Женщины

— Он стыдится меня? Стыдится моей службы? И это после стольких рассказов о героях войны?

— Сядь, Фрэнсис. Не устраивай драму.

— Может, я и тебя позорю? Думаешь, это драма? Нет, мама. Драма — это когда солдата привозят в госпиталь с собственной ногой в руках. Когда…

— Фрэнсис Грэйс…

Из глаз Фрэнки хлынули слезы. Она выбежала из клуба, слыша, как люди перешептываются у нее за спиной. Скоро поползут слухи о «той самой дочери Макгратов», и это было бы даже смешно, если бы не было так больно.

Она бежала, пока не ощутила обжигающую боль в боку, остановилась, решив поймать такси.

Потребовалось только вытянуть руку. Никакой формы, никаких косых взглядов.

Такси притормозило уже через минуту, водитель опустил стекло:

— Куда?

Куда?

Казалось, что здесь, на острове, который она так любила, ей больше не было места.

Но куда еще ей податься?

— Бульвар Оушен, — сказала она со вздохом и вытерла глаза.

Ей некуда было идти.

Оказавшись дома, она вытащила листок голубой почтовой бумаги и дрожащей рукой стала писать Раю. Она хотела излить кому-то душу, облегчить свою боль.

22 марта 1969 г.

Любовь моя,

Я невозможно скучаю. Считаю дни до твоего возвращения.

Дома ужасно. Я не знаю, как быть. Родители выдумывали всякую чушь, лишь бы никто не узнал, что я служу во Вьетнаме. Настолько они меня стыдятся. Я страшно злюсь, злюсь как никогда раньше. Я в ярости. В бешенстве. Сегодня я закатила сцену в загородном клубе. Это какая-то новая ярость, я не могу ее контролировать, она пожирает меня изнутри. Может, мне просто нужно выспаться…

Все здесь так странно, все перевернуто, я еще даже не рассказала о тебе родителям. Не уверена, что им есть дело.

С нетерпением жду твоего приезда.

Я люблю тебя, Ф.

Фрэнки снова проснулась на полу своей спальни, голова и горло жутко болели. Может, она кричала во сне?

Усилием воли она заставила себя подняться. От кошмаров ее трясло, она все еще злилась на родителей за предательство. Комната тонула в кромешной тьме. Сколько она спала?

В коридоре (стены обшиты дорогим деревом, украшены сверкающей латунью) пахло сигаретами и лимонным полиролем. Пряные нотки духов «Шалимар» лишь слегка приглушали этот запах.

Мама, все еще одетая для клуба, сидела в гостиной в кресле напротив камина, потягивала мартини и читала журнал «Лайф». Комнату освещала пара настольных ламп, от камина исходило приятное тепло.

Папа в костюме и галстуке стоял у огня, в одной руке бокал, в другой тлеющая сигарета. Увидев Фрэнки в халате, он нахмурился. Конечно, ведь она выглядела неподобающим образом.

— Да. Это я, пап, вернулась из Флоренции. Кормили не так хорошо, как хотелось бы, — сказала Фрэнки, не в силах скрыть обиду в голосе.

— Не умничай, Фрэнки, — сказал он.

Она подошла к буфету, налила большой стакан джина и села рядом с мамой.

Напряжение висело в воздухе. Фрэнки старалась не обращать внимания на настороженный, беспокойный взгляд матери.

Дотянувшись до маминых сигарет, она закурила.

— Когда ты начала курить? — спросила мама.

— Наверное, после красной тревоги. — Увидев мамин непонимающий взгляд, она добавила: — Ракетного обстрела госпиталя. Взрывы были жуткие, оглушающие. А может, после «наплыва», когда привезли целую роту солдат, разорванных в клочья. В общем, кто знает? Сначала ты не куришь, а потом тебе протягивают сигарету. Помогает унять дрожь в руках.

— Понимаю, — сдержанно сказала мама.

— Нет, не понимаешь.

Фрэнки отчаянно принялась объяснять. Может, если они ее выслушают, все встанет на свои места?

— В Тридцать шестом — это эвакогоспиталь, в который меня определили, — мое первое дежурство выпало на МАСПОТ. Так называют массовый поток пострадавших. Черт, я была ходячей катастрофой…

Родители смотрели на нее во все глаза, но слушали. Слава богу.

— На носилках принесли солдата, буквально разорванного на части. Он подорвался на мине, ноги оторвало. Их просто не было. Я не…

— Хватит. — Папа со стуком поставил бокал на буфет — с такой силой, что стекло едва не треснуло. — Никто не хочет слушать эти истории, Фрэнки. Господи боже. Оторвало ноги.

— И что за язык? — добавила мама. — Ругаешься как сапожник. Не могу поверить, что и в клубе ты говорила подобным образом. Еще и перед доктором Бреннером. Мне пришлось звонить Миллисенте и извиняться за твое поведение.

— Извиняться за мое поведение? — опешила Фрэнки. — Почему вам всем плевать на то, что я пережила на войне?

— Все кончилось, Фрэнки, — тихо сказала мама.

Спокойно, Фрэнки.

Но она не могла успокоиться. Сердце выпрыгивало из груди, внутри поднималась волна ярости, такой непреодолимой ярости, что хотелось что-нибудь разбить.

Она сдержалась, но эти усилия, казалось, отравили ее, будто все нерассказанные истории свились внутри в один ядовитый комок. Она больше не могла здесь находиться, не могла притворяться, что ничего не изменилось, что два года она училась во Флоренции, а не держала за руки умирающих солдат. Ее душили невысказанные слова: «Я была там, и вот как это было». Хотелось, чтобы родители приняли ее, чтобы гордились.

— Не могу поверить, что вы стыдитесь меня. — Фрэнки резко встала.

— Я больше не знаю, кто ты на самом деле, — сказал отец.

— Не хочешь знать, — отрезала Фрэнки. — Ты думаешь, что если женщина, медсестра, идет на войну, то это ничего не значит. Вот если на войну идет сын, то им можно гордиться, а дочь заслуживает лишь порицания.

Мама поднялась, держа в руках пустой стакан. Она слегка покачивалась, в глазах стояли слезы.

— Фрэнсис, пожалуйста… Коннор. Вы оба…

— Заткнись и пей, — прорычал отец.

Фрэнки заметила, как мама съежилась.

Неужели так было всегда? Неужели мама всегда была лишь тенью женщины, которую на плаву держат только водка и лак для волос? Разве отец всегда был тираном, который считает, что имеет право контролировать каждое действие, каждую эмоцию в этом доме?

Или все разрушила смерть Финли?

Фрэнки не знала. Ее не было здесь два года, да и до этого она горевала о брате в одиночестве, пока просто не уехала во Вьетнам и не познала там новые, совершенно другие потери.

Фрэнки хотела уйти до того, как скажет что-то ужасное.

Родители смотрели на нее как на незваного гостя. Она оставила их в гостиной и вышла из дома, хлопнув дверью. Это была не она, а ее ярость, желание выпустить все наружу, и бороться с этим не было сил. На пляже, в сгущающейся темноте, она опустилась на колени в надежде, что шум прибоя ее успокоит.