Жестокеры
Шрифт:
Весь этот город, показавшийся мне таким красивым в первые дни, теперь – несколько лет спустя – стал меня жутко раздражать. Мне были ненавистны его длинные, прямые, пустые улицы – без единого деревца. Я возненавидела это засилье стекла и бетона, эту сплошную бездушную, уродливую геометрию.
Да, к тому времени я ненавидела этот город – Город Невоспитанных Собак. И себя – за то, что вынуждена была провести в нем так много лет своей жизни. Но город я все-таки ненавидела больше: за эту безысходность, за то, что другого выхода у меня просто не было – словно бы сам город не оставил мне другого выхода. Я ненавидела его, с каждым днем все больше и больше – за все то, что здесь со мной произошло. Ведь именно здесь, на этих улицах, в стенах этих
Мне все чаще снился Город Высоких Деревьев. Старый оранжевый автобус, который рано утром летит с характерным ревом и треском, так что ты, еще лежа в своей теплой постели, в сумерках, по звукам за окном понимаешь, что это автобус. А когда он проезжает мимо дома, по стенам детской пробегает свет от его фар. И ты, зная, что тебе можно еще поспать, спокойно и безмятежно засыпаешь… Это воспоминание наполняло меня ощущением давно позабытого счастья, тепла, покоя и уюта… Город Высоких Деревьев … Там даже закатное солнце по-другому золотит окна… Здесь, в городе …sk, таких окон нет… И нет такого солнца…
4
Но он исчез, и никто не знал,
Куда теперь мчит его байк.
Гр. Ария. Беспечный ангел
Подставив лицо суровому декабрьскому ветру, я стояла над могилой отца. Когда-то, в одной замечательной книжке, в героях которой я с каждым прожитым годом все больше и больше узнавала себя, я прочла, что «человек не связан с землей, если в ней не лежит его покойник» *. Это действительно так: я никогда не смогу уехать отсюда окончательно.
Когда мы хоронили отца, его ряд был последним. Но за прошедшие с тех пор годы наумирало столько людей, что новые ряды протянулись и вправо, где раньше был пустырь, и далеко вперед, почти до самого оврага, которым завершалось кладбище с северной стороны. Неподалеку слышался стук вбиваемой в мерзлую землю лопаты: копали очередную могилу. Стоял мороз, и земля промерзла на большую глубину. Помимо того, что кладбище расширялось во все стороны, оно еще и уплотнялось: места на всех решивших умереть уже не хватало, и их подхоранивали вплотную к старым могилкам, пытаясь втиснуть их в узкое пространство дорожек и нарушая когда-то ровные ряды.
– Доченька, рядом с папой еще есть место. Нам бы как-нибудь найти деньги и выкупить его для меня, а то займут. Видишь, как плотно делают…
Мать всегда говорила не то, что следует. В этом она вся.
– И меня давайте тоже здесь зароем, – после долгой паузы мрачно ответила я. – Давай мы все умрем. Умрем и сами друг друга здесь закопаем.
– Да что ты! – испугалась мать.
Мысль о том, что я могу лишиться последнего из немногих близких мне людей, выбила меня из равновесия. За свою недолгую жизнь я так устала терять. Все эти годы я только и делала, что теряла: все и всех. Умолкнувшая мать, опустив голову, грустно смотрела на могилу давно покинувшего ее мужа. Я украдкой бросала взгляды на ее суровое лицо. Сколько тягот она перенесла… Вырастила и поставила меня на ноги, несмотря ни на что. С таким трудом выстояла – одна, против целого мира… Мать сильно постарела за эти годы, что мы провели врозь друг от друга. Она перестала следить за тем, что на ней надето, и теперь стояла, укутанная в какой-то огромный коричневый платок, больше напоминающий одеяло. В очертаниях этого бесформенного и, казалось, бесполого существа трудно было узнать ту некогда царственно красивую женщину, которой я, хотя отношения наши были непростыми, всегда втайне восхищалась.
«Мама-мама, что с тобой стало? Ты ведь еще не бабка!» – с укоризной подумала я, косясь в ее сторону.
Казалось, мать сознательно хотела сбросить с себя женственность – как тяжкий груз, как непосильную ношу. Как что-то, что ей в жизни не особо-то пригодилось,
а только все время мешало. Я подумала о том, как выгляжу я сама. По быстрым оценивающим взглядам матери, которые она то и дело бросала на меня, я поняла, что и я выгляжу не очень. Годы неурядиц и одиночества никого не молодят. Мне стало обидно за нас. Я еще раз взглянула на мать – на ее профиль, еще сохранивший остатки царственной красоты.«Почему у нас все так? Почему вместо того, чтобы быть радостными и любимыми, мы с тобой влачим настолько жалкое и серое существование? И кто это для нас придумал и установил?»
– Пошли домой, – я дернула мать за рукав. – Очень холодно.
* Г.Г. Маркес. Сто лет одиночества
***
Купив спасительный билет на поезд до родного города, я купила билет в свое Прошлое.
В моей комнате все было так, как в день отъезда: казалось, что я не покидала ее на эти несколько лет, пролетевшие как один день и в то же время показавшиеся мне бесконечно долгими. Даже портреты Бунтарки остались на стенах – мать их не тронула! Единственное, что она убрала с видного места в шкаф, так это пугавшую ее непонятную инсталляцию «Колледж»: небольшой манекен с гвоздями в голове по числу месяцев, проведенных мною в этом незабываемом учебном заведении.
Я достала с антресоли свою «коробку памяти», в которой хранились дорогие сердцу вещицы: моя детская черно-белая фотография, сделанная отцом; старая куколка с оторванными по неосторожности и неаккуратно приклеенными волосами (как всегда пыталась починить); яркие фантики от конфет и вкладыши от жвачек – из них мы в детстве делали «секретики»; визитка с телефоном Нонны Валерьевны – преподавателя Института искусств, которая одна из первых поверила в то, что я чего-то стою… Визитка так и осталась дома в коробке – я не решилась разыскать Нонну Валерьевну в городе …sk. Поочередно доставала я эти вещицы, подолгу держа каждую из них в руках и отдаваясь связанным с нею воспоминаниям. На самом дне коробки лежал кусок каких-то старых обоев со следами клея и штукатурки на обратной стороне. Их, очевидно, кто-то содрал со стены и зачем-то положил сюда. Я достала этот обрывок: желтоватая выцветшая бумага с полустертыми контурами бабочек. И откуда он здесь взялся? Я задумчиво вертела обрывок в руках, напрасно пытаясь вспомнить.
Мать на кухне жарила оладьи. Кружочки теста шипели и пузырились в масле.
– Мам, откуда это, ты не знаешь?
Мать отвлеклась от сковороды. Едва взглянув на кусок обоев, она вздрогнула и резко отвернулась.
– Где ты это взяла?
– В моей коробке. А как он туда попал – не помню…
Мать обернулась и пристально посмотрела мне в глаза.
– Так откуда эти обои? У нас ведь таких никогда не было?
Мать отвернулась к плите.
– Были. На старой квартире.
Она тут же осеклась и еще раз испуганно оглянулась на меня.
«На старой квартире?» Внезапно, как вспышка, в моей памяти возникло странное, смутное видение: на пятом этаже три двери, наша – посередине, а на соседской, справа – дверная ручка в виде морды льва.
– Ты что, не помнишь? – осторожно спросила мать. В ее глазах я разглядела страх и отчаянную надежду на то, что я действительно не помню.
– Я помню ручку… дверную ручку в форме львиной морды. Я рассматривала и трогала ее, когда была маленькая… Интересно, она все еще там? Как ты думаешь?
Мать молчала, переворачивая оладьи с одной стороны на другую и обратно.
– Расскажи про нашу старую квартиру. Почему мы переехали? Я этого совсем не помню…
Мать молчала. Ей явно не хотелось отвечать. Я видела, что она чем-то напугана, но свой испуг почему-то пытается скрыть. Наконец она взяла себя в руки и как можно более беззаботно произнесла, осторожно подбирая слова:
– Так нужно было, когда умер твой отец. Ты была еще совсем маленькая, вот и не помнишь.
– Да не такая уж маленькая я была. Мне было почти одиннадцать.