Железный лев

Лев Николаевич же улыбнулся.

Сдержанно.

«Король математики» решился на нетипичный для него шаг. А все почему? Правильно. Он и сам работал над теми же вопросами, что и Лобачевский. И те модели, что предложил Толстой, выступили большим подспорьем и для его изысканий.

Да, имелся определенный риск. И Гаусс мог не решиться в силу чрезвычайно осторожного характера.

Но нет.

Отреагировал.

Разразившись массой восторженных писем, которые от него за недели две разлетелись практически по всей Европе. Десятки писем, к которым он прикладывал как саму работу Лобачевского, так и модели Толстого. А потом еще и сдабривал обильно своими комментариями, ибо и сам с 1792 года над этим же работал. Ну и иных упоминаний, которые он к тому времени накопил изрядно, готовясь самостоятельно выступать по данному вопросу. Из-за чего создавалось впечатление многолетнего труда многих ученых — целого международного сообщества, формальным лидером которого оказался Лобачевский… к пущего ужасу Михаила Васильевича…

В Россию Гаусс тоже несколько писем отправил.

Прежде всего самому Остроградскому, которого мягко, но системно и решительно раскритиковал за подход и откровенную травлю Лобачевского. Может и не им организованную, но с его молчаливого согласия уж точно. Ну и в Академию наук Санкт-Петербургскую — сразу нескольким ключевым функционерам.

Получилось хорошо.

Сочно.

Со смачным хрустом «закрутились шестеренки» и Остроградский разразился статьей с самокритикой, натурально лопатой посыпая себя пеплом и «переводя стрелки» на фигурантов пожиже. То есть, на всех, кого не жалко. А потом рекомендовал к изданию две статьи Лобачевского с целью, если не компенсировать травлю, то хоть как-то оправдаться.

Он исправился?

Нет.

Нисколько. Он хоть и был отличным математиком, но человеком прослыл… хм… до крайности неприятным, завистливым и трудным. В текущей же ситуации Михаил Васильевич просто испугался за свою карьеру и репутацию. Гаусс-то шумел от души и веса имел не в пример больше…

Впрочем, это все для остальных участников комиссии осталось «за кадром».

А статьи — нет.

Вот они — прямо перед ними.

Да еще и Остроградский к ним сопроводительные заметки написал, в которых нахваливал и всячески рекомендовал к изучению.

Ни Фукс, ни другие профессора попросту не понимали, как такое возможно, прекрасно зная о характере Михаила Васильевича. Однако — факт, самая упрямая вещь на мире.

— Полагаю, что вопрос с факультетом определен? — поинтересовался Лобачевский.

— Вполне. Я возражений не имею. — ответил Фукс, а следом и другие.

Но на этом ничего не закончилось.

Сразу же стали обсуждать то, как именно оформлять Льва Николаевича. Лобачевский настаивал на том, чтобы за государственный счет. С простым и очевидным умыслом — привлечь парня к научной и педагогической деятельности по окончании университета. Сам же Толстой рвался на позиции своекоштного, чтобы не попадать в совершенно излишнюю для него зависимость.

Остальные же…

Им просто стало любопытно. И они начали вполне обыкновенную изыскательную беседу, направленную на понимания глубины и объема знаний поступающего. «Бауманка» же в сочетании с проштудированными здесь материалами позволяла вполне уверенно отвечать на вопросы по математике, физике, химии и так далее. Причем не кратко и односложно, а широко, глубоко и богато. С обильными отступлениями. Иногда на грани фола, так как увлекался и чуть было не выбалтывал еще не открытые вещи…

— А что вы думаете, молодой человек, о сотворении мира? — наконец, спросил Фукс. Его, право слово, начинал злить тот момент, что какой-то мальчик со стороны отвечает так, словно он уже тут отучился. Вот и коснулся, как он думал, сложной философской темы.

— Вас интересуют какие идей по этому поводу существуют в наши дни?

— Нет-нет, — покачал профессор головой. — Ваше мнение. Судя по данным ответам на иные вопросы, у вас было очень крепкое домашнее образование. Неужели вы не думали над этой темой?

Лев Николаевич завис.

Он не знал, что ответить. Вываливать теорию Большого взрыва было страшно. Однако комиссия восприняла это иначе:

— Говорите смело. Даже если это крамола, — устало вздохнул Карл Федорович.

— Научных методов познания этого вопроса у нас покамест нет. — осторожно произнес молодой граф, подбирая слова. — Однако если взглянуть на библейскую гипотезу, то у меня сразу возникает вопрос: А как же закон сохранения массы, материи и так далее? Как можно что-то взять из ничего?

— И как же? — улыбнулся Лобачевский.

— В лоб — никак. Если опираться на имеющиеся у нас сейчас представления.

— И как же вы предлагаете способ? — продолжал улыбаться Лобачевский. Его вся эта история с вопросом Фукса немало развеселила, причину-то он отлично понял.

— Представьте, будто наш мир есть не что иное, как возбужденное состояние некой первичной крайне инертной материи? И возбужден он нагревом, только очень интенсивным. Например, взрывом невероятной силы, который можно трактовать через библейское утверждение «вначале было слово». Глас бога едва ли будет обычен и привычен нам. А уж если Всевышний кричит, то и подавно. Вот. Если же это предположение верно, то наш мир должен расширяться и остывать. А значит, чем дальше от нас та или иная галактика, тем сильнее свет от нее будет уходить в красный спектр. Длина волны-то увеличивается.

В зале повисло молчание.

Тягостное.

Слышно было даже, как одинокая муха жужжит где-то неподалеку.

— Какой волны? — наконец, после минутной тишины спросил профессор Фукс. Лобачевский, же едва заметно улыбаясь, ждал продолжение шоу. Ему безумно нравилось все происходящее.

— Световой, — неуверенно и робко ответил Толстой. — Френель более двадцати лет назад доказал волновую природу свет и то, что разные цвета отличаются длинной волны.

Снова тишина.

— Я что-то не то сказал? — все так же тихо и робко поинтересовался Лев Николаевич.

И в ответ Лобачевский начал хлопать.

— Я вас попросил бы не спешить с выводами, — заметил один из коллег.

— Это задача на рассуждение, — неожиданно поддержал Николая Ивановича профессор Фукс. — И молодой человек весьма преуспел в нем. Признаться, никогда не встречал такого подхода…

— Уровень домашнего образования у юноши чрезвычайно высок. — резюмировал Лобачевский. — Посему я как ректор рекомендую ему с началом учебного года начать сдавать экзамены.

— Но регламент! — возразил Фукс.

— Вы не хуже меня знаете, что в исключительных случаях его можно и нужно нарушать. Или вы скажите, что мы имеем дело с заурядным учеником?

Карл Федорович нехотя кивнул соглашаясь.

Остальные же возражать не стали.

И Николай Иванович установил молодому графу срока три месяца для сдачи экзаменов первого года. Назначив новую комиссию по завершении, либо на первые числа декабря, в том случае, если Лев Николаевич не справится. Разрешив ему вместе с тем еще и свободное посещение. Обучение же велел записать за государственный кошт, пояснив, что в противном случае ему придется соблюдать регламент в строгой и неукоснительной форме.