Жестокеры
Шрифт:
Оставив свои оладьи, мать подошла к холодильнику и открыла дверцу. Я дико вскрикнула:
– Убери колбасу! Убери ее немедленно! Ты же знаешь!
С детства не переношу вида колбасы. Все эти жиринки вызывают у меня содрогания и рвотный рефлекс. А еще – безотчетную панику. Я не знаю, почему. Мать засуетилась, быстро убирая в холодильник палку колбасы, которую машинально достала во время нашего разговора.
– Прости… я забыла. Тебя ведь долго не было… Я отвыкла…
– Не доставай ее больше!
– Больше не буду. Я не специально. Я ведь сказала: забыла.
***
Я почему-то совсем не помнила, как умер мой отец. Все, что я знала о его смерти, я знала со слов матери. Сама я ничего не помнила.
Я обхватила голову руками. Я помнила Катю в детском саду… мой сломанный самолет… и потом на спортивной площадке… Дим… ревность… Это все я помнила отчетливо… Но ТОГДА? Что же ТОГДА такого сказала мне Катя – у нашего подъезда? Что она ТОГДА сделала? … Этого я не помнила. И это очень странно. Почему так? Что случилось со мной, с моей памятью?
– Мам, а как умер отец?
Я сама не знала, почему внезапно решила вспомнить об этом именно сейчас, и главное, зачем – ведь столько лет прошло, – но чувствовала, что мне очень важно расспросить об этом мать. Она подняла глаза от швейной машинки и посмотрела на меня, изобразив удивление.
– У него был сердечный приступ. Разве ты не помнишь?
Мать сжала губы и продолжила шитье. Я молчала. Я это слышала от нее уже не раз. Эту же самую фразу – слово в слово. Но сама не помнила, чтобы это действительно было так.
– В зале стоял гроб, ты разве не помнишь? – не поднимая глаз, добавила мать.
– В зале?
– Да. И приходили соседи. И все твои ребята из школы.
– Ребята из школы?
– Конечно. Они все приходили. Поддержать тебя. Ты разве не помнишь?
Я нахмурилась. Исходя их того, что я помнила о своем классе, я сильно сомневалась, что кто-то из этих «ребят» мог прийти на похороны моего отца, чтобы поддержать меня. Я хотела заглянуть матери в глаза и спросить ее, зачем она врет, но мать упорно избегала моего взгляда.
Следующие несколько недель я не оставляла попыток вывести ее на откровенный разговор.
– И мы сразу переехали в эту квартиру? Сразу, как не стало отца?
– Конечно. Она была поначалу такая неприглядная, с обшарпанными стенами и грязным потолком. Ох и долго же мы приводили ее в порядок! На это ушел не один месяц! Ты помнишь эти ужасные зеленые стены? Ну как зеленка – один в один! Кому пришло в голову покрасить их в такой цвет?
Мать явно заговаривала мне зубы.
– А тот кусок старых обоев? Как он оказался в моей коробке?
– Опять ты со своим куском! – разозлилась мать. – Выбрось его! Или лучше дай его мне – я сама выброшу.
Я не отдала ей и не выбросила тот обрывок обоев, а вернулась в свою комнату и положила его обратно в коробку – на самое дно.
Несколько месяцев спустя, уже по весне, во время прогулки я как-то неосознанно, задумавшись, впервые за много лет вышла к нашему старому дому. Я вспомнила его сразу, как увидела. Сколько раз, гуляя раньше по городу, зная и любя здесь каждое деревце, каждый цветок и каждый камень, я, тем не менее, сама не отдавая себе в этом отчета, избегала ходить в наш старый двор. И сейчас я стояла перед серой пятиэтажкой с выцветшими розовато-оранжевыми балконами. Стояла как вкопанная.
«Та дверная ручка в форме львиной морды. Она до сих пор
там?»Я не стала это проверять. Я повернулась и пошла в другую сторону. Все дороги Города Высоких Деревьев были мне открыты, кроме той, которая вела к нашему старому дому.
***
Кроме куска старых выцветших обоев, который почему-то так взволновал меня, породив целую волну смутных и тревожных воспоминаний, лежали в «коробке памяти» и другие вещицы, весьма дорогие моему сердцу. Я держала в руках ту самую кассету, на которую Дим записал свою «поздравительную» песню, написанную им специально для меня. «Мою» песню. За все эти годы я так и не сочинила к ней слова… Теперь я даже мелодию толком не помнила. Я бросила взгляд на гитару бабушки Фриды, одиноко стоявшую в углу. Дим был последним, кто на ней играл, и забытый с тех пор инструмент за эти годы покрылся толстым слоем пыли. Кто мне теперь ее наиграет – «мою» песню? Я взяла гитару, смахнула с нее пыль и начала перебирать струны, пытаясь вспомнить мотив. Дим немного научил меня играть. Припев я вспомнила быстро. Но с куплетом оказалось сложнее: я тихонько напевала себе под нос, но все это было совсем не то…
– Нет, он играл как-то по-другому…
Я отложила гитару.
«Ну ничего, Дим. Я вспомню. А вообще должен был остаться старый магнитофон, на котором мы с Нелей слушали кассеты. Интересно, куда мать его запихнула? Надо найти и прослушать запись. Дим, ведь это все, что у меня от тебя осталось. У меня даже нет ни одной твоей фотографии! Как так вышло? И портрет твой я почему-то не догадалась нарисовать – как я сейчас об этом жалею!»
Я ошибалась: все же еще кое-что мне осталось от моего Красивого. Я достала из коробки небольшую открытку, которую не сразу там увидела – она прижалась к стенке, словно прячась от меня. Дим подарил мне ее на день рождения, вместе с этой кассетой. Из открытки выпал какой-то помятый, свернутый вчетверо листок. Я подняла его, развернула и прочла:
«Ребенку-котенку:
Послушай меня. Прости. Я сейчас уйду. Я могу быть очень далеко, но ты должна знать, что я есть и что я тебя люблю. Я буду думать о тебе каждый день».
Я свернула записку. Бедное сердце сжалось и замерло, а потом надсадно заколотилось в груди.
Подростковой любви не принято придавать какое-то значение. Взрослые смеются над чувствами детей, считают их смешными, несерьезными. Они думают, что все это глупости и что это скоро пройдет. И так же скоро забудется. Я давно не злилась на мать и больше не винила ее в том, что она разлучила нас с Димом. Я очень много думала о том, что тогда произошло. И я поняла, почему мать так сделала, почему она смогла так с нами поступить. Ни она, ни мать Дима, никто из окружающих не допускали и мысли о том, что мы действительно любили.
Они просто ничего не поняли про нас.
Они смотрели на нас и видели двух вчерашних детей, играющих во взрослую игру. Они думали о плохом, боясь, что мы слишком рано вкусим то, что вкушать нам пока нельзя. Я грустно улыбнулась. Напрасно тряслись тогда наши мамы: наши чистые отношения с Димом так и остались «школьными», детскими. Мы ничего не успели «натворить», да нам это и не нужно было. Мы думали, что у нас все впереди – когда мы вырастем.
Мы были просто влюбленными детьми – такими и остались. Чистыми и обреченными.
Как и тогда, стало до дикости обидно, что все это произошло именно с нами. Да, мы не первые и не последние влюбленные, которых развела судьба. Но все равно было так грустно за нас, так горько! Как мало хорошего я видела без него… Моя настоящая жизнь – всего лишь тот маленький кусочек короткого летнего клубнично-пломбирного счастья, который был у меня с Димом. То, что было потом, без него, было совсем другим…
«Дим… Эти несколько месяцев вместе с тобой – это наперсток счастья в моей беспросветно одинокой жизни. Наперсток счастья…»