироничной, недоброй улыбкой сказала я. Он кивнул, но тон моего голоса озадачил его. Тогда я спросила, почему он пришел, зачем попросил поговорить со мной. Не замечая сквозившего в моем голосе раздражения, он спокойно, почти что с нежностью ответил: «Чтобы помочь вам понять Миреллу, и меня тоже. Мне не нравится тот портрет меня, который вы создали в своем воображении: женатый, богатый мужчина, посягающий на двадцатилетнюю девушку. Это совсем не так, поверьте. Мы в конце концов поженимся, однажды, быть может; но это не очень важно. Важна та полная приверженность, с которой я люблю Миреллу, а Мирелла любит меня, то, чем мы вместе намерены стать, что намерены делать. Брак для нас не цель, мы не хотим быть обязаны любить друг друга; каждый день мы свободно принимаем решение любить друг друга. Вы же понимаете, правда?» Я решительно ответила: «Нет».